е ехали с нами.
По дороге очень трудно было добывать еду: на большей части страны свирепствовал голод. Мы провели в пути две недели. То из-за нехватки угля, то из-за неразберихи на железной дороге поезд подолгу стоял в ожидании топлива или разрешения следовать дальше.
Эта поездка была трудной и утомительной, и никто не знал, что нас ожидает в Литве, но все же мы стремились туда.
Как только мы добрались до Латвии, нас встретили представители Красного Креста, накормили, обеспечили уход за больными. Всех детей напоили горячим шоколадом с булочками, которые мы так долго не видели.
В литовском пограничном городе Обеляй нас продержали несколько дней в карантине, во время которого подвергли тщательному медицинскому осмотру и так же тщательно проверили документы, подробно расспрашивая о том, где мы родились в Литве и что нас с ней связывает. Власти хотели исключить любые сомнения в том, что впускают людей, которые имеют право жить в Литве. Возможно, они боялись, что в страну могут проникнуть советские агенты, выдавая себя за бывших литовских граждан.
Когда, наконец, мы приехали в Кибартай, друзья и знакомые пришли на станцию встретить нас. Наша семья была одной из последних, вернувшихся в город после войны.
Большинство домов в Кибартае еще не восстановили. Найти приличное жилье оказалось делом очень трудным. Сначала мы поселились в маленькой квартире с двумя спальнями, где жили с дядей Елиясом и его семьей. И только через год переехали на другую квартиру.
За короткое время отцу удалось восстановить фирму, и с помощью друзей он снова начал заниматься экспортно-импортными операциями. Экономика в стране оправилась после войны и шла в гору, мы стали нормально жить.
Отсутствие в Кибартае школы послужило причиной того, что после двенадцати месяцев подготовки и занятий с репетитором, я поступил в четвертый класс гимназии в городе Сталупене, расположенном примерно в одиннадцати километрах от пограничного города Ейдкуне.
Чтобы добраться до школы, я пересекал границу и около двух километров шел пешком до Ейдкуне, откуда на поезде доезжал до Сталупене. Из дома я выходил в 6.30, а возвращался под вечер, не раньше четырех часов. Нелегким оказался и переход из советской «бесклассовой» школы в немецкую гимназию, где были совершенно другие идеалы и цели. Это огромную разницу можно понять, если учесть, что вместе со мной знаниями овладевали не дети из бедных семей, а сыновья состоятельных родителей, к примеру, землевладельцев, принадлежавших к прусской знати.
После окончания гимназии я решил изучать экономику в Лейпцигском университете.
Впервые в жизни я должен был жить один. Мои родители давали мне 175 марок в месяц на покрытие всех моих расходов. Моя мама, будучи строгой женщиной, подчеркнула, что я не должен надеяться на дополнительную сумму. И за все годы учебы я ни разу не получил от них больше этих 175 марок.
Летом 1932 года я сдал последние экзамены и уехал из Лейпцига, где провел, возможно, самые беззаботные годы моей жизни и где у меня появилось много хороших друзей: и юношей, и девушек.
Я мечтал продолжить учебу и стать журналистом, специализирующимся на экономике, но моя мечта так и не сбылась. Отец серьезно заболел и попросил меня вернуться домой, и я немедленно выехал в Кибартай. Вот так крошечный литовский пограничный городок обрел первого и, возможно, единственного торговца лошадьми с университетским образованием.
Моя работа в переводе на современный язык называлась «заведующий отделом сбыта». Я был связан с государственными организациями и комитетами, которые осуществляли надзор за литовскими экспортными фирмами. Очень часто я выезжал за границу к заказчиками и объездил почти всю Европу. И Дания являлась одной из стран, куда по делам, связанным с бизнесом, я ездил несколько раз в год.
В мае 1934 года я снова приехал в Копенгаген.
Как обычно, я снял номер в гостинице «Терминус», расположенной напротив центрального железнодорожного вокзала, и решил связаться с одним из наших многочисленных заказчиков. Спустя два дня я встретился с ним, и он представил меня своему сыну Георгу, который на два года был младше меня. Он изучал юриспруденцию в Копенгагенском университете и свободно говорил по-немецки. Георг предложил мне провести вечер вместе. Я с готовностью согласился, и когда мы встретились вечером, он предложил мне пойти в сад Тиволи, что мы и сделали…
Мое детство и юность не были такими бурными и драматичными, как у Израэля. Судьбе было угодно, чтобы я родилась в Англии. В 1908 году я и мой брат-близнец появились на свет в городе Ливерпуле. Тем не менее своим родным городом я считаю Копенгаген: нам было по восемь месяцев, когда нас туда привезли.
Я никогда не знала своего отца — он умер вскоре после нашего появления на свет, оставив нашу мать одну с двумя младенцами. Мои родители приехали в Англию из России за два года до нашего рождения. Позже мама говорила мне, что они были вынуждены это сделать, потому что мой отец активно занимался политикой и постоянно подвергался преследованиям со стороны царских властей. А возможно, они оставили Россию из-за еврейских погромов, которые бушевали там в те годы, вынуждая многих евреев эмигрировать в Соединенные Штаты Америки или в Европу.
