глины, конского навоза и небольшого количества соломы. Получилось отлично. После этого весь дом снаружи побелили, и он приобрел приятный вид.
Изнутри стены гостиной мы обклеили красными обоями, потому что других в магазинах не продавали. Все деревянные изделия покрасили зеленой краской, поскольку во всем городе другой краски не было. Правда, из Покровска мы привезли немного белой краски, которую, чтобы создать хоть какое-то разнообразие оттенков, смешивали с зеленой. Двери и печку покрасили в темно-зеленый цвет, а оконные переплеты и подоконники — в светло-зеленый. Сомнительно, чтобы такую расцветку одобрил художник по интерьеру, но мы гордились нашими достижениями.
Из-за финансовых затруднений мы сдавали одну из маленьких комнат. И все время, пока жили в этом доме, комнату занимали квартиранты. Так что постоянных обитателей насчитывалось семь человек, и на каждого примерно по девять метров жилого пространства. Впрочем, больших проблем это не создавало — давно уже все привыкли жить в стесненных условиях.
В первый год у нас жили пианист Гарри П. и врач из Москвы Саша Векслер. С пианистом жить в одном доме было хорошо, но особенно нам нравилась компания Саши. Он знал огромное количество разных историй и анекдотов, которыми нас веселил. У Саши была фантастическая память, и он всех просто поражал способностью запоминать длинные числа, имена и различные комбинации слов и фигур. Кроме того, он запоминал все карты, которыми играл, что давало ему возможность выигрывать практически каждый раз. Кроме того, у него был прекрасный голос, и он подрабатывал диктором на местной радиостанции. Работал он обычно в вечернее время и часто возвращался домой очень поздно. Зимой выходить ночью на улицу было очень опасно, потому что так же, как и во время войны, в Якутске совершалось много преступлений. Нападения на людей и грабежи происходили довольно часто. Поэтому, когда Саша уходил на свою вечернюю работу, он всегда брал с собой длинный кухонный нож, который прятал в нагрудный карман. Каждую ночь он, вернувшись здоровым и невредимым с темной и опасной улицы, вытаскивал нож из кармана и, положив его на стол, замечал, что острым кухонным предметом самообороны не воспользовался и потому его не нужно мыть.
Когда Гарри и Саша уехали, у нас жили две девушки — Валя и Рита. Они приехали из Москвы. После окончания института их направили по распределению на работу в Якутский геодезический институт. Они тоже стали нашими хорошими друзьями, и Валя обожала Самуэля. В выходные дни она всегда брала его с собой. Они ходили в магазины, на рынок, в музей или на стадион смотреть футбольные матчи или легкоатлетические соревнования.
С финансовой точки зрения, в Якутске нам стало значительно лучше, чем в предыдущие годы. У нас не было ничего лишнего, но тем не менее наше материальное положение укрепилось. Мы продолжали получать посылки из Швеции и Дании, и они существенно пополняли наши денежные ресурсы.
Подержанную одежду, присланную из Европы, мы продавали прямо у нас дома или ходили на барахолку, располагавшуюся за городом и работавшую по воскресениям.
Однажды в 1955 году меня вызвали в НКВД, где офицер сказал, что моя депортация закончилась: мой статус спецпоселенца отменен. Офицер дал мне письмо в милицию, содержавшее просьбу выдать паспорт на имя Израэля Рахлина взамен удостоверения личности — единственного документа, который разрешалось иметь спецпоселенцу. Я спросил о таком же письме для Рахиль, но получил ответ, что новое положение касается только тех спецпоселенцев, которые работали в школах учителями, и на членов их семей не распространяется. То, что Рахиль только сопровождала меня, как жена, конечно же, не учитывалось. Но к разного рода нелепостям мы привыкли. Стало быть вопросы задавать или сердиться — занятие лишние и, более того, бесполезное.
Через некоторое время я получил паспорт и пошел регистрироваться. Однако мне сказали, что зарегистрировать меня не могут без представления необходимых бумаг из военкомата. Мне еще не было пятидесяти лет, и я должен был представить бумаги о моей пригодности (или непригодности) к воинской службе. В результате, я предстал перед призывной комиссией и после длинных переговоров, осмотров и собеседований мне присвоили воинское звание: «солдат третьей категории». Члены призывной комиссии посчитали, что меня, знающего разные языки, можно использовать в качестве переводчика. Вернувшись домой, я рассказал детям, какой чин получил их отец. Они долго смеялись.
Отмена «звания» спецпоселенца стала большим событием для нас и вселила надежду на то, что, возможно, грядут еще большие перемены. Единственное, что омрачало нашу радость: отмена коснулась только меня одного. А значит, нам нельзя уезжать из Якутска. Придется ждать, пока такое же «звание» отменят и для Рахиль.
Шнеур стал советским гражданином. Его зачислили на первый курс института в Якутске, и по положению, касавшемуся детей депортированных, наш сын переставал быть «специально поселенным» сразу же после поступления в высшее учебное заведение.
