Поскольку Израэль работал, то кроме меня за водой ходить было некому. Обычно мы, женщины, ходили за водой целой группой, каждая несла ведра и пешню для рубки льда. Мне запомнилось несколько таких ночных походов, когда все небо было усыпано сверкающими звездами, а путь нам освещала луна. После постоянного напряжения в тесноте юрты на чистом морозном воздухе я чувствовала облегчение. А вокруг в лунном свете — захватывающие взор пейзажи. Живи мы в нормальных условиях, мы бы наслаждались всем увиденным. Но наша жизнь с постоянным ощущением беспокойства и тревоги не располагала к наслаждению красотой природы на берегу Северного Ледовитого океана.
За продуктами в магазин, стоящий на горе примерно в полукилометре от нашей юрты, мы с бабушкой ходили практически каждый день. Мы покупали хлеб, сахар, муку, яичный порошок и сухое молоко. Все было строго нормировано, а большинство продуктов привозилось в Тикси из Соединенных Штатов.
Без ограничений мы могли покупать только рыбу. Она была замороженная, но хорошего качества, разного вида, и мы старались каждый день готовить ее по-разному. Вместе с другими ребятами Шнеур научился коптить рыбу в дымовой трубе, и у него неплохо получалось. Копченая рыба очень вкусная. Особенно хорошо для такого вида копчения подходит крупная жирная сельдь. Мы могли покупать разные виды лососевых рыб, а иногда и осетровых. При поджаривании одного осетра натапливалось несколько стаканов жира, и мы использовали его для других целей в хозяйстве. В нашем питании совершенно отсутствовали овощи. Не было даже картофеля. И скоро у многих развился авитаминоз. Весной многие ссыльные заболели цингой.
Нам с трудом удавалось сводить концы с концами. Поскольку мама и Рахиль не работали, то зарплаты, которую я получал на рыбозаводе, хватало недели на две.
Однако нас спасали скромные остатки содержимого наших чемоданов. У нас осталось не так много одежды и других вещей, и все же мы еще могли что-то продать. Покупателей было немного, и в основном рыбаки. За хорошие уловы они получали большие деньги, а потратить их было негде, так как полки магазинов пустовали.
Иногда они приходили к нам и спрашивали о вещах на продажу. Однажды к нам зашел высокий рыбак и спросил, нет ли у нас костюма. Ему подошел один из моих костюмов. За него он отдал две банки американской тушенки и сорок килограммов американской муки. Трудно было понять, кто из нас больше удовлетворен сделкой.
Другому рыбаку мы продали дорожный будильник. Во-обще-то ему нужны были наручные часы, но когда он увидел будильник и услышал, как тот звонит, он тут же его купил. Он положил его в карман, где через некоторое время тот зазвонил, изумив друзей рыбака, и к радости нового обладателя.
Выполняя обязанности экономиста и бухгалтера рыбозавода, мне пришлось познакомиться с совершенно новой для меня отраслью и методами работы. Как и на всех других предприятиях в Советском Союзе, у рыбозавода имелся план, подготовленный и утвержденный Министерством рыбного хозяйства в Москве. За выполнением этого плана следил директор. Это входило в круг его обязанностей, и за это он нес всю ответственность. По этому плану рыбозавод должен был сдавать государству двадцать тысяч тонн рыбы в год. Рыбу поставляли рыбаки, приезжающие из маленьких рыбацких деревушек, разбросанных на островах в дельте реки Лены, растянувшейся на 400 километров. Впрочем, рыба, которую привозили рыбаки, составляла лишь часть плана рыбозавода.
Отчеты от каждой рыболовецкой бригады поступали ко мне, я приплюсовывал к ним уловы рыбаков, не работающих в бригадах, и составлял общий отчет. Каждую неделю я посылал в Москву телеграмму с информацией о недельном улове и ходе выполнения годового плана.
Между рыбозаводом и рыболовецкими бригадами радиосвязи не было, и летом отчеты привозили мне на моторных лодках, а зимой — на собачьих упряжках. Часто из-за пурги сведения вовремя не поступали, и такие задержки создавали много проблем при составлении недельных отчетов.
Все балансовые документы, которые отправлялись в Москву, подписывал Семикин, директор рыбозавода, с которым у меня сложились хорошие отношения.
В зимний период, который длился десять месяцев, рыбу ловили подледным методом. Это очень трудный, но единственно возможный способ ловли. Через полыньи, прорубленные во льду, сети опускали в воду и через сутки вынимали. Рыба через полчаса замерзала, и ее оставляли здесь же на льду, затем, по мере накопления, отвозили на рыбозавод.
На рыбозаводе — несколько групп рыбаков. Одна группа состояла из тех, кого приняли на постоянную работу. Они получали заработную плату независимо от того, сколько рыбы наловили. Их нанимало государство, и за их уловами строго следили. Ни при каких обстоятельствах они не могли оставить себе ни одной хотя бы и маленькой рыбы. Однажды один из депортированных из Литвы, работавший рыбаком, принес домой немного выловленной рыбы. Вскоре это обнаружили. Его осудили за кражу государственной собственности и отправили на три года в исправительно-трудовой лагерь.
