Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?
Другой.
Разбилось благородное сердце. Доброй ночи, милый принц, и хоры ангелов пусть отнесут тебя с пением к месту твоего сна.
Автор.
Всю жизнь видел отличные сны. А теперь нет снов. Почти полный мрак. Там кричит какой-то старик, умирая от голода. Светит одна ясная и большая звезда.
Иван.
Пойдём спать…
Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…
Пётр.
Эй, бедняга!
Подходи –
Поцелуемся…
Андрей.
Хлеба!
Что впереди?
Проходи!
Чёрное, чёрное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Чёрная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
Вагнер.
Звезда.
Хор.
Бай-бай да люли!
Хоть сегодня умри.
Завтра мороз, снесут на погост.
Мы поплачем-повоем, в могилу зароем.
Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Заутро мороз,
А тебя на погост.
Спи, дитя моё мило,
Будет к осени друго,
К именинам третьё,
Сёдни Сашенька помрет,
Завтра похороны,
Будем Сашу хоронить,
В большой колокол звонить.
Тьма.
Свет.
Автор. Пётр. Иван. Екатерина. Прекрасная Дама. Другой. Доктор Розенберг. Хор. Старуха. Голос из хора.
Автор.
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок чёрные ремни,
Кругом – огни, огни, огни…
Пётр. В зубах – цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Андрей.
Свобода, свобода.
Пётр.
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Андрей.
Холодно, товарищи, холодно!
Пётр.
А Ванька с Катькой – в кабаке…
У ей керенки есть в чулке!
Иван.
Ванюшка сам теперь богат…
Был Ванька наш, а стал солдат!
Пётр.
Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!
Автор.
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Пётр.
Катька с Ванькой занята –
Чем, чем занята?..
Тра-та-та!
Автор.
Кругом – огни, огни, огни…
Оплечь – ружейные ремни…
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Пётр.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь –
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Пауза.
Эх, эх, без креста!
Прекрасная Дама.
Мы уехали в Шахматово рано. Шахматово – тихое прибежище, где я всегда могла успокоиться. Мне надо было о многом думать, мозги там, на свежем воздухе, перестраивались в правильную сторону. Там хорошо спалось, а сон укрепляет ум. Не расширяет, но укрепляет. До тех пор я была во всём покорной ученицей Саши; если я думала и чувствовала не так, как он, – я была не права. Но тут вся беда была в том, что равный Саше – так все считали в то время – действительно полюбил меня. Причём той самой грязной любовью. О которой я тосковала, которую так ждала. И которую, между прочим, считала своей стихией. Впоследствии мне говорили не раз, увы, что я была в этом права.
Другой.
Саша морочил голову. С особым цинизмом. Вовсе это никакой не низший мир, не астартизм, не тёмное, как он пытался тебя убедить. Недостойное тебя – тоже мне! С каких пор грязная любовь была кого-то недостойна! Или наоборот – кто-то недостоин грязной любви. Какая чушь, какой бред.
Прекрасная Дама.
Андрей Белый любит меня так, со всем самозабвением страсти. Да, Андрей Белый, который был в те времена авторитет и для Саши. Мы его всей семьёй – даже моя мама – глубоко уважали, признавая тонкость его чувств и верность в их анализе. И уйти с ним – это была бы действительно измена.
Другой.
Что может быть прекраснее измены? Только государственная измена. Но у нас нет государства, чтобы ему изменять. Потому предатели одни старики. Они только и помнят, что государство такое бывает на свете. Ещё Чехов что-то говорил на эту тему. Как его не хватает! Он рассудил бы нас всех. Всех втроём и даже больше.
Прекрасая Дама.
Я помню какие-то бабские стишки предкрымских времён. Их часто читали тогда с эстрады. Слова забылись, говно-то полное, но остался сюжет. «Японец» любил «японку одну», потом стал «обнимать негритянку»; но ведь «он по-японски с ней не говорил? Значит, он не изменил, значит она случайна…». С Андреем Белым я могла бы говорить «по-японски». Уйти с ним – было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных. Я выбрала всё-таки Сашу и, должно быть, ошиблась. А всё потому, что не привыкла слушать моих друзей. Они всегда говорили мне безответственно, как надоевшей кукле, идущей на помойку. А тогда – все говорили мне бросить Блока. Всё. Я не бросила.
Автор.
Прости. Я никогда не сказал тебе спасибо.
