– Ну-ка! – Валька хитро поглядел на меня и стал подкидывать шишку на ладони. Раз. Другой. Третий. С чешуек осыпалась труха, и на его пальцах оставались следы вязкой кедровой смолы.
Мерзость, бр-р-р…
Знает, собака, что меня это раздражает.
– Кидай давай, гаденыш, – пробурчал я, поднимая колотушку.
Валька размахнулся, прищурился и быстро швырнул шишкой. На секунду она как будто уменьшилась, превратилась в маленькое сизое пятнышко, вращающееся, поблескивающее каплями смолы.
Казалось, этот момент был чем-то особенным: он отпечатывался в памяти, как фотоснимок: кедры, безоблачное небо, поднимающиеся из болот струйки пара, улыбающийся Валька и я с дубиной на плече, угрюмо глядящий на едва заметную точку в воздухе.
Щелк!
Бум!
Меня обдало коричневой трухой. Руки надсадно заныли от дернувшейся колотушки, но я сдержался – не выронил ее, а аккуратно опустил битой в мох. Пару раз кашлянул и прикрыл глаза рукавом, от которого несло тиной и резким, почти звериным, потом.
– Крученый! – кричал Валька, притопывая на месте. – Попал! Эх, хорошо…
С деревьев взлетали испуганные птахи, сумбурно и неряшливо шлепая крыльями, словно вместо перьев у них была березовая кора или лиственичная дранка.
Лес покачивался от пробегавшего над ним ветра.
– Переполошили всех, блин, как из ружья…
– А че, ссыкуешь? – Валек ухмыльнулся, сгорбился, закатил глаза и вытянул трясущуюся руку. – Япи-и-ирь… придеть! Порветь усех! Идеть куриным следом по леса-а-ам, кро-о-овь ищеть…
Я злился на собственную усталость, на звенящих в уши комаров, на промоченные в мутной жиже кеды, но не смог не засмеяться, глядя на эту вешалку в резинках по колено. Умел Валек пародировать деда Васю – заслушаешься.
Деда Васю по всей округе знают, а может, и во всем районе: он мастер запугивать и такую жуть нагонять, что неверующие – и те крестятся. А Япирь – его любимая тема. Появилась она после давней истории, случившейся здесь, на Медвежьей лапе. Мне о ней родители рассказывали.
Дело было так: поехали как-то двое мальчишек из села за орехом и взяли с собой ружье на случай, если глухарь или рябчик по дороге попадутся. Тогда все так делали: птицу не приходилось по десять часов ждать в болотах, да и медведи еще водились – неспроста кедрач Медвежьей лапой называли.
Птиц они не нашли, но из ружья пострелять захотели, хотя бы по деревьям – посмотреть, как далеко пуля в ствол войдет, как разворотит кору.
Ружье стрелять не собиралось, и один мальчик решил проверить, что с ним не так. Он крутил его в руках, щелкал предохранителем, рассматривал капсюли патронов – нет ли где продавленного; нажимал на крючок. Все было в порядке. Но сколько ни нажимай – толку нет.
А потом вдруг ни с того ни с сего ружье выстрелило.
Прямо в голову мальчику.
Его друг испугался и бросился бежать. Таким он и появился в селе: запыхавшийся, плачущий, бормочущий под нос оправдания: «Я не виноват, он сам застрелился, я не виноват…»
Народ тут же побросал все дела и рванул в лес – забрать тело, пока не утащили звери. Но тела уже не было. Вместо него нашли кровавый след, тянущийся к болотам. А там отыскать хоть что-то не смогли даже собаки: крутились на месте, тыкались мордами в каждую кочку, но запах терялся среди трясины и мха. Целый месяц болото обшаривали дрынами и баграми, осматривали каждую лужу, бродили среди осоки… бесполезно. Еще через год вернулись – вдруг тело где-то всплыло, – но топи были пустыми. Медвежья лапа тянулась на юг тысячами километров кедра, сосны и листвяка, далеко, до самых Восточных Саян, и мальчик мог быть где угодно, унесенный медведями, зарытый среди полян или в темном ельнике… так что поиски прекратили, выкопали на сельском кладбище могилу и похоронили там его вещи.
Вот тут и начал дед Вася всех пугать. Дескать, жив еще парень, уполз он в болота, сделали они его Япирем, и бродит он теперь где-то там, выискивая жертвы.
Деда Васю костерили за длинный язык, но все равно побаивались ходить на Медвежью лапу – а вдруг? Увидеть там можно было только самых смелых, да и то, чуть дунет ветер, зашевелятся кусты – тут же мысль: «Ну все… пришел Япирь… хана…»
Так прошло лет десять, и мало-помалу история выветрилась. Народ спокойно колотил кедры, собирал шишки и почти не вспоминал о том несчастном случае. Да и самому деду Васе надоело – над ним подшучивали все, кому не лень: «Эй, старый, был сегодня на Лапе, видел твоего Япиря, привет передавал, говорил, в гости собирается». Поэтому пугал дед Вася им теперь редко, да и то в основном соседских мальчишек, лазящих в палисадник тырить малину.
– Ладно, хватай мешок и пошли к палатке, – сказал я Вальку. – У меня уже руки отваливаются.
– А садани-ка еще разок… там сверху что-то осталось.
