Все наши вещи тщательно обыскивались десятки раз, и часто офицеры НКВД держали мое вязание в руках, ничего не подозревая. Конечно, размотать целый клубок шерсти — дело не легкое. Но только так мне удалось спасти кольцо во время обысков. Наконец, пришло время вынуть кольцо из потаенного места и продать, чтобы выжить. Оказалось, что многие готовы купить его, но мы не знали, сколько за него просить. Оценить его было негде. И после некоторых размышлений, сравнений и расчетов мы остановились на цене в сорок пять тысяч рублей.
Для нас это — огромные деньги. Чтобы накопить такую сумму, Израэлю пришлось бы работать в школе три с половиной года, не тратя не копейки. За такие деньги мы могли бы купить корову. Возникал вопрос: или учитель получает мало, или корова слишком дорогая. Я не смогу сделать необходимые расчеты, чтобы ответить на этот вопрос, но кольцо мы продали одному человеку из Польши за сорок две тысячи рублей. Корову мы не купили, но в течение почти года нам удавалось сводить концы с концами.
Как и везде до этого в круг наших друзей в Якутске входили в основном депортированные из Литвы. Мы не могли часто приглашать гостей, но регулярно собирались у кого-нибудь дома за чашкой чая. Обсуждали наши общие проблемы, которых у нас было хоть отбавляй, вспоминали прошлое и старались представить, что нас ждет в будущем. Часы, проведенные вместе с нашими друзьями, — одни из самых светлых в той нашей жизни.
Я часто вспоминала о Дании и моих родственниках, которых так давно не видела. Что они думают обо мне и моей семье, ничего не зная о нас? Было так странно возвращаться мысленно в Данию. Моя жизнь в Копенгагене казалась теперь такой далекой и почти нереальной. Меня охватывала тоска при мысли о моей семье, потому что отсюда, из этой огромной неизвестной страны, раскинувшейся на тысячи километров, возможность оказаться дома и увидеть мою семью была такой же невероятной, как полет на другую планету.
С приходом весны жить стало немного легче. Нам уже не нужно было закупать дрова, мы наконец-то освободились от тяжелой зимней одежды и таких неудобных валенок. На рынках стали появляться овощи. Китайцы и корейцы на своем ломаном русском предлагали купить лук и редис — долгожданную добавку к нашей лишенной витаминов еде. После всех зимних несчастий и болезней мы не могли нарадоваться долгим теплым солнечным дням. Летом дети могли до самого позднего вечера играть на улице: наступали белые ночи. Но наша относительно спокойная жизнь длилась не долго.
Страх и неопределенность — наши постоянные спутники жизни в Сибири. Угроза новых проблем — переездов или каких-то других действий властей — всегда висела над нами. Мы не могли с уверенностью сказать, что в один прекрасный день нас не арестуют и, обвинив в каком-нибудь преступлении, не отправят в тюрьму или исправительно-трудовой лагерь. Таких случаев среди наших знакомых и друзей было очень много. Проходили месяцы, годы, и неопределенность планов властей относительно нас становилась невыносимой.
Собственно, поэтому я и решил пойти на прием к самому высокому начальнику НКВД, который занимался делами всех депортированных в Якутии. Но это оказалось не таким легким делом. Полковник Карелин был не из тех, к кому депортированные могли спокойно придти.
Моя первая попытка попасть к нему закончилась категорическим отказом, мотивированным тем, что полковник Карелин не занимается индивидуальным приемом и что все заявления нужно подавать в письменной форме. Я не отказался от своего намерения и через несколько недель после ряда письменных обращений наконец-то получил возможность поговорить с самым главным в Якутии лицом НКВД.
Карелин — высокий и красивый мужчина сорока лет. Русые, зачесанные назад волосы, голубые глаза, внушающие уверенность и спокойствие духа. У него, как у всех высокопоставленных официальных лиц НКВД, была такая вежливая и церемонная манера поведения, что вы могли поверить в его дружеское расположение к вам. Что никак не сочеталось с огромной властью этого человека над судьбами всех депортированных. Одно его слово или росчерк пера могли иметь далеко идущие последствия и полностью изменить вашу жизнь.
Сначала было трудно сопоставить эти взаимоисключающие вещи, но большая фотография Сталина на стене, за письменным столом Карелина сразу же давала понять посетителю, где он находится и с кем имеет дело. Могущественный руководитель, изображенный на фото в полный рост в форме генералиссимуса, смотрел на посетителя маленькими, хитрыми глазками и с загадочной улыбкой, скрытой в черных усах. Выражение лица и взгляд вождя не обещали ничего хорошего.
Карелин предложил мне сесть, соединил ладони обеих рук под подбородком, как это делают индусы, здороваясь, и сказал, что он готов выслушать меня.
Я поблагодарил его за предоставленную мне возможность встретиться с ним и попросил разъяснить ситуацию, в которой моя семья и я находимся. Более того, я сказал ему, что наша ссылка длится уже третий год, и еще никто не сказал нам, ни по какой причине мы депортированы, ни сколько нам еще оставаться здесь и что нам ждать в будущем. В заключение я добавил, что наказание без определения срока — самое жестокое наказание.
