Чуть в стороне от костра дожидался утра мешок с шишками, опираясь на бирюзовый бок мотоцикла «Планета-5». Рассветет – двинем в село.
Пахло теплым дымом горящего ельника и холодом разбросанных во все стороны болот.
– Иди подбрось веток, – Валька двинул меня локтем. – Костер вон подыхает совсем.
– Сам подбрось… – буркнул я, расцарапывая на ноге комариные укусы. – Слыхал, как гудят? Чуют, собаки, что мы здесь сидим. Как, блин, в засаде выжидают…
– А все равно вылазь. Заколебало.
Ну да, сидеть в палатке уже совсем невыносимо – аж зубы сводит от писка. Пусть, что ли, маленько покусают. Говорят, это даже полезно. Кровь не застаивается.
Я подполз к выходу и взялся за привязанное к собачке кольцо из дратвы. Опухшие руки слушались с трудом: из-за дня с колотушкой они висели плетьми, не пошевелишь.
Надо будет не забыть положить ее обратно – в шиповник сразу за ручьем на въезде к Лапе. Там она обычно и лежит, выстроганная много лет назад и пользуемая всем селом. Так уж получилось, что у нее идеальный вес и размер: от одного хорошего удара с кедров падают все шишки.
Но, конечно, не от удара девятиклассника.
Молния скользнула вниз, запуская в палатку стылый воздух. Я оглядел поляну и тут же дернул кольцо обратно.
Повернулся к Вальке.
– Там… там…
Оно было около костра. Большое, черное и живое. Шевелилось. Смотрело на огонь. Прежде чем я смог что-то понять, руки сами собой закрыли выход и теперь дрожали, словно им было известно то, чего я не знал.
– В чем дело? – переполошился Валька.
– Кто-то… кто-то у костра…
Я старался дышать ровно, как нас учили на физкультуре: два вдоха – два выдоха.
Сейчас-сейчас. Все уйдет, утихнет.
Пальцы сами собой стали стискивать брезентовый пол.
– Слушай, ну навряд ли это медведь… огонь же. Чего ему приходить? Наверное, кто-то из села.
– Ага… Пешком пришел, за двадцать километров. И поздороваться не захотел. Сразу к огню…
– Мда-а-а, тоже верно. Где колотушка?
– У входа. И что, ты с ней на медведя попрешь? Совсем дурак, что ли?
– Ну, знаешь, хоть какое-то оружие… Ствола-то у нас нет. Хреново. Короче, сделаем так: мы его не трогаем, и он нас не тронет. Покрутится и уйдет. Тут еще не пойми кому бояться надо. Сообразит, что рядом люди, – и свалит.
Звучало бредово, но и я не мог придумать ничего лучше. В голове кружились все когда-либо слышанные истории о медведях. Главное, чтобы зверь не почувствовал себя загнанным в ловушку, вроде так советовали на селе. А все выглядит хуже некуда. Костер – приманка. И мы – приманка. Выскочим – сразу хана. Решит, что на него облава.
Или не решит? Кто его знает, что в голове у этих медведей.
А-а-а, черт!
– Так, новый план, – Валька перелез на противоположный край палатки, ухватился за опорную палку и приподнял ее. Заточенный конец вылез из стопорного кольца, и на брезент упал комок холодной земли. – Дергай кольцо. Сделаем дыру, вылезем отсюда и в лес уйдем, а там пешедралом до села. М-да, свезло так свезло…
– Твои резинки… у входа же…
– Забей! Какие на хер резинки? Рви давай. Только тихо.
Я уперся кроссовкой в пол, сунул указательный палец в кольцо и осторожно потянул на себя. Брезент старой палатки выпрямился струной, но ни в какую не рвался. Потянул еще раз. Сильнее. Сильнее.
Крепко же сидит, сволочь!
Внезапно ткань хрустнула и зазмеилась кривой по стенке и полу.
– Твою мать, идиот, тише, тише… – зашипел Валька.
Со стороны костра что-то ухнуло, и послышались медленные шаги. Слева. Справа. Позади. Казалось, они зазвучали со всех сторон, как будто нечто огромное передвигалось по всей поляне.
Тяжело дышало и втягивало ноздрями ночной воздух.
– Где этот хрен? – мой шепот срывался в сипение. – Куда пошел?
Валька замер, не выпуская из рук палку. Он прислушивался к шагам и переводил взгляд с одной стенки палатки на другую. Потом напрягся, задержал дыхание, опустил палку в землю и ухватился за край выдранного лоскута.
– Так… живо! На выход!
Из проема под его рукой показалась черная лохматая голова, уставившаяся на нас блестящими коричневыми глазами. Существо распахнуло пасть и потянулось к Валькиной ладони.
Клац!
Я закричал и рванул к выходу. Молния вылетела с корнем, шлепая разодранным брезентом. В легкие ворвался сырой болотный холод, острый, осязаемый. Шаг. Другой. Земля выскользнула из-под ног, и я шлепнулся в прелые листья и иголки. В лодыжке отдалось тягучей болью, словно под кожу разом воткнулась горсть булавок.
Гребаная колотушка! Прямо под ногу…
– Поднимайся! – раздалось над ухом.
Валька потянул меня вверх.
В лодыжке снова вспыхнуло огнем. Будто фонарик на новогодней гирлянде. Ярко, расплываясь сияющим всполохом.
– Ч-черт… – слова выходили вместе со слезами. – Нога-а-а…
Мы бы все равно не ушли далеко.
