Русским языком я еще плохо владела, а с ней могла разговаривать по-немецки. Должна признать, что лечение в больнице было хорошее. Гарриетте вводили большие дозы сыворотки, но все равно поправлялась она медленно. Только через шесть недель ей перестали делать уколы, убедившись, что она выздоровела. Нас выписали из больницы. Мы все почувствовали облегчение, но, к сожалению, это была лишь маленькая передышка.
Через несколько недель после нашего возвращения заболел Шнеур. Его тоже положили в больницу, и врачи не могли понять, как он мог заразиться, поскольку перед выпиской Гарриетте сделали все анализы.
Болезнь у Шнеура протекала тяжелее, чем у Гарриетты, и ему вводили еще большие дозы сыворотки, чем ей. Его состояние было настолько тяжелым, что врачи решили сделать переливание крови. Я поехала в больницу, сдала кровь, и ему сделали переливание. После этого ему стало немного лучше.
Врачи не могли понять, как мог заразиться Шнеур. Доктор Иоффе расспрашивала меня о наших жилищных условиях, и я сказала ей, что с нами рядом живут еще две семьи с детьми, и две девочки ходят в детский сад. Врач определила, что разносчиками болезни могут быть девочки, и что сначала от них заразилась Гарриетта, а потом Шнеур.
Девочек положили в больницу на обследование, и выяснилось, что доктор Йоффе права. Старшая девочка была переносчиком этой болезни, хотя сама она не болела. Ее оставили в больнице на лечение.
К сожалению, мы поняли, насколько правдива старая пословица, что беда одна не ходит. Пока Шнеур поправлялся после болезни, приключилось несчастье с бабушкой.
Валенки, то есть русские фетровые сапоги, — единственный вид обуви, который носили в зимнее время. Только в валенках ноги не мерзли, и в них труднее поскользнуться. Надо только следить, чтобы подошвы были сухими. Вот почему, придя с улицы, мы сразу снимали валенки и клали их поближе к печке. Если же подошвы оказывались влажными, то на улице на них образовывался слой льда, и тогда ходить в них было опасно.
Возможно, бабушка плохо просушила валенки, и когда пошла в магазин, она поскользнулась на тротуаре и упала, сломав руку. Она сразу же отправилась в амбулаторию, где долго просидела в очереди, ожидая приема. Врач осмотрел ее и выписал направление в больницу, которая находилась на другом конце города. Она зашла домой, и я проводила ее до больницы. По дороге она жаловалась на сильную боль в руке.
Сегодня, вспоминая те дни, нам трудно постичь, как бабушка смогла пройти через все те испытания, и как она смогла найти силы, чтобы пройти пешком несколько километров при — 40, страдая от страшной боли. Такси мы вызвать не могли, а если бы вызвали неотложку, то прождали бы ее несколько часов.
В больнице бабушка пробыла несколько дней. Когда вернулась домой, рука была в гипсе, который сняли только через шесть недель. После этого мы надеялись, что все наши несчастья закончатся. Мы решили во что бы то ни стало сменить жилье. И после долгих поисков, наконец-то, сделали это.
Нам удалось найти маленький домик. В нем раньше держали корову, потом поставили печку с трубой и переделали под жилье. Домик стоял во дворе, рядом с бревенчатым домом некого товарища Краснова. Это добротное строение казалось нам красивым и просторным, почти дворцом.
Площадь домика — примерно около восемнадцати метров, и для пяти человек это немного, но мы опять счастливы: живем отдельно и, стало быть, жилищные условия почти приблизились к шикарным.
Шнеура из больницы еще не выписали, а поскольку за ним требовался уход, то врач разрешила мне остаться с ним. Иногда я приходила домой помочь бабушке по хозяйству, поскольку она со сломанной рукой не все могла сделать. Израэль до позднего вечера работал и после долгой дороги из школы приходил совершенно измученным.
Приближалась пасха. Мы надеялись, что вся семья будет в сборе, и вместе отпразднуем этот большой праздник. Но этого не случилось. Шнеура из больницы не выписали, он пробыл там дольше, чем мы ожидали.
Вместе с нашими друзьями мы испекли мацу — традиционный пасхальный хлеб, приготовили фаршированную рыбу, мясо и суп. Это был настоящий пасхальный обед. Так мы ели нечасто.
Вечером я снова пошла в больницу, чтобы ночью дежурить у Шнеура.
Через несколько дней, утром в больницу неожиданно пришел Израэль и попросил, чтобы я вернулась домой, так как бабушка тяжело заболела. Мы быстро пошли домой, и как только я увидела бабушку, поняла, что ей очень плохо. Она жаловалась на сильные боли в животе, у нее посинели ноги. Я побежала за неотложкой. Когда, наконец, машина приехала, бабушка самостоятельно оделась и без посторонней помощи села в нее. Израэль поехал вместе с ней в больницу, где врачи после осмотра, поставили диагноз — заворот кишок. Операцию делать поздно.
Израэль хотел остаться с бабушкой, но она сказала ему, что не хочет, чтобы из-за нее он не пошел на занятия. В конце концов сейчас он ей ничем не сможет помочь. Таким было ее последнее желание.
