Дует ровный низовой ветер. Волны бьют о яр. Вода у берега мутная, желтая. Рыбачить нельзя. Друзья улеглись в тени и следят за тральщиками.
— Митя, а они сами, как пароход, взорваться могут?
— Могут…
— А матросам там, наверно, страшно, — сказал Митя после продолжительной паузы.
— Привыкли, — ответил Коля. — Самые смелые люди на тральщиках служат. Они все время могут умереть…
Незаметно ребята уснули. Проснулись от сильного удара. И первое, что они увидели, — большой тонкий столб воды около одного трала.
— Мина!
— Ага! Взорвали!
Под вечер взорвали вторую мину. Она лежала на мелком месте, и столб воды был совсем другой, широкий, пушистый, словно дерево из воды встало.
Тральщики подошли к берегу.
— Спасибо, ребята, — сказал командир и снова подал руку. — Вам куда?
Коле нужно было сворачивать в сторону от реки, но он промолчал и решил подождать, что будет дальше.
— Мне к папке бежать надо, — сказал Митя. — Он у меня бакенщик.
— На каком посту?
— Да вот тут — за поворотом. Я мигом добегу…
— Ладно, ладно! Теперь мин нет, и вам можно на катер. Иванов! Принимай гостей!
Горячая палуба жжет ноги. Но это ничего. Все можно вытерпеть, если к дому подходишь на военном катере, да еще с пулеметами, да с флагом… Может, и папа не так сердиться будет…
Плывут назад берега. Катер идет быстро: еще один поворот — и дом. Как жаль, что он так близко!
На берегу на скамеечке сидит отец. Он смотрит на катер. Вот что-то крикнул. К нему подошла мама и бабушка. Они прикрыли глаза от солнца ладошками и тоже смотрят на катер. Что-то будет…
Заскрипел песок под днищем катера. Остановились.
— Петрович! Принимай своего! Славный помощник растет. Помог две мины вытралить.
Митя смотрит только на жилистые, загрубелые руки отца… А вот они тянутся к нему… Как хорошо на руках у папы! Сердце бьется часто-часто.
— Мать! Накорми их, — басит отец и, легонько шлепнув Митю, подталкивает к дому. — Тоже мне, внештатные наблюдатели…
Голос у папы ласковый и чуть-чуть вздрагивает.
— А ведь придется, мать, оборудовать им наблюдательный пункт.
Вл. ЧерненкоСтрахРассказ
Трус ли я? Не знаю. Но сердце мое колотилось отчаянно. И вот я стоял в темноте и, затаив дыхание, прислушивался. Я слушал до боли в ушах. Зенитки перестали бить, наступило затишье. Только по железным крышам соседних домов время от времени брякали осколки. После беспрестанного грохота эта тишина давила на уши.
Тик-так… тик-так… тик-так…
Когда я услышал это тиканье? И почему оно здесь? Вчера его не было. Оно остановило меня. Только что я пробирался на свой пост, к слуховому окну. Согнувшись, чтобы не задеть жестяную крышу, я шел по чердаку в темноте. Внезапно, словно по команде, зенитки смолкли. Исчезли вспышки и всполохи, они погасли, словно прожекторные лучи окунулись в воду. Наступила тишина. Звенящая тишина. Грохотанье замерло, утихло, отзвенело, и на земле стало совсем тихо, так тихо, будто на свете и не было войны. И только:
Тик-так… тик-так…
Все громче и громче. По мере того как отмирал и отлетал грохот, тиканье становилось явственней.
Левой рукой я ухватился за мохнатую от пыли балку. В темноте она была такая теплая и родная. Она еще хранила тепло августовского солнца и света. Она была твердая и прочная. Как на земле. За нее хорошо было держаться. Под рукой что-то действительно основательное, твердое и прочное.
Тик-так… тик-так…
Я наверняка знал, что на чердаке, кроме меня, никого не могло — быть. Это — мой пост. Я напрягал зрение, стараясь что-либо разглядеть в темноте. В глазах роились зеленые и оранжевые разводы. Ничего. Никого. Только: тик-так…
— Кто там? — крикнул я.
Быть может, я крикнул. Нет, я не смог крикнуть. Своего хриплого голоса я не узнал.
Никто не отозвался. Только по-прежнему неуклонно и бесперебойно раздавалось равномерное металлическое тиканье. Оно не усиливалось и не утихало. Оно раздавалось монотонно и бесстрастно.
Вы знаете, что такое — смотреть в темноту? В то место, где ничего не видно? Туда, откуда каждый миг прямо в лицо может брякнуть удар… или крик… или ослепительная вспышка… или не знаю что…
Мне казалось, что я слышу дыхание там, впереди, в кромешной тьме. Кто-то дышал там. И, наверно, прислушивался к моему дыханию.
Или у меня шумело в ушах?
Я судорожно сглотнул слюну — и это получилось так громко, что — было слышно на всем чердаке.
Я спросил — на этот раз шепотом:
— Кто там?
И вдруг заметил, что правая моя нога так и застыла, приподнятая. Сейчас она сама, непроизвольно, опустилась на мягкий настил из песка и кирпичной пыли.
В руке у меня были только клещи для зажигалок. И больше ничего. Да перочинный ножик в кармане.
И опять никто не отозвался мне.
Тик-так…
Тот, у кого стучали часы, слышал мое дыхание и то, как гулко, на весь чердак, колотилось у меня сердце. Он слышал, но стоял и выжидал. И от этого было еще страшнее.
