Мы разбирали старые развалившиеся бараки, построенные из самана — необожженных кирпичей, сделанных из глины с примесью навоза и соломы. В этой части Сибири такой кирпич-сырец издавна использовался в качестве строительного материала. Главное условие: выбирать нужно целые кирпичи, которые можно повторно использовать. Работа была значительно легче рытья ям, но все равно очень трудная. Кирпичи оказались настолько хрупкими, что рассыпались в руках, превращаясь в пыль.
Но, к всеобщему удовлетворению, с разбором бараков мы справлялись и даже заработали кое-какие деньги. И самое приятное во все этом было то, что за нами никто не следил. Мы в этом смысле являлись свободными людьми. Мы сами определяли, в каком темпе работать.
В апреле начали сажать картошку. Как и всем в совхозе, нам тоже выделили участок земли, примерно три сотки. Но нам не на что было купить рассаду. И снова нам помог директор совхоза Селукянский. Когда он узнал, что у нас нет рассады, он разрешил нам брать картофельные очистки в столовой. А столовских работников попросил снимать кожуру потолще. Селукянский посоветовал брать кожуру как минимум с тремя глазками, то есть с тремя почками, из которых пойдут ростки.
Мы внимательно слушали его наставления, но не верили, что даже из самых толстых картофельных очистков может что-то вырасти. Мы даже немного расстроились, решив, что над нами смеются. Однако выбора у нас не было, и мы все сделали так, как он сказал.
Через несколько недель появились зеленые всходы на нашем картофельном поле. Они быстро росли, превращаясь в большие кусты ботвы, и спустя некоторое время мы попробовали первую картошку с собственного огорода. Нам казалось, что вкуснее ее ничего не ели, и стали с нетерпением ждать сбора урожая. Но лишь радость этого ожидания и осталась у нас, поскольку собрать урожай с нашего поля нам так и не пришлось.
В один из дней в конце июня 1942 года внезапно появившийся и, как всегда не представившийся офицер НКВД без всякого выражения на лице приказал упаковать вещи и приготовиться к отъезду. Он не сказал, куда нас повезут, сколько мы будем ехать и не объяснил, почему нам снова нужно куда-то уезжать. Мы же вопросов не задавали. К тому времени мы уже знали, что вопросы представителям НКВД задавать бесполезно. Мы должны на их вопросы отвечать и подчиняться их приказам. Никому бы и в голову не пришло протестовать или просить об отсрочке.
Мы попрощались с нашими русскими друзьями и соседями, с которыми за время, прожитое в совхозе, подружились. Многие из них плакали. Они понимали, что нас опять ждет что-то страшное и неопределенное.
Было бы преувеличением сказать, что мы привыкли к местному климату, но мы прижились здесь. И было больно оттого, что нас снова куда-то вырывают и что каждая новая перемена ведет только к худшему. Никто не в силах был облегчить нашу участь.
Призрак Америки
На следующий день нас отвезли в Бийск и разместили в школе. Там мы прожили несколько дней. За это время туда же привезли тех, кто был депортирован вместе с нами из Литвы. Так же, как и нас, их забрали из совхозов, где они жили и работали в течение года.
В один из таких тягостных дней ожидания мы пересмотрели все наши вещи и, отобрав то, без чего могли обойтись, решили продать здесь, в Бийске. После того, как по городу разнеслась весть, что снова пригнали депортированных и что перед пересылкой они будут жить в школе, она стала похожа на рынок. Горожане знали, что у них появилась возможность приобрести вещи, которых не продавали в местных магазинах.
У меня была красивая шелковая ночная сорочка, которую Израэль привез мне из Риги. Когда одна из русских женщин увидела ее, она, сгорая от желания иметь такую вещь, предложила мне за нее две тысячи рублей, очень большие деньги по тем временам. Я согласилась. Я была уверена, что в ближайшем будущем шелковая сорочка с красивой вышивкой мне не понадобится, и потому без сожаления рассталась с ней. Но я помнила, какую огромную радость совсем в недалеком прошлом доставил мне этот подарок.
Почти все вырученные деньги мы потратили на продукты. Мы накупили все, что нам могло понадобиться в предстоящей поездке: сахар, муку, овсяную крупу, топленое масло в бутылках, несколько бутылок водки, которая, знали, пригодится для бартера. Мы остались очень довольны покупками. Да и та русская женщина, которая купила ночную сорочку, тоже, наверное, осталась довольна не меньше нас.
На следующий день мы случайно встретили ее на улице, и, к нашему удивлению, она шла нам навстречу… в моей ночной сорочке. С нескрываемой радостью и гордостью она шла по тротуару, демонстрируя прохожим новое приобретение. Позже мы узнали, что не было ничего необычного в этой прогулке в шикарном нижнем белье. Дело не в том, что она не имела другой одежды. Просто ей было жаль надевать такую красивую вещь только на ночь и лежать в ней под одеялом.
Через два дня нас привезли на станцию. Несколько офицеров НКВД со списками в руках размещали прибывших в хорошо знакомых товарных вагонах.
