В Петрограде нас встретил папа, и после дня отдыха мы поехали в Пензу, расположенную примерно в 700 км на юго-восток от Москвы. В Пензе с ее семьюдесятью тысячами жителей жил губернатор, очень важная персона в администрации царской России. Однако вовсе не он сыграл главную роль в моей жизни в Пензе, а моя первая учительница Ирина Яковлевна и девочка Рая.
Пока я находился в клинике в Кёнигсберге, я не мог учиться, да и в последующее время тоже. И теперь, чтобы наверстать упущенное, нужны были частные уроки. Я вспоминаю об Ирине Яковлевне как об очень компетентном преподавателе, необыкновенно дружелюбном и приятном человеке. Я рос в среде, где говорили на трех языках: немецком, русском и литовском. На первых двух я говорил свободно. Обучение чтению не составило для меня никаких трудностей, и под руководством Ирины Яковлевны я вскоре стал изучать и другие предметы. Мне очень нравилось учиться. Я узнавал о новых вещах, и это увлекало меня и открывало широкие горизонты.
С Раей и ее старшей сестрой я познакомился, когда мы переехали в комнату, которую сняли у их отца, господина Новака, состоятельного человека, имевшего собственный особняк в Пензе. Мы с Раей вскоре стали закадычными друзьями, и хотя она была на три года старше меня, мы обожали друг друга. После встречи с Раей моя мечта иметь сестру осуществилась: она относилась ко мне как к своему младшему брату. Рая читала мне книги; мы играли с ней дома и на улице и даже на лошади катались вместе. Эта небольшая, но очень выносливая лошадь, запряженная в сани, была настолько добродушной, что мне доверяли вожжи, и я до сих пор вспоминаю, какое волнение и счастье испытывал в те моменты, когда лошадка убыстряла бег, и Рая, радостно смеясь, прижималась ко мне.
Весной 1915 года мама решила, что нам нужно обязательно поехать на курорт, чтобы укрепить мои мускулы. По ее мнению, наиболее подходящий находился в окрестностях города Харькова. Называлось это место Славянск — российский курорт, известный своими минеральными источниками. Мне жаль было уезжать из Пензы, но поделать я ничего не мог и с грустью расстался с Раей.
Наше пребывание в Славянске — драматическое и короткое — не запомнилось бы мне ничем, если бы местный доктор не посчитал, что мое здоровье можно быстро поправить с помощью минеральных ванн, температура которых каждый день должна понижаться на один градус. А ведь доктор в Кёнигсберге предупреждал, что мне ни в коем случае нельзя принимать холодные ванны. Однако по непонятной причине мама поверила эскулапу в Славянске, и в результате такого «лечения» я снова заболел. Меня перевели в клинику в Харьков, где я провел целый год. Мне повезло: врачам удалось меня вылечить. Я чувствовал себя не хуже, чем до «славянских ванн». В харьковской клинике я был единственным ребенком. Долгое пребывание в ней запомнилось мне как очень грустный период моей жизни. Нигде больше и никогда я не чувствовал себя таким одиноким.
В то время у нас не было постоянного места жительства. Отцу не удалось найти квартиру в Пензе, к тому же работа у него была такая, что ему приходилось много разъезжать.
Рассчитывая на то, что война скоро окончится, мои родители решили уехать на Кавказ и остаться там до тех пор, пока не установится мир. На Кавказе — полезный для здоровья мягкий климат и много туристических гостиниц и пансионатов. Мы приехали в Кисловодск и остановились в «Гранд-отеле» — самой лучшей гостинице города.
Когда мы прожили в гостинице больше месяца, моей маме вдруг сообщили, что Кавказ не входит в перечень тех районов, в которых разрешено проживать евреям. Но поскольку она была замужем за купцом первой гильдии, то ее эти ограничения не касались, как не касались они выпускников университетов и других «привилегированных евреев» и их жен. Однако на меня, на ее сына, эти привилегии не распространялись, и мы были вынуждены уехать. Управляющий гостиницы решил помочь нам и порекомендовал пансионат, владелец которого дружил с шефом местной полиции.
За небольшую дополнительную плату мне разрешили остаться в пансионате.
В пансионате не оказалось детей. Я снова был один, и мне не с кем было играть. Но окрестности мне очень нравились. Я и мама много гуляли, восхищаясь горами и великолепными видами.
Последствия февральской революции 1917 года ощущались даже в Кисловодске. В пансионат стали прибывать новые гости — бывшие политические заключенные, которых Временное правительство освободило из тюрем и отправило в Кисловодск для восстановления сил. Полицию распустили, ее заменили старшие и младшие ученики гимназии. Помню, с каким восхищением я наблюдал за этими школьниками, которые в своей форменной одежде с красными повязками на рукавах и кобурами, болтающимися с боку, патрулировали улицы.
Первого мая я видел огромную демонстрацию в городе. В числе демонстрантов были и горцы, в ярких национальных одеждах восседавшие на красивых разгоряченных конях.
Мой дядя Елияс между тем переехал в город Екатеринослав и сообщил нам, что мы можем снять квартиру в том же доме, где он живет со своей семьей. В июне 1917 года мы приехали туда, и у меня появилась своя комната.
