22 мая. Все стоим или ходим к «Богатырю».
Мичман довольно верно зафиксировал все фазы происшествия и ликвидации его последствий, так что добавлять здесь особо нечего, кроме того, что опасность «Богатырю» погибнуть была практически постоянной – настолько сильно и часто его било о камни, да и японцы, откровенно говоря, проворонили прекрасный случай покончить с беспомощным русским кораблем, если уж не забрать его самим (вряд ли бы им это позволили, аварийный крейсер круглосуточно охраняли миноносцы). В итоге снять его с камней русским удалось лишь 1 июня. Поскольку Колоколов ушел в новый поход, снятие крейсера в его дневнике не отображено, а вернувшись, он отметил: «7 июня… К нашему возвращению во Владивосток был даже приготовлен к принятию раненых госпиталь, а «Богатырь» – к выходу из дока, на случай повреждения в бою какого-нибудь из наших кораблей. «Богатырь» будет готов, говорят, через 2,5 месяца: будут ставить временные деревянные заделки пробоин, таран совсем отнимут (он был свернут в сторону)».
Увы, мичман был чересчур оптимистичен: в строй «Богатырь» смог вступить лишь по окончании войны, его постоянно вытаскивали из дока для ремонта других кораблей, которые были изрешечены в бою 1 августа 1904 г., когда был потерян доблестный «Рюрик», и позже из-за подрывов на минах и навигационных аварий. Да и сам ремонт «Богатыря» в условиях военного времени и дефицита всевозможных материалов не мог быть осуществлен качественно: как свидетельствуют документы, проект ремонта путем забивки пробоины древесиной и покрытием тонким кровельным железом (!!!) привел лишь к потере сил и времени: «При существующем исправлении крейсер 1-го ранга «Богатырь» плавать не может, потому что если в настоящее время не достигнуто полной водонепроницаемости в доке, то на волнении явится тем большая вероятность неполной водонепроницаемости».
Обанкротившаяся в дальневосточной политике царизма страна использовала «Богатыря», «Россию» и «Громобой» на Балтике, где они прослужили всю Первую мировую войну и были проданы на слом советской властью.
Крейсер «Изумруд» на камнях (1905 г.)
Легкий трехмачтовый и трехтрубный крейсер «Изумруд» являлся русской «лицензионной» копией немецкого «Новика», построенного для нашего флота фирмой «Шихау» – юркого крейсера-разведчика, истребителя миноносцев – можно сказать, наполовину крейсера, наполовину – миноносца. «Изумруд» и его собрат «Жемчуг» получились не столь удачны, как их «прародитель», – мореходность была хуже, скорость не превышала 24 узлов («Новик» легко давал 25), однако все равно кораблей такого касса у нас практически не было, и они могли б оказаться не без пользы, если б Русско-японская война не забрала двух представителей этого типа: «Новик» погиб у Сахалина (впоследствии поднят японцами), а об «Изумруде» мы сейчас расскажем («Жемчуг» погиб в 1914 г. в бухте Пенанг).
Длина его была почти 106 метра, ширина – 12,8 метра, осадка – 5,3 метра. Водоизмещение – всего 3130 тонн. Артиллерия – совершено незначительная: восемь 120-мм пушек в качестве основного калибра. Остальные – просто мелочь. Но ведь не для борьбы с броненосцами он и был разработан, его сила была в юркости и скорости.
Едва вступив в строй, оба крейсера-разведчика отправились к Цусиме. «Жемчуг» вместе с «Авророй» и «Олегом» интернировался в Маниле, а вот «Изумруд» вместе с остатками русской эскадры под командованием контр-адмирала Н. И. Небогатова оказался окруженным 15 мая 1905 г. превосходящими силами японцев. Будучи не в силах даже достать врага огнем своих истерзанных и устаревших кораблей, Небогатов отдал приказ о сдаче.
Дальше есть смысл обратиться к летописцу Цусимы А. С. Новикову-Прибою, который сам участвовал в том бою на броненосце «Орел» и посвятил потом всю свою жизнь сбору и обработке материалов о Цусиме: «Николай I», застопорив машины, остановился, и в знак этого на нем вместо уничтоженных накануне шаров подтянули к рею ведро. Японцы прекратили стрельбу. Стало необыкновенно тихо. Остановились и другие наши броненосцы, повернув носами кто вправо, кто влево. На каждом из них, как и на «Николае», развевался уже флаг Восходящего солнца. Иначе поступил только «Изумруд». Это был небольшой трехмачтовый и трехтрубный крейсер, изящный и стремительный, как птица. Он тоже отрепетовал было сигнал о сдаче, но, спохватившись, быстро его опустил. С правой стороны между отрядами неприятельских судов оставался большой промежуток. В этот промежуток, дав полный ход, и направился «Изумруд». Глубоко врезываясь форштевнем в поверхность моря, он вздувал вокруг своего корпуса белопенные волны, поднимавшиеся почти до верхней палубы. Из его труб вываливали три потока дыма и, круто сваливаясь назад, сливались в одну гриву. Расширясь, она тянулась за кормой. Японцы, очевидно, не поняли его замысла и не сразу приняли против него меры. А когда выделили в погоню за ним два крейсера, было уже поздно. Неприятельские снаряды едва долетали до него. А он, имея преимущество в ходе, все увеличивал расстояние между собою и своими преследователями. Со сдавшихся судов с замиранием сердца следили за ним, пока он не скрылся в солнечной дали. Его хвалили на все лады, им восторгались. Он действительно проявил героизм, вырвавшись из круга всего японского флота».