Через несколько часов я пришла навестить ее. Камне вышла медсестра. Она сказала мне, что бабушка умерла.
По еврейскому обычаю, ее похоронили на следующий день на еврейском кладбище в Якутске. В последний путь ее провожала маленькая группа наших друзей и знакомых. Гроб с телом поставили на сани, запряженные лошадью, и процессия двинулась в путь через город, за стадион, где за деревянным забором находилось еврейское кладбище. После короткой церемонии прощания, когда читались еврейские молитвы, гроб, сколоченный из неотесанных досок, опустили в мерзлую землю.
Еврейское кладбище было довольно старое. Первые захоронения появились еще при царском режиме, когда евреев ссылали в Якутск по политическим мотивам, за то, что они выступали против системы. Многие из них мечтали построить социалистическое государство, что стало реальностью после 1917 года. Вряд ли они могли тогда подумать, что в Советском государстве людей будут преследовать за политические убеждения. Бабушкина могила на еврейском кладбище — одна из многих, ставших памятниками невиновным людям, которые заплатили своими жизнями за сталинские преследования воображаемых врагов.
Через неделю после бабушкиных похорон Шнеура наконец выписали из больницы. И первое, о чем он спросил, когда вернулся, почему бабушка еще не пришла домой. Он знал, что ее увезли в больницу, но мы не осмелились сказать ему правду, поскольку он еще был очень слаб после долгой и тяжелой болезни. Сначала мы отвлекали его внимание, и он занимался исследованием нашего нового дома и окрестностей. Но через несколько дней он почувствовал, что что-то не так, и опять стал спрашивать, почему мы не идем к бабушке в больницу. Наконец, мы сели и, стараясь говорить как можно более спокойно, рассказали ему, что случилось, пока он лежал в больнице.
Смерть бабушки стала большим горем для нас, и в семье сразу многое изменилось. Мы любили ее и были очень привязаны к ней. Во всех переворотах нашей жизни она проявила себя мудрым и благородным человеком и своей скромностью и самоотречением сделала все, что могла, чтобы помочь нам в наших страданиях. И хотя она привыкла к совершенно другой жизни, приняла страшный поворот в своей судьбе с большим достоинством и показала нам пример, как можно приспособиться к самым, казалось, невозможным условиям жизни. Мы всегда были очень привязаны друг к другу, но жизнь в Сибири еще больше сблизила нас. Мои отношения с бабушкой совершенно не походили на отношения свекрови и невестки. Судьба и страдания наши были общими, и мы обе старались, чтобы наша семья, и особенно дети, видели как можно меньше лишений. Было трудно смириться с мыслью, что бабушки больше нет, и я с трудом представляла, как мы будем жить без ее поддержки и советов. Ей было шестьдесят два года.
Где-то в середине мая появились первые признаки весны, и сообщения с фронтов стали ободряющими. Советская Армия наступала. У нас появилась надежда, что с окончанием войны наша депортация закончится, нам разрешат уехать из Якутска в какое-нибудь другое место в Советском Союзе, где климат лучше и условия жизни более цивилизованные.
Наше финансовое положение оставляло желать лучшего. Несмотря на то, что работу учителя хорошо оплачивали, денег не хватало. Хотя мы жили очень скромно, приходилось считать каждый рубль. Деньги уходили на продукты и дрова, которые стоили очень дорого, но покупать их меньше при таком суровом климате мы не могли.
На зарплату Израэля мы жили десять-двенадцать дней, а потом снова продавали вещи.
В Якутске среди депортированных было около тысячи польских евреев. В 1944 году, по мере освобождения территории Польши, им разрешали вернуться домой из Сибири, где они достаточно быстро адаптировались и за несколько лет смогли «сэкономить» значительные суммы денег. Я не знаю, как им это удавалось, но подозреваю, что делалось это не всегда легальным путем. Теперь, перед возвращением на родину многие из них стремились потратить деньги на различные ценности, поскольку рубли в Польше не стоили ничего.
Мы поняли, что пришло время расстаться с ценным кольцом, которое нам удалось сохранить, несмотря на многочисленные обыски, которым мы подвергались. Это было бриллиантовое кольцо, с большим — 2,75 карата — камнем очень высокого качества. У кольца была своя история.
Эту семейную реликвию мне подарили в день рождения Шнеура. После советской оккупации Литвы я решила спрятать это кольцо, хотя в то время у меня и мысли не было о том, через что нам предстоит пройти. Но уже тогда ходили слухи, что в домах состоятельных людей делают обыски и конфискуют ценности. Нас тоже посещали представители так называемых комитетов, которые приходили «позаимствовать» мебель, в которой мы «не нуждались». Так что следовало ожидать, что в любое время эти представители снова придут и уже проявят интерес к нашим драгоценностям и другим ценным вещам, в которых, по их мнению, мы тоже не нуждаемся.
Я не знала, как лучше спрятать кольцо, но однажды, когда вязала свитер, мне вдруг пришла в голову мысль спрятать его в клубок шерсти, который лежал у меня на коленях. Как оказалось, это была хорошая мысль.