Екатеринослав, который позже переименовали в Днепропетровск, оказался довольно крупным городом с промышленными предприятиями. Расположенный на берегу Днепра, он запомнился мне широкими улицами и большими парками. Четыре года, которые мы провели здесь, были богаты событиями, и порой довольно драматическими.
Один за другим сменились семнадцать режимов. Во время оккупации Украины Германией город контролировался немецкими военными. Потом — несколькими украинскими националистическими лидерами, включая Петлюру и Скоропадского. На короткий период времени один из домов стал штаб-квартирой лидера анархистов — батьки Махно, и, наконец, Екатеринослав попеременно занимали то красные, то белые. И каждый раз мы страдали от тех, кто был у власти в городе. Белые враждебно относились к евреям и подвергали их гонениям, для красных кровные враги — все богатые или хотя бы зажиточные. Так что трудно было ждать хорошего как от тех, так и от других. Когда же белые и красные сражались друг с другом за город, мы надеялись, что это сражение продлится долго, и пока оно продолжается, никто не придет грабить нас.
В декабре 1919 года, как раз перед началом празднования моей бармицвы[1], мы укрывались в подвале дома, потому что перестрелка шла радом с ним, и подвал оказался самым безопасным местом, где можно было спрятаться от пуль и осколков снарядов.
Когда одна из сражающихся сторон одерживала верх и войска занимали город, солдатам разрешалось немного приодеться за счет местных жителей. Делать это можно было только в первые три дня после победы. Тем не менее это служило отличным стимулом для солдат, но едва ли могло понравиться жителям. К счастью, солдат наказывали, если они продолжали мародерствовать после отведенного трехдневного периода.
Однажды по дороге из школы я стал свидетелем уличной экзекуции. Какой-то солдатик вышел из дома с узлом одежды подмышкой и сразу же наткнулся на военный патруль. После короткого досмотра, офицер решил наказать солдата здесь же, на месте: с него спустили штаны, и он получил двадцать пять ударов кожаным ремнем по голому заду. Кричал он громко и обиженно.
Гражданская война бушевала, сражения то приближались к Екатеринославу, то отдалялись от него, и я за эти годы не раз оказывался свидетелем многих страшных событий. Я видел людей, повешенных на фонарных столбах, лежащие на улицах трупы расстрелянных, рыдающих от горя женщин, всеми брошенных беспризорных детей.
После захвата власти Советами школа, в которой я учился, стала называться «советской». Классы назвали группами: в бесклассовом обществе не могло быть деления на «буржуазные классы», и нас стали воспитывать в советском духе. Нам, например, говорили, что мы должны быть всегда настороже, бдительными и, если заметим что-то подозрительное, обязаны немедленно сообщать об этом в школу, даже если «подозрительное» касается родных и близких людей.
Однажды я был серьезно ранен. Правда, это случилось не во время уличной перестрелки, а в драке за наш дневной рацион хлеба. Мама послала меня купить хлеб. У входа в магазин стояла длинная очередь, и внутрь впускали только по десять человек. После долгого ожидания, наконец, подошла моя очередь, и я оказался в числе тех десяти человек, которых должны были впустить. В это время кто-то из магазина крикнул, чтобы мы отправлялись по домам, так как хлеба больше не осталось. Ожидающие в очереди рассвирепели и ринулись внутрь. Под давлением возбужденной, напирающей толпы стекло в двери разлетелось. Я стоял как раз рядом с дверью, и большой осколок, скользнув по руке, прорезал глубокую рану на большом пальце. Приложив носовой платок к кровоточащей ране и крепко прижав его другой рукой, я делал все, чтобы выбраться из этого кошмара. С огромным трудом мне удалось пробраться через толпу, и я поспешил к палаточному госпиталю, который находился недалеко от булочной. Но там мне отказались помочь на том основании, что это не гражданский, а военный госпиталь. Выходя, я столкнулся с медсестрой, которая провела меня в процедурную комнату. Она искренне хотела помочь мне и обработала рану, как раненому в бою солдату. Перед тем, как наложить повязку на палец, она вылила мне на рану столько йода, что от боли у меня задрожали колени, и я почти потерял сознание. Наверное, я выглядел настолько жалким, что она не разрешила мне одному идти домой и попросила солдата проводить меня. Мама при виде меня с перевязанной рукой да еще в сопровождении солдата страшно испугалась. Она успокоилась лишь тогда, когда я ей рассказал, что на самом деле случилось со мной. Длинный шрам на моем пальце будет всегда напоминать мне об Екатеринославе и о неудачном походе в магазин.
В 1921 году Советский Союз и Литва, которая к тому времени стала независимой, как и два других прибалтийских государства, заключили соглашение, по которому всем, кто жил раньше на территории Литвы, разрешалось туда возвратиться. Мои родители сразу же решили вернуться, однако на все приготовления ушло несколько месяцев. Мы продали всю мебель, поскольку нам разрешалось взять с собой только мелкие вещи и то в ограниченном количестве. Зато мы ехали бесплатно, правда, в товарных вагонах: по двадцать — двадцать четыре человека в каждом. Дядя Елияс и его семья тож