Другая группа рыбаков не работала на рыбозаводе. Они ловили «в сводном режиме», а деньги получали только за то, что сдавали государству. Они могли приносить домой столько рыбы, сколько хотели.
Еще одну группу сформировали из рыбаков, которым поставили условие, что первые четыреста килограммов они сдают государству, а после могут ловить для себя.
Один из ссыльных, мой хороший друг Свирский, и я решили попытать рыбацкое счастье. Свирский работал в бухгалтерии рыбозавода. Нам дали снасти и провели подробный инструктаж по благородному искусству ловли рыбы. Обучал нас этому искусству старый якут. Он не отличался грамотностью, но зато слыл очень компетентным рыбаком, знавшим все секреты этого дела. Он приложил много усилий, старательно объясняя нам, как ловить рыбу. Когда мы поняли, что подготовлены, то сразу отправились на лед, нашли полынью и забросили сети.
Как и положено, мы оставили сети на двадцать четыре часа и очень волновались, когда через сутки пришли проверить их. К нашему удивлению и радости мы вытянули на лед почти десятикилограммовую рыбину. Это была нельма, один из самых лучших видов лососевых, обитающих в этом районе. Торжествуя, мы вернулись домой и с восторгом были встречены нашими домочадцами.
Про улов мы рассказали нашему учителю, и он сказал, что в этом же месте завтра мы поймаем еще одну нельму, потому что они всегда плавают парами. Так и случилось. На следующий день мы вытащили нельму такого же размера. На-верное, это было везением новичков, потому что, сколько потом мы ни рыбачили, нам больше не удалось поймать такую рыбу. И все-таки в сети кое-что попадалось, и наш улов стал существенным вкладом в обеспечение продовольствием наших семей. Мы со Свирским очень гордились своими достижениями в рыболовстве. А о четырехстах килограммах рыбы, которые мы должны были передать государству за то, что нам разрешили рыбачить, мы «забыли».
Потом пришла телеграмма из Москвы.
Из ее содержания я понял, что какой-то ловкий чиновник из Министерства рыбного хозяйства подсчитал, что если сети выбирать два раза в сутки, то уловы удвоятся. И директор рыбозавода, и другие руководители схватились за голову. Но жаловаться бесполезно, и приказ немедленно довели до сведения рыбаков.
Однако рыбаки — народ упрямый. Они не собирались потакать прихотям излишне старательных чиновников из Москвы. И уловы оставались прежними, как и до приказа. Рыбаки знали, что после забрасывания сетей должно пройти время, пока вода успокоится, и рыба начнет подходить к сетям. А если сети забрасывать два раза в сутки, то это может только навредить. Рыба испугается, и, вместо прогнозируемого министерством увеличения объемов улова, эти объемы снизятся.
В связи с постановлением у меня прибавилось много работы. Я должен был теперь проверять, все ли рыбаки выполняют директивы, полученные из Москвы.
К примеру, рыбак, имеющий сто сетей, забрасывая их дважды в сутки, должен отчитываться за двести сетей. А если он будет забрасывать, скажем, те же сто сетей один раз в сутки, то выполнит план только на пятьдесят процентов.
Директор Семикин был, конечно, в курсе, что план не выполняется на сто процентов, и поручил мне изменять отчеты таким образом, чтобы разница между запланированными и реальными данными оказывалась как можно меньше. Я следовал его указаниям, и все шло хорошо. До тех пор, пока гром не грянул среди ясного неба — совершенно внезапно в нашей бухгалтерии появился ревизор. Из Москвы.
Он проделал длинный и трудный путь. Последние сорок километров ехал в огромном тулупе и на собачьей упряжке. И все только для того, чтобы проверить, выполняет ли рыбозавод новый план.
Я оказался первым, к кому он подошел и попросил показать последний отчет. Я пообещал закончить его к концу дня.
Когда в конце он посмотрел бумаги, то сразу понял, что цифры не совпадают. Ревизор скептически посмотрел на меня и спросил о моем образовании. Я ответил, что окончил семь классов, на что он сухо заметил, что ему совершенно не понятно, как за семь лет в школе я так и не научился хотя бы основам арифметики. Без каких-либо других комментариев он взял все бумаги и отпустил меня домой.
Я шел домой в подавленном настроении. Ночью почти не спал, беспокоясь о последствиях отсутствия знаний по арифметике. Я был совершенно уверен, что в лучшем случае меня обвинят в неряшливости, халатности и уволят. А в худшем? А в худшем могут обвинить в саботаже путем манипуляций и изменения правительственных документов, имеющих огромную важность для народного хозяйства, а это грозит десятью годами в исправительно-трудовом лагере.
Никогда в жизни я так не спешил на работу, как в то утро. Я должен был знать, что ждет меня.
Как только пришел Семикин, он вызвал меня к себе в кабинет. На столе у него лежал мой отчет со всеми «ошибками», которые я сделал. На последней странице стояла его подпись. «Подпишите!» В его голосе и выражении лица я уловил нервозность и напряжение. Подписав отчет, он взял всю ответственность за его содержание на себя. Моя же подпись — всего лишь формальность.