Я восемь лет проучился в школе, совершенно точно зная: вот с этими одноклассниками стоит общаться, а эти – пустые, только и умеют, что ковырять в носу на последней парте. От них никогда не бывает помощи: они не клеят на Новый год цепочки из цветной бумаги, не готовят танцы на Осенний бал; и в дневниках у них стояли бы одни двойки, если бы эти дневники приносились в школу.
Так же и Валька: вспомнить о нем нечего, разве что как однажды на классном медосмотре в его волосах нашли вшей и на неделю запретили ходить в школу. В ответ он не появлялся целый месяц, – не желая слышать прозвищ, как за глаза, так и в открытую.
Но год назад я посмотрел на него по-другому.
Заканчивалась первая четверть, и во всех классах спешно писались контрольные работы. Учитель русского языка и литературы был один на всю школу – Оксана Игоревна. Она не справлялась с навалившейся на нее бесконечностью тетрадок с изложениями, сочинениями и диктантами. От них на крышке учительского стола уже не оставалось свободного места. Оксана Игоревна попросила меня помочь с проверкой; у меня с первого класса не было плохих оценок, и ошибки я допускал редко, да и то обычно по невнимательности, потому что много читал, и писал верно, даже смутно ориентируясь в грамматике и пунктуации.
День стоял солнечный, в классе пахло мелом и вянущими на подоконниках геранями. Я пролистывал страницу за страницей, перечеркивая ошибки красной пастой. Оценки ставить запрещалось – это делала Оксана Игоревна, просматривая следом стопки проверенных тетрадей.
Среди многих мне попалась потрепанная, с заляпанными краями, без имени ученика, но с гордой надписью на обложке: «Тетрадь по всем предметам». Работы были из нашего класса, и догадаться, чья это, не составляло труда.
Хотя, честно говоря, я удивился, что у Вальки вообще есть тетрадь.
На страницах были нацарапаны корявые строчки, где туманно различалось что-то из уроков по биологии, географии и химии. Они перемешивались с рисунками, матерщинными словами и непонятными узорами в виде косичек и звезд.
А в конце – короткое сочинение на тему «Что мне нравится».
Я смотрел на эти пятнадцать-двадцать строчек, и по моей коже бежали мурашки. Бесконечные ошибки, по несколько в каждом слове. Валька умудрился напортачить везде, где только можно: написать вместо «еще» – «истчо», рассыпать запятые как из ведра, даже не поглядев, куда они падают, слить все подряд в один огромный абзац…
Но… оно было прекрасным.
Валька написал о том, как ему нравится вечерами залезать на высокие деревья и смотреть оттуда на закат. И я видел это в нескольких строчках ужасного текста: вот он держится за раскачивающуюся вершину сосны; и где-то вдали небо становится ярко-красным, разливается по горизонту необъятным чувством, и по нему плывут синеватые облака, унося с собой запах нагретой хвои, высоко вверх, оставляя засыпающую тайгу.
И таким глупым, пошлым после этого казалось мое собственное сочинение о каком-то фильме, что я посмотрел на выходных по телевизору… сочинение без единой ошибки.
Я замер, раз за разом пробегая по строчкам.
Как он смог? Ни одного красивого прилагательного, мысли перемешаны в кучу, предложения начинаются одним, а заканчиваются другим. С ошибками, от которых хотелось выколоть глаза и себе, и автору.
Невероятно.
Я вспоминал свои работы – их зачитывали на школьных линейках, они побеждали в районных конкурсах, печатались в областных газетах, – и понимал, что ни одна из них не может сравниться даже с парой слов, написанных Валькой. Они сверкали бриллиантами в груде ошибок, которые не допустил бы даже третьеклассник.
Оксана Игоревна заметила, как я притих, подошла и заглянула в Валькино сочинение.
– Господи! Ужас! Я эту гадость даже проверять не стану!
Она развернула тетрадь и начертила в ней огромный красный «кол», для верности несколько раз обведя его пастой. От этого линии стали кровавыми.
Листы захлопнулись.
На меня смотрела надпись: «Тетрадь по всем предметам», казавшаяся такой хрупкой и беспомощной.
Я сжал кулаки.
Как же это, должно быть, больно – приходить каждый день туда, где тебя считают отребьем. Недостойным внимания. Слышать тысячи слов о том, что ты неправильный, все делаешь не так, что в твоих поступках одни ошибки, да и сам ты – одна большая ошибка.
Как же это, должно быть, больно – быть Валькой.
– Что с тобой, Коля? – растревожилась Оксана Игоревна. – Побледнел весь… замотала я тебя совсем, иди домой, отдыхай.
– Ничего страшного, Оксана Игоревна… все в порядке.
– Ох, да когда же вы умолкнете! – зарычал Валька на комаров.
Снаружи палатки они кружили целой тучей: зудели, садилась на выцветший брезент, тыкали хоботками в ткань, перебирали лапками и искали щели в стенках и крыше – пробраться, укусить, да побольнее. Удавалось это немногим, да и тех мы обычно пришлепывали уже на подлете, но один черт тело повсюду ныло и чесалось, почему-то уверенное, что все эти твари уже здесь и безнаказанно сосут кровь.
На тайгу неторопливо опускалась ночь, и мы ждали ее с нетерпением, потому что вслед за солнцем уйдет и комарье. А там можно перебраться к костру: послушать тишину деревьев и посмотреть, как щелкают горящие ветки, выстреливая в звездную черноту снопами оранжевых искр.