Впервые наш дом подвергался обыску (сколько еще их будет потом!), но такими униженными и оскорбленными, как во время этого первого обыска, мы никогда себя не чувствовали.
От нас уже ничего не зависело, мы не распоряжались собой и ничего не могли поделать. Наши вещи больше не принадлежали нам, и мы беспомощно наблюдали, как чужие, противные руки прикасаются к ним, как внимательно рассматривается каждый отдельный предмет. Так, как если бы внутри была спрятана бомба или, по крайней мере, секрет государственной важности.
Конечно, дело было не в материальной ценности этих вещей, а в том, что каждая из них имела свое собственное значение для нас, свою историю, хранила воспоминания о том, по какому случаю и когда была приобретена. Все эти предметы — осязаемые воспоминания об оставшейся позади жизни, о которой потом мы будем вспоминать с такой ностальгией и грустью.
И когда офицеры с суровыми и высокомерными лицами дотрагивались до этих вещей, откладывая или осматривая со всех сторон, у нас было ощущение, что они лапают нашу душу.
Только с годами и опытом мы научились быть не такими чувствительными и, чтобы выжить, отстраняться от происходящего.
Особое внимание обратили на письменный стол Израэля. Все на этом столе, под ним, за ним и внутри было осмотрено самым тщательным образом, и каждый листок долго изучался.
— У вас есть оружие? — спросил один из офицеров.
Никакого оружия у нас не было, но Израэль сказал, что у него есть охотничий нож. Он так и не вспомнил, где этот нож лежит, и его не нашли, хотя в доме еще раз обыскали все.
Во время этого кошмара нам не разрешали двигаться. И все же бабушка (мама Израэля) ухитрилась пробраться в спальню, где у нее хранились драгоценности, чтобы спрятать их.
Человек, руководивший обыском, сделал сначала вид, что ничего не заметил, но спустя некоторое время ворвался в спальню и застал бабушку врасплох, с коробкой в руках. Вырвав коробку, он начал кричать, обвиняя ее в нарушении приказа не двигаться с места.
Он ругался, угрожая арестовать ее и уверяя, что они знают, как поступать с такими, как мы, «остатками капитализма».
Атмосфера стала еще более тягостной и напряженной.
Бабушке позволили взять только часть вещей из коробки, после чего приказали нам упаковать чемоданы. И пока мы их упаковывали, офицер еще несколько раз подходил к бабушке и, выхватывая вещи из ее рук, кричал: «Вам это больше не понадобится!»
Так же, как и родителям Бернике, нам приказали взять теплые вещи, но не больше ста килограммов. Наверное, по правилам НКВД, этого было достаточно для пяти человек: трех взрослых и двоих детей.
Странно, но еще несколько недель назад, я думала, что если нам придется бежать, то детские вещи я положу в большой пододеяльник. Поэтому я знала, что делать, и мне действительно удалось упаковать в него почти все детские вещи.
Мы сказали офицерам, что наш пятилетний сын Шнеур находится на ферме у кузена Израэля. Они пообещали заехать за ним после того, как мы соберемся.
Перед выходом из дома я спросила Израэля, что делать: ведь мы не сможем взять люльку для нашей восьмимесячной дочки Гарриетты. Израэль лаконично ответил: «Ты что не видела, как русские женщины пеленают своих детей? Сделай то же самое».
У дома нас ждал грузовик. В кузове уже сидела женщина с ребенком. Настал момент прощания. Мы не могли сдержать слез, но, к счастью, прощание не было долгим. Офицеры нас торопили, подгоняя словами: «Давай! Давай!».
За все время этих драматических сборов голова была занята практическими вещами: взяла ли расческу и мыло для Гарриетты, любимую игрушечную лошадку Шнеура, бритву для Израэля и многие другие вещи, казавшиеся мне очень нужными. Среди всего этого меня вдруг пронзила мысль о моей семье в Дании. Чем они занимаются сейчас, продолжают ли жить мирной жизнью? Или же безумный мир, в котором оказались мы, тоже вторгся в их дом, и нем происходят такие же трагические события?
Думала я и о том, что нас ждет. Когда в 1935 году я впервые приехала в Литву, мне казалось, что это слишком далеко от Дании. А сейчас, я знала, что меня увезут еще дальше, но куда и на какое время — не известно.
Чемоданы и узлы мы бросили в открытый кузов грузовика, сели на них и объяснили, как доехать до фермы. Грузовик, рывком тронувшись с места, поехал.
Вот так началась наша поездка. Длиною в шестнадцать лет.
Проезжая по улице, мы заметили, что в окнах, за задернутыми занавесками стоят люди. Они были испуганы; они понимали, что происходит что-то необычное. Никогда до этого они не видели грузовики с чемоданами и узлами, а на ник — мужчин, женщин и детей, охраняемых вооруженными офицерами НКВД. В нашем тихом городке в то июньское утро было необычно много военных грузовиков. В тот день забрали многих.