После смерти моего отца мама решила уехать в Копенгаген, где жил ее брат, обещавший помочь ей найти жилье и работу. Итак, с двумя младенцами на руках она едет в Данию, чтобы начать новую жизнь.
Моя мама была искусной портнихой, поэтому безработной она оставалась недолго. Однако ей, матери-одиночке, приходилось трудно, ведь в те годы не было таких понятий, как социальное обеспечение или пособие по безработице. В 1910 году она второй раз вышла замуж. От этого брака она родила троих, так что наша семья состояла теперь из семи человек.
К моим самым ранним детским воспоминаниям отношу многоквартирный дом в Рюесгаде, где мы прожили много лет. Мы жили там в очень стесненных условиях: в маленькой квартирке на четвертом этаже, выходящей окнами на задний двор. Уборная находилась во дворе.
Мама все эти годы работала дома швеей, выполняя заказы различных швейных фабрик по пошиву женской одежды, включая известную Мореско. Однако работа для нее не всегда находилась, и когда с деньгами становилось совсем туго, она собирала вещи, без которых мы могли обойтись, и просила нас отнести их ростовщику: его контора находилась в нашем доме. Хотя мы очень нуждались, мама всегда заботилась о том, чтобы в доме у нас было чисто и чтобы у нас было все необходимое.
Каждое утро мой отчим отправлялся в булочную Хансена на Блегдамсвей и возвращался оттуда с корзиной, полной вчерашнего, черствого хлеба. Но нам, детям, он все равно очень нравился.
Образ моей мамы, работающей за швейной машинкой с раннего утра до позднего вечера, остался в моей памяти навсегда. Иногда, работая, она напевала грустные еврейские песни, которые мы так любили слушать. Моя мама была прекрасной рассказчицей, и больше всего она любила рассказывать нам о счастливых днях своей юности в маленьком городишке Дрисса в Белоруссии. Городок этот находился недалеко от Витебска, который теперь известен всему миру как родина Шагала. Говорят, что однажды на вечеринке мою маму спросили, знала ли она Шагала. На что она, не задумываясь, ответила: «Нет, я не знала его, но уверена, что он знал меня, потому что я была самой красивой девушкой в городе».
Как и все, мы с братом Айзиком пошли в школу с семи лет. Мы ходили в школу в Рюесгаде, где я проучилась три года. Потом я решила пойти в еврейскую школу Каролин Скул, находящуюся на улице Принцессы Шарлотты, и попросить, чтобы меня приняли туда; идея эта пришла мне в голову совершенно неожиданно, но я твердо решила сменить школу, и меня туда приняли.
На меня сразу же все обратили внимание: я носила башмаки на деревянной подошве. Это считалось неприличным: никто из девочек не носил такие башмаки. Одна из учительниц сказала мне, что, если я хочу ходить в школу, мне нужно поменять башмаки на туфли. И мои родители позаботились о том, чтобы у меня появились настоящие кожаные туфельки, хотя стоили они очень дорого.
Педагоги в школе были отличные и как люди очень приятные, но очень требовательные. Все, чему меня там учили, я запомнила на всю жизнь и с благодарностью вспоминаю всех моих учителей. Я до сих пор отчетливо помню некоторых из них. Так, г-н Соренсен преподавал правописание. Учителем он был превосходным, и все его ученики научились прекрасно писать. Однажды он пришел в класс в красивом костюме, в котором мы его ни разу не видели. Нас, девочек, распирало любопытство, и мы спросили его, почему он так одет. «Я скажу вам почему, мои дорогие друзья, — ответил он. — Сегодня 21 декабря — самый короткий день в году, и мой красивый костюм не износится так, как в другие дни».
Самым трудолюбивым и прилежным ученикам в табель успеваемости наклеивали картинку с изображением пчелы, и я часто приходила домой с такой вот вожделенной «золотистой пчелкой». Мои школьные годы были прекрасными, и я вспоминаю о них как о счастливом и светлом времени.
За время учебы у меня появилось много друзей, и после школы я часто ходила к ним в гости. Одну мою подружку звали Лиза. Ее родители были состоятельными людьми, и она училась играть на пианино. Иногда после школы мы заходили к ней, и я могла часами сидеть и слушать, как она играет. Я мечтала о том, что когда-нибудь я тоже буду играть на пианино, но, конечно, мои родители не могли пойти на такие расходы, и моя мечта так никогда и не сбылась.
После окончания школы я хотела стать медсестрой. Но в то время учиться на медсестру принимали лишь тех, кому уже исполнился двадцать один год. Я не могла так долго ждать.
Мне нужно было обязательно устроиться на работу и зарабатывать деньги, чтобы помогать моим родителям сводить концы с концами, да и самой иметь на карманные расходы. Я стала работать в офисе.
Мама с отчимом были людьми очень строгими. Они не разрешали надолго отлучаться из дома, пока мне не исполнилась двадцать лет, поэтому даже выход в кино был исключительным событием. Но зато я читала книги и на датском, и на немецком языках. Так я узнавала мир, существующий за пределами Рюесгаде и Копенгагена.