Они окружили поляну. Четыре огромных медведя. Мяли землю лапами, следили за нами холодными глазами и двигались кольцом: сзади, сбоку, впереди. Только попробуй дернуться – упадешь с переломанным хребтом. Спокойные коричневые глаза. Ни тревоги, ни тени испуга. Будто каждый шаг уже просчитан и оценен, и мы ничем не отличаемся от деревьев, костра или луны. Были живыми – станем мертвыми. Останется только перемешанная с травою кровь, тянущаяся к укрытым в тумане топям.
Валька подтянул к себе колотушку. Его лицо побледнело, бровь над правым глазом задергалась. Дыхание выскользнуло наружу молочным облачком пара.
– Коль, вставай… Они чего-то ждут… Может, их колотушка пугает? Пошли к мотоциклу…
Я мельком взглянул на его руки. Целые. Успел отдернуть. Затем уперся ладонями в землю и впечатал подошву кроссовки в листья. Новогодний фонарик в ноге вспыхнул, засветил нестерпимо ярко, до слез. Стиснуть зубы. Терпеть. Ничего, до свадьбы заживет. Лишь бы самому дожить до этой свадьбы.
Выпрямившись, я оперся на Валькино плечо.
– Будут… лезть… дай колотушку… Я этим с-с-сукам покажу, где раки зимуют…
Мы пятились вдоль костра к мотоциклу. Один из медведей опустил голову и зарычал: гулко, с перекатами. Его морда тонула в угольной темноте, и поэтому казалось, что рычит сама темнота.
Не хотят выпускать…
Откуда… откуда я это знал? Это были не мои мысли!
Они будто скользили из деревьев и болот, отражаясь, как заблудившееся эхо.
Внезапно звери остановились. Их взгляды устремились глубоко в лес, откуда к поляне тянулись клочки тумана. Там что-то идет, беззвучно переступая по пропитанному водой мху. Не шевельнется ветка. Не соскользнет в сторону кочка.
Словно сон.
Словно чье-то дыхание, летящее в тишине.
Мы с Валькой уже понимали, кто это.
Из тумана показалась черная птичья лапа, заканчивающаяся растопыренными когтями, блестящими в свете луны заточенными серпами. Узловатые роговые наросты тянулись вверх и исчезали под рваными краями старых штанов.
Он улыбался гнилыми зубами, перепачканными землей и травой. Из дыры на лбу расползлась сетка трещин с ободранной по краям кожей. Глаза высохли – вместо них на нас смотрели серовато-желтые пятна, похожие на волдыри. Тело закрывала истлевшая рубашка с прилипшими ошметками мха.
Бледная рука подбрасывала кедровую шишку и подхватывала ее на лету, словно все это обман и кто-то специально так вырядился, чтобы напугать.
Или не обман.
Может быть, кошмар.
– Бль… бль… – зашлепал Валька, будто заевшая иголка пластинки.
Я не мог оторвать взгляда от мальчика. От его рук. Никогда не видел рук мертвеца. Они будто были вырезанными из дерева и одновременно казались такими живыми, такими настоящими; словно в них еще оставалась душа, спрятанная где-то под ногтями или висящая на краешке линии жизни; то ли оборвавшаяся, то ли готовая вот-вот оборваться.
Мальчик подбрасывал шишку.
И смотрел на меня.
Именно на меня. Совершенно точно. Пусть без зрачков, но – видел, видел насквозь, будто прокалывая мое тело длинным ржавым гвоздем.
Вверх. Вниз. Вверх. Вниз.
Он знал, что меня это раздражает.
– Валь… колотушка… дай сюда.
Валька дрожал от страха. Бесполезно: оцепенел, уставился на мертвеца. Ему повезло… а у меня есть боль в ноге.
Я наклонился и выхватил конец дубинки из его пальцев. Комель прочертил по земле короткую борозду. Рывок – и колотушка легла на плечо.
Фонарик перестал мигать: теперь он горел, горел так сильно, что лампочка потеряла свой цвет и стала одним большим белым пятном.
«Вдох-вдох. Выдох-выдох. Вдох-вдох…»
– Давай… – прохрипел я в наползающий туман. – Хочешь поиграть?! Поиграем!
Шишка упала в ладонь, там и оставшись. Мертвец высунул распухший язык и отвел руку в сторону.
Ш-ш-ш-шух!
Она летела так быстро, что уже не была похожа на пятно в воздухе. Скорее, прорезала его молнией, утопая в свете скачущих перед глазами точек и кругов.
Бум!
Прежде чем я что-либо понял, руки все сделали сами. На землю упали синие чешуйки с приросшими к ним орешками, по два на каждую. Запахло сладковатой смолой.
На колотушке осталось липкое пятно. Ручку забрызгало темными каплями, и теперь ладони саднило от прилипшей к дереву кожи.
Один из медведей зарычал, поднял лапу и ударил себя когтями по шее. Когти прочертили в шкуре бледные борозды, набухшие бордовыми каплями. Он ударил еще раз. И еще. Рана расползалась, от разодранных краев разлетались куски кожи и шерсти, а зверь все продолжал колотить и колотить. Коричневые глаза беспомощно смотрели по сторонам: на меня, на Вальку, на костер.
Лапа с хлюпаньем погрузилась в шею и потянулась назад, вытаскивая наружу бледно-синие куски трахеи и застрявшее между костей мясо. Вслед за ними на землю хлынула кровь, заливая передние лапы. Секунду он стоял неподвижно. Из шеи валил пар, смешиваясь с клубами тумана.
Глаза зверя опустели, закатились, и тело ухнуло на землю.