Карелин внимательно выслушал меня, и, когда я закончил, посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой и спокойным дружелюбным голосом сказал, чтобы я ни в коем случае не рассматривал депортацию как наказание. Сказав это, он продолжал: «Вы работаете учителем в советской школе, и уже это является подтверждением, что власть доверяет вам. Быть учителем в советской школе и участвовать в обучении юных граждан первого в мире государства рабочих и крестьян — большая честь».
После такого объяснения Карелин позвонил адъютанту и попросил его принести мое дело. Я был очень удивлен, увидев, какую толстую папку тот принес. Карелин начал перелистывать дело и торжествующим голосом зачитывать такие сведения обо мне и моей семье, которые я давно уже забыл. Там была информация о моих поездках из Литвы за границу, сведения о моих дядях и других родственниках, о покупке и продаже недвижимости, о финансовых операциях, связанных с торговлей лошадьми и текстилем, и о многом другом — вплоть до того далекого теперь вечера, когда я познакомился с Рахиль.
Я не мог понять, зачем он выдал мне всю эту информацию. Может быть, хотел показать, насколько эффективна и всеобъемлюща система НКВД по сбору подробнейших сведений о людях, с которыми эта система имеет дело? А может быть, он надеялся, что информация, которую он зачитал, откроет мне глаза на то, какой я негодяй, и что наша депортация является заслуженной? Я так этого и не смог понять.
Когда же он закончил, я спросил его еще раз, не сможет ли он разъяснить, как долго продлится наша депортация. Карелин не ответил. Но, закрывая папку и таким образом давая мне понять, что аудиенция закончена, сказал, что пока идет война, говорить о чем-либо конкретном преждевременно и что я должен это понимать.
По дороге домой в памяти всплыли строчки из Гете:
Я здесь стою, я бедный глупец,
Но я умен, как прежде.
Не знаю, мой ли визит к Карелину спровоцировал дальнейшие действия властей или еще чей-то, но в один из дней, как раз перед окончанием учебного года, к нам в дверь постучали.
Мы привыкли к мысли, что неожиданные визиты не приносят ничего хорошего. Каждый раз, когда такое случалось, мы ожидали неприятностей. Вот и на этот раз наши страхи полностью подтвердились.
Мы открыли дверь. За дверью — офицер НКВД. Он стремительно вошел и без обиняков заявил, чтобы мы приготовились к отъезду в Покровск, который находится в девяноста километрах от Якутска. Офицер добавил, что уехать нужно через два дня.
Я долго гадал, стал ли наш переезд результатом моего визита и разговора с Карелиным и не захотел ли главный якутский чин НКВД преподать мне урок за мою попытку добиться ответа на важнейший для нашей семьи вопрос. Однако вскоре понял, что мне лучше всего избавиться от всех моих предположений.
В тот же день, почти в тот же час тот же самый приказ получили еще несколько семей сосланных из Литвы. По неофициальной версии, в НКВД вдруг выяснили, что депортированные не могут находиться в столице республики.
Я понимал, что бесполезно искать какое-то рациональное объяснение в действиях и решениях советских властей, но не мог смириться с мыслью, что нас опять снимают с места и переселяют неизвестно куда. Почти год я проработал в школе, где учил около ста двадцати учеников, и все хорошо получалось. Сложились отличные отношения и с учениками, и с моими коллегами, и, очевидно, на мое место будет трудно найти учителя с такой же квалификацией. А вместо этого меня посылают на кирпичный завод, где нужен клерк для выполнения различных поручений, на что не требуется ни квалификации, ни опыта. Стало быть, вывод только один. Несмотря на заверения Карелина о том, что нас не наказывают и что советская власть относится к нам с почтением, мы остаемся рабами, у которых нет никаких прав, и государство может поступать с нами так, как ему заблагорассудится. И никто не может выступить в нашу защиту.
Правда, некоторым семьям, которым тоже приказали переезжать в Покровск, удалось остаться в столице республики. Мужчины, работавшие в Якутске, отправились к своим начальникам и рассказали, что происходит. Начальники незамедлительно связались с НКВД и объяснили, что они, конечно, все понимают, но в то же время не могут работать без депортированных: некем заменить.
Я тоже сделал попытку объяснить директору Севастьянову, что, если он обратится с просьбой оставить меня в школе, то, возможно, НКВД отменит свое решение. Но Севастьянов и слышать об этом не хотел. По-видимому, он боялся, что такая просьба навредит ему, поскольку он выступит в защиту человека, доставленного в Сибирь под охраной и в вагоне для перевозки скота. Он поднял руки в жесте отчаяния, говоря: «Я не могу вмешиваться в решения НКВД». В своей обычной подхалимской манере он выразил сожаление по поводу того, что я должен уволиться из школы и что он очень хоте