Верхняя палуба крейсера «Изумруд» после взрыва
Новиков-Прибой приводит слова, с которыми командир корабля барон В. Н. Ферзен обратился к офицерам и команде, когда на флагманском броненосце подняли сигнал о сдаче: «Господа офицеры, а также и вы, братцы-матросы! Послушайте меня. Я решил прорваться, пока японские суда не преградили нам путь. У противника нет ни одного корабля, который сравнился бы по быстроходности с нашим крейсером. Попробуем! Если не удастся уйти от врага, то лучше погибнуть с честью в бою, чем позорно сдаваться в плен. Как вы на это смотрите?
Он как будто спрашивал совета у своих подчиненных, но все понимали, что это было приказом».
«Как только «Изумруд» ринулся на прорыв сквозь блокаду, на нем заработал беспроволочный телеграф, перебивая самой усиленной искрой переговоры японцев. Чтобы облегчить крейсер, командир решил пожертвовать правым якорем вместе с канатом. Последовало распоряжение расклепать канат. Две тысячи пудов железа, с грохотом свалившись за борт, исчезли в пучине моря. В боевой рубке стрелка машинного телеграфа стояла против слов: «Полный вперед!» Казалось, крейсер напрягал последние силы, дрожа всем своим изящным корпусом. Все, кто находился наверху, видели, что неприятельские снаряды уже не долетают до него, и с любовью смотрели на своего отважного командира… Машинные и кочегарные отделения, несмотря на беспрерывное действие вентиляторов, наполнились невыносимым жаром. Людям трудно было дышать. Мокрые от пота, они работали в одних брюках – наполовину голые. Теперь их не нужно было ни понукать, ни упрашивать. Они сами понимали свою ответственность и вкладывали в дело все, что могли. Строевые матросы, назначенные в помощь кочегарам, подносили уголь из запасных ям. Чаще обычного открывались огненные пасти топок, глотая топливо, подбрасываемое кочегарами. Как-то по-особенному, словно захлебываясь, гудели поддувала. От сильного давления пара дрожали и шипели верхние пароприемные коллекторы. За перегородками, в других отделениях, голоса людей заглушались яростным движением машин… Предельная скорость, какую дал «Изумруд» на испытаниях, была двадцать четыре узла. Но теперь, казалось, он превысил эту норму и, поглощая пространство, летел вперед, как птица, вырвавшаяся из западни. Гнавшиеся за ним неприятельские суда, отставая, исчезли за горизонтом. Это было во втором часу дня. Впереди сияло свободное море».
Увы, столь прекрасное начало имело трагический конец, и дело было даже не в аварии в машинном отделении, когда из-за разрыва паровой трубы «Изумруд» был вынужден сбавить ход. Недаром Новиков-Прибой назвал главу, посвященную прорыву «Изумруда», «Перед врагами герой, а на свободе растерялся». Изначально планируя прибыть во Владивосток, командир изменил свое решение, опасаясь, что подходы к городу-крепости могут быть заминированы. «Изумруд» ночью 17 мая прибыл к бухте Святого Владимира. Ферзен решил перейти в бухту Святой Ольги, но вновь передумал, зашел в бухту Святого Владимира, и на 15 узлах крейсер с размаху угодил на камни с сильным креном в 40–50 градусов. «Изумруд» сел крепко, но днище не пробил, поэтому его можно было спасти, дождавшись прилива и вызвав из Владивостока помощь. Но, видимо, для людей, переживших весь ужас Цусимы, когда наши броненосцы переворачивались один за другим, уходя на дно, как объятые пламенем черные гробы, уносящие с собой по 900 человеческих жизней, это было уже слишком. Опасаясь прибытия японцев, Ферзен отдал приказ взорвать крейсер, перед этим уничтожив все ценное. Ему подчинились не то что беспрекословно (хотя теоретически могли бы арестовать и отменить приказ), а с энтузиазмом. Новиков-Прибой характеризует это как острый психоз: «На крейсере поднялась необычная суматоха. Все, что можно было раскрепить и снять, полетело за борт, а то, что не тонуло и поддавалось огню, жгли в топках. В бухте утопили все мелкие пушки, замки с более крупных орудий и часть пулеметов. Разбивали молотками вспомогательные механизмы, компасы, штурвалы, приборы управления огнем… Железный корпус судна стонал от грохота и человеческих выкриков. Такого аврала «Изумруд» не испытывал со дня своего рождения. Если бы на это посмотреть со стороны, то непременно пришлось бы сделать заключение, что у всего экипажа острый психоз…» Потом, когда была заложена взрывчатка, а команда эвакуирована, «раздался взрыв в носовом патронном погребе. Поднялся столб дыма. Когда он рассеялся, люди увидели свой корабль, как казалось издали, целым и невредимым. Следующим взрывом оторвало всю корму. Громадное пламя, разбрасывая в разные стороны куски железа и обломки дерева, высоко подняло к небу черное облако. Раскатистым эхом откликнулись горы. Содрогнулись моряки, словно лишились не судна, а близкого друга, не раз спасавшего их жизни. Три с половиной сотни пар человеческих глаз смотрели туда, где вместо красавца «Изумруда» чадил на камнях изуродованный скелет корабля. На нем догорали остатки деревянных частей. Он все еще продолжал осыпать бухту стальным дождем крупных и мелких осколков. Это рвались снаряды, до которых добирался огонь».