На этот раз в них загружали людей больше, чем раньше, когда нас везли из Литвы. И все началось сначала — строгий надзор, враждебно настроенные солдаты, которые кричали на нас и торопили, суп в ведрах и проклятая дырка в полу. Все было так же, как и двенадцать месяцев назад, и так же, как и тогда, мы не имели никакого представления, куда нас везут и что с нами будет.
Спрашивать конвоиров бесполезно. Они не разговаривали с нами, не реагировали на нас и, похоже, были совершенно безучастны к нашему положению. Для нас депортация — унижение и испытание, для них — обычная работа.
Постепенно отчаяние охватило всех пассажиров вагона, и больше всего нас беспокоила неизвестность. Хотя мы и могли догадываться, что, вероятно, нас повезут еще дальше, на север Сибири. Но никто не знал, куца именно и что нас там ждет.
Из Новосибирска поезд пошел на восток по Транссибирской магистрали, в город Черемхово. Один раз состав остановился в Красноярске, где нам дали возможность вымыться в бане городской пересыльной тюрьмы, которую специально построили для идущих по этапу. До нас сотни тысяч людей прошли тем же маршрутом, но мир еще не знал о размахе сталинских репрессий, жертвами которых стали миллионы людей. Весь путь через Сибирь был пропитан слезами и страданиями невинных, которые не знали, за что им уготованы такие испытания.
Пока нашу одежду пропаривали в специальных камерах санобработки, мы мылись в долгожданной бане. Все делалось в спешке, под окрики: «Давай! Давай!» И снова мы чувствовали себя стадом скота, бессильными перед властью и прихотями наших охранников.
Глядя на проносящуюся за маленьким зарешеченным окном нашего вагона чужую, незнакомую страну, я испытывала страшную тоску.
Почему мы здесь оказались?
Почему с нами так обращаются?
Почему нам не разрешили жить так, как мы хотели?
Я старалась подавить в себе мысли о нашей прежней мирной и обеспеченной жизни, но ничего не могла поделать с собой. Нахлынули воспоминания, и с ними я переносилась то в дом в маленьком Кибартае, который мы так спешно оставили, то в Данию, к моей семье, где никто не знал о нашей судьбе. Как они там? Живут, как и прежде, с обычными каждодневными заботами и радостями или и в их жизнь вторглась война? Я не могла получить ответы на эти вопросы и понимала, что еще не скоро их получу.
Невозможно было подавить в себе мучительную зависть, когда поезд проходил мимо поселков и городишек, где люди жили своей нормальной жизнью. Дома — небогатые, иногда — жалкие лачуги, но все равно мне хотелось, чтобы нашей семье разрешили остаться в одном из таких мирных мест, где бы мы могли жить в безопасности, спокойно и без страха, что однажды нас опять сорвут с места и сошлют бог знает куда.
Но больше всего я боялась за детей. Шнеуру — шесть лет, а Гарриетте нет еще двух. Я продолжала кормить ее грудью, и это не всегда было легко в трясущемся товарном вагоне, когда к тому же со всех сторон тебя окружают незнакомые люди.
Нас привезли в Черемхово около десяти утра. В проливной дождь, напоминавший тропический ливень, но только очень холодный. Никто не хотел выходить наружу, но вскоре нам приказали выйти из вагонов.
А до этого мы стали свидетелями спора между начальником нашего конвоя и начальником станции. Офицер НКВД Якушев, начальник конвоя, отвечал за прибытие нашего этапа по расписанию. Начальнику станции приказали сразу после прибытия отправить наш поезд назад, и он настаивал на немедленной выгрузке людей. Якушев, напротив, хотел, чтобы мы оставались в вагонах до тех пор, пока за нами не приедут. С одной стороны, ему так легче было охранять нас, а с другой, он не хотел рисковать, поскольку в такую погоду люди могли легко простудиться и заболеть. А он отвечал за то, чтобы ссыльные доехали до места назначения здоровыми. Никто не должен отстать от этапа из-за болезни, иначе у конвоя появятся лишние заботы. Спор закончился победой начальника станции. И Якушев приказал выгружаться.
С неохотой мы выходили из душного и грязного вагона. Он опостылел нам, но он защищал нас от безжалостного, не утихающего дождя, который, казалось, имел символический смысл.
Поезд ушел, оставив нас на запасном пути довольно далеко от станции. Вокруг простирались бескрайние поля, и никаких домов или строений, где можно укрыться.
Мы стояли небольшими группами у багажа, сваленного в кучи, как попало. Мягкая глинистая почва под ногами превращалась в жижу, в которой увязали ноги. Два часа тысяча замерзающих, промокших до нитки людей простояли под непрекращающимся ливнем посреди голого поля.
Наконец подъехали несколько подвод. Поскольку наш вагон находился в хвосте поезда, то мы последними погрузили багаж на телегу. Лошадь медленно потянула телегу по грязи. Возчик с вожжами в руках шел рядом, мы по мокрому полю тащились сзади.