Однажды, в начале зимы к нам в дом вбежала одна из наших знакомых, молодая женщина Леа Лейбо. Охваченная ужасом, с глазами, красными от слез, и руками, испачканными кровью, она, рыдая, рассказала нам, что ее отец покончил с собой. Он повесился в коровнике, и она только что обнаружила это. Дверь в коровник была заперта изнутри, ей пришлось выбить раму, и она порезала руки. Леа была в шоке, и мы, как могли, стали утешать ее и успокаивать.
Через два дня Лейбо похоронили. Он был одним из тех, кого разлучили с семьей в первые дни депортации из Литвы. Вместе с другими мужчинами его поместили в специальный вагон, который на одном из пунктов следования отцепили от состава. Лейбо отправили в исправительно-трудовой лагерь, и только через десять лет он встретился со своей семьей. Длительное пребывание в лагере расшатало его нервную систему. Он страдал патологическим неврозом и манией преследования. И вот в один из таких моментов отчаяния он не выдержал и покончил с собой.
За несколько лет многие ссыльные свели счеты с жизнью. Далеко не каждый имел достаточный запас сил, чтобы продолжать жить, и зачастую самоубийство оказывалось единственным выходом.
Случалось и так, что люди переступали высокие этические нормы. НКВД всегда высматривал тех, кто пошел бы на то, чтобы сотрудничать с ним и информировать обо всем, что происходит в среде депортированных: о чем говорят, что планируют. Все знали, что НКВД пытался заманить людей или путем обещаний, или с помощью угроз. Некоторые поддавались такому давлению и соглашались быть информаторами. Они принесли много горя своим друзьям и знакомым, которых они сдали всемогущему ведомству. Людей осудили, и долгие годы они провели либо в исправительно-трудовых лагерях, либо в тюрьмах.
Из-за жизни в таком суровом климате у некоторых возникали различные заболевания, в том числе и психические. После длительного периода акклиматизации люди, казалось, привыкали к суровым зимам и резким переменам в межсезонье. Но с течением лет становилось все труднее справляться с этим, как будто в организме истощались резервы.
После четырнадцати лет жизни в Сибири наши силы тоже, казалось, были уже на исходе, и мы все труднее переживали холодную погоду. Когда температура опускалась ниже сорока градусов мороза, мы оба с трудом выходили на улицу — болело сердце, тяжело становилось дышать. Зима 1955–1956 годов оказалась особенно суровой, и мы с огромным нетерпением ждали лета и теплой погоды.
О событиях, происходящих в мире, мы узнавали из сообщений радио и из газет. Редко, когда кому-то из наших друзей удавалось на коротких волнах поймать сообщения зарубежной радиостанции, прорвавшись через информационную монополию советских средств массовой информации. Послушать иностранные радиостанции было не так-то просто. Их глушили мощными звуковыми экранами со станций, которые окружали города.
В первых числах марта 1956 года мы услышали по радио, что датская правительственная делегация во главе с премьер-министром Х.К. Хансеном прибудет с официальным визитом в Москву. К тому времени наша переписка с родственниками из Дании стала регулярной.
Мы часто писали друг другу, и по письмам из Копенгагена я знала, что моя семья обратилась к правительству Дании с просьбой помочь нам получить разрешение на выезд. Они пытались получить для нас такое разрешение, чтобы мы хотя бы по туристической визе могли приехать навестить их. Мы не слишком оптимистично были настроены по поводу того, что попытки моей семьи приведут к каким-то положительным результатам, но известие о визите премьер-министра Х.К. Хансена вселило в нас новую надежду.
Через несколько дней после этого известия к нам неожиданно пришел бывший ученик Израэля в вечерней школе лейтенант НКВД Мамотенко.
Нас удивил его неожиданный визит и особенно тот интерес, который он проявил ко мне и моей семье. Мамотенко задавал подробные вопросы об отношениях в нашей семье, о моей маме, братьях и сестрах, спрашивал о том, где они живут, сколько им лет, чем они занимаются. Я отвечала ему подробно, и, наконец, он спросил, скучаю ли я по своей семье в Дании. «Конечно, скучаю, — ответила я. — Скучаю о них каждый день вот уже пятнадцать лет, как я здесь, и буду скучать и по моей родине и по моим любимым до самой смерти. Любой человек, окажись в моей ситуации, будет испытывать то же».
Мамотенко поблагодарил нас за беседу, и, когда он уходил, я не удержалась и спросила его: «Вы знаете что-то о моей семье? Если знаете, то что?» Мамотенко покачал головой. Он не смог сдержать улыбки. Это была двусмысленная улыбка.
Через два дня мы получили длинную телеграмму из посольства Дании в Москве. Посольство информировало нас о том, что вопрос о нашем выезде обсуждался на самом высоком уровне во время недавнего визита премьер-министра Х.К. Хансена в Москву. Советская сторона засвидетельствовала, что положительно рассмотрит наше заявление о разрешении на выезд. Поэтому посольство рекомендовало нам немедленно обратиться за получением этого разрешения и просило информировать о том, как пойдут дела.