Мерзкое, липкое, мохнатое чувство страха! Страх прошелся по моей спине. Страх был холодный. Он прошелся по спине, щекотнул лопатки, взобрался до воротника, а потом неведомым путем обвеял лоб, скользнул вниз по груди и спрятался неспокойным колючим шаром в животе. И затем оттуда еще раз прошелся по всему моему скрюченному телу.
И еще раз — не я, а кто-то другой во мне, — нашел силу прохрипеть в темноту:
— Кто там?
Заработали зенитки. Дом задрожал. Где-то звякнуло стекло. Замерцало впереди слуховое окно — это воткнулись в фиолетовое небо голубые стрелы прожекторов. Глухо раскололся вдали залп дальнобойных зениток, и в вышине с прерывистым шорохом и таинственным переливом промчались новые снаряды.
Это было обычное. Я облизнул пересохшие губы. В трепетном отсвете заколыхались темный нависший скат крыши и мрачные переплетения балок. Конечно же, впереди никого, совсем никого не было.
Но тиканье осталось. Тик-так. Грохотали зенитки. Тик-так. Проносились снаряды и летели осколки. Тик-так. Я слышал это тиканье. Теперь я слышал. Даже, наверное, не слышал, а чувствовал. Оно, тиканье, было, черт его побери!
И — внезапная мысль: это тикала адская машина. Это она тикала. Или — бомба замедленного действия. Все еще держась за бархатистую балку, я наклонился — тиканье стало слышнее. Я знал их, эти адские машины: в свои четырнадцать лет я немало прочел завлекательных книжек. Адские машины подсовывают диверсанты и шпионы. Сейчас, в военное время, они, говорят, кишмя кишат на улицах. Один из них пробрался сюда. Кончится воздушная тревога, настанет утро, все вернутся из бомбоубежища домой, и в это время часовой механизм надавит взрыватель, сработает детонатор — взрыв! — и весь наш дом полетит вверх тормашками. А может, механизм сработает не утром, а через час? А может, через пять минут?
Тик-так…
А если через секунду?
И опять под рубашкой завозилось пузыристое и лохматое. Бежать. С чердака. Подальше. Нельзя здесь оставаться. Может, она и в самом деле взорвется через секунду.
А пост?
Тик-так…
Уйди. С тебя спросу мало. И никто не узнает. Да и дом только трехэтажный. И в нем сейчас никого нет. Он пуст. Все в бомбоубежище. Все там спрятались. Спасаются. Уйди. Убеги. Подальше. Дальше, как можно дальше. Вообще.
Я оторвал руку от балки. Я не сразу оторвал руку от балки. Рука была тяжелая. Она не хотела отпускать прочное и теплое дерево. Я оторвал руку от балки и опустился на четвереньки. Вместо того, чтобы броситься. к лестнице, я пополз по направлению к тик-так. Надо сначала найти это. Я полз, всхлипывая, и обшаривал земляной настил. Найти это, выбросить, а потом бежать, бежать без оглядки. Я не знал, не задумывался над тем, как выбросить и куда выбросить. Надо было найти. Я полз и шарил руками. Под руки попадались обломки кирпичей, комья земли, шершавые, ржавые отрезки железных труб. Тиканье становилось все явственней.
И вдруг — удар. Огненные круги. Это я ударился головой о балку. Я пощупал ее, а потом лоб. Взбухла шишка. Наплевать. Зарастет. Секунда — когда она грянет?
Тик-так…
Бомба здесь, под руками. Тиканье тоже под руками. Оно здесь. Оно под руками.
Руки мои шарят по луже. Они обшаривают большую лужу, они поднимаются кверху и нащупывают ребристый пожарный шланг и холодный медный наконечник. И с наконечника капает вода. Кап-кап… тик-так…
Руки мои и ноги сразу ослабли и задрожали. И весь я обмяк. Подбородок, грудь, живот прикоснулись к мягкому настилу. От настила пахло жженым кирпичом и пылью.
Это пожарные провели сюда шланг. Кип-кап. А почему они не могли закрутить его плотнее? Кип-кап…
Руки раскинулись. Теперь им незачем было ощупывать обломки. Они распрямились. В них не было сил. Но пальцы все еще непроизвольно шевелились.
Я плакал. Я лежал в кромешной тьме и плакал. Я лежал на мягкой кирпичной пыли, сжимал пальцами мокрый песок — и плакал. И улыбался. Потом началась икота.
Я икал, улыбался и плакал. Улыбка раздвигала мой рот. Я ничего не мог с нею поделать. Это была глупая улыбка. Я глупо икал. И ничего не мог поделать с собой.
Где-то там, наверху, высоко над крышей летели самолеты, они бросали зажигательные бомбы и фугаски и осветительные ракеты, они выли воинственно и нудно и каждую минуту могли сбросить бомбу на меня, но мне было все это уже не страшно. Самое страшное уже прошло.
От настила пахло пылью, жженым кирпичом и еще чем-то… не знаю чем… Как хорошо чувствовать себя сильным!
А. РешетовОсень
Осень кроткой была, что зорюшка,
Работящей была, что Золушка.
На покое она не сидела:
Окна мыла, пряжу пряла.
Как-то платье поярче надела,
Да смутилась и сразу сняла.
И исчезла студеною ночью.
Где она? Зимний день — молчок…
Лишь лежит на снегу листочек,