Прекрасная Дама.
Это цитата из голливудского фильма. Я смотрела его в самолёте. Чухонских авиалиний. Москва – Гельсингфорс. Когда поезда уже не ходили. Про какого-то придурка, ставшего героем. Там Кеннеди вручал ему орден непонятно за что. За резню на вьетнамской деревне, что ли.
Пауза.
Тебе больше идёт цитировать себя самого. По крайней мере, это не столько невыносимо.
Доктор Розенберг.
У Бориса Николаевича Бугаева, назвавшегося Андреем Белым, тяжёлый невроз. Я наблюдал Борю четыре года. У него всё должно быть как у Блока. Даже жена. Отсюда всё. Если бы Любка Менделеева не была женщиной Блока, он и не посмотрел бы в её сторону. Она осталась бы для него приземистой мрачной кобылицей. Грязная любовь, тоже мне! Грязные у него только ботинки, ибо он не в состоянии купить чёрный крем.
Другой.
Ты знаешь моё отношение к Любе. Оно всё пронизано несказанным. Люба для меня самая близкая из людей. Она понимает меня, что в ней я узнаю самого себя, преображённый и цельный. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из гибельных пропастей. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение моё воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Люба нужна мне для путей несказанных, для полётов там, где «всё новое». Я влюблён в Любу. Безумно и совершенно. И этим чувством я не умею управлять.
Доктор Розенберг.
Я прописал Боре микстуру. Валериану с пустырником. Три столовых ложки на световой день. Но он попринимал трое суток и забил на это на всё. Он снова в маниакальной фазе. Отсюда и нечеловеческая любовь к Менделеевой. Можно положить его на неделю в Пряжку. Галоперидол расслабит Бориса. Он поймёт, что можно выжить без блочьей жены. Прекрасной Дамы, ёб твою мать.
Другой.
Боренька, чем я могу быть тебе полезен? Ты знаешь, я никогда не ограничивал Любу и ничего ей не запрещал. Я только не хочу, чтобы склоняли моё имя во всём Петрограде. У нас могут отнять карточки на хинкали. А без них не протянем. Без хинкали не протянем. Я могу ещё читать лекции об истории скульптуры в родильном центре имени Розы Люксембург. За это мне дают паёк матери, кормящей грудью, но даже этого не хватит. Ты не хочешь уехать за границу? У тебя нет денег. Я помог бы тебе, Боренька, но у меня ведь тоже ничего нет. Сейчас время такое. Как сказал наш общий приятель, над всем, что сделано, ставлю nihil.
Другой.
Саша, милый. Прости, прости. Я знаю, ты умеешь. Близость и общение с Любой для меня прежде всего единственно возможный путь просветить и возвысить другое моё чувство к Любе. Раз нет этого общения и просветляющего зова к высям, я срываюсь. Вот почему теперь этой весной мне так важно и необходимо видаться с Любой, чтобы привести к должным нормам своё отношение к Любе. Пока точной выясненности нет, каждый миг для меня – острый нож в душу, каждый день без неё ужас. Я не могу строить своих чисто внешних планов без того, чтобы не поговорить с Любой долго, внимательно. Пойми, Саша, что вот уже месяц, как все часы мои – ножи, воткнутые в сердце, что эта боль не стихнет, пока я обстоятельно не поговорю с Любой как на духу, пока я не прочту у неё о своей душе, которой у меня теперь нет. Она словно бы заложена в ломбард, ключи от которого – у Любы, и только у неё.
Автор.
Послушайте, Доктор. Боря Бугаев зачем-то написал письмо моей матери. Долгое, обстоятельное письмо. Обо всём рассказал. Александра Андреевна и так никогда не принимала мою жену. А теперь. Один сплошной скандал, я не могу спать. Я принимал бы морфий, но он кончился, а новый выдают только большевики. А они способны посадить меня в тюрьму за частный, за негосударственный морфий. Что у них всех творится, Доктор?
Доктор Розенберг.
У них у всех – не знаю. С Андреем же Белым дело ясное. Он уже считает себя зятем Александры Андреевны.
Автор.
Каким зятем?
Доктор Розенберг.
Астральным, космическим. И этому космозятю нужна медикаментозная помощь. У него плохие вены, но на Пряжке старая медсестра попадёт обязательно. Она всем попадает. Цоя недавно лечила, не слышали?