Нашу семейную ферму площадью около сорока гектаров содержал Изя, кузен Израэля. Изя был холост. По хозяйству ему помогала экономка Маня. Шнеур ее очень любил и всегда с удовольствием оставался на ферме. Ему нравилось, что там много животных и птиц — лошадей, коров, уток, гусей. Словом, в хозяйстве нашего кузена было на что посмотреть и чем заняться.
Грузовик остановился метрах в ста от фермы. Два офицера с оружием вошли в дом. Вскоре вышел Шнеур с маленьким чемоданом в сопровождении этих двух вооруженных мужчин. По нему не было видно, что на него как-то подействовала обстановка. Такое хладнокровие он, кажется, сохранил на всю жизнь. И при всей трагичности нашего положения мы не могли сдержать улыбки при виде нашего маленького сына, марширующего с чемоданом в руке между двух мужчин с заряженными ружьями.
Изя так и не вышел. Мы поняли, что он спрятался, подумав, что его заберут вместе с нами. Никто в то время не знал, что наша трагедия станет нашим спасением, а Изя погибнет.
Когда Шнеура посадили к нам в грузовик, он спросил, почему мы едем в грузовике, куда собрались и почему рядом люди с оружием. Мы сказали ему, что едем далеко и что эти люди будут охранять нас от разбойников. Он охотно поверил и ему стало даже интересно.
По дороге с фермы в последний раз проехали по Кибартаю. Через Вирбалис нас привезли в Вилкавишкис, на железнодорожный вокзал, запруженный людьми. У перрона стоял длинный состав из сорока двух вагонов, в которых возят скот.
Сначала старший офицер проверил всех нас по списку, а потом приказал садиться в вагон, где, казалось, уже не было места. Кроме нашей, там было еще девять семей. В общей сложности, в двадцатиметровом вагоне оказалось двадцать восемь человек.
На каждой стороне, почти у потолка — по два маленьких окошка, однако из-за решеток света не хватало. Две раздвижные двери. Одна вообще не открывалась, а другую закрыли сразу же, как только мы оказались внутри.
Используемые в мирное время для перевозки скота и лошадей, вагоны наскоро оборудовали самым необходимым для перевозки двуногих существ.
По стенкам вплотную друг к другу прибили полки из не-струганных досок. В течение трехнедельного пути они служили нам кроватями.
Нам повезло: нашей семье достались верхние полки, куда из зарешеченных окошек доходило больше воздуха.
Все чемоданы, коробки и узлы грудой лежали посреди вагона. В такой тесноте обойти их было нельзя, и на них постоянно наступали.
Стоял теплый летний день. Небо — ясное и голубое. Подавленные безысходностью и неопределенностью, мы молча сидели на своих местах.
В вагоне — люди разных профессий: крестьянин, полицейский, главный фармацевт, их семьи. Еще несколько женщин с детьми. На станции мужей этих женщин собрали в отдельную группу и посадили в вагоны, где были одни мужчины. Жена мэра Кибартая, его дочь и двое племянников тоже оказались в нашем вагоне. А самого мэра арестовали за два дня до начала депортации.
Поезд простоял у платформы на станции Вилкавишкис до 16 июня, пока собирали всех, кого отправляли на восток.
До нашей депортации у нас несколько месяцев жила госпожа Бауэр, еврейка, беженка из Германии. Она ждала визу в Австралию, чтобы уехать к детям. Когда нас забрали, она осталась в нашей квартире. Мы договорились с ней, что, как только доберемся до места, она нам вышлет кое-какие вещи.
Какими же наивными мы были! Через пять дней после нашего отъезда из Литвы, между Германией и Советским Союзом началась война, и в тот же день Кибартай оккупировали немцы. Но об этом мы узнаем не скоро.
Первая ночь в вагоне тянулась долго. Из-за духоты и жары Гарриетта не могла заснуть и плакала всю ночь. Для всех был страшен этот внезапный переход из привычной домашней обстановки в тесное ограниченное пространство грязного вагона, битком набитого чужими людьми. Впрочем, возможности человека адаптироваться испытывались и в более суровых условиях, и вскоре мы привыкли к жизни в вагоне.
Все время нас неусыпно охраняли. Не разрешалось ни выходить из вагона, ни приоткрывать двери. Охранники не хотели, чтобы пассажиров скотского поезда кто-то видел, а тем более общался с ними.
Охранники — по преимуществу молодые солдаты из Армении и других южных республик Советского Союза. По-русски многие из них говорили плохо.
На какой-то остановке Израэль попросил солдата только ради детей открыть дверь: в вагоне очень жарко и нечем дышать. Молодой солдат, просунув голову внутрь, сердито бросил на ломаном русском: «Вам не хотелось советская власть, ну так сейчас вы получите советская власть, черт подери…» И, с грохотом задвинув дверь, закрыл ее на засов.
Эти слова солдата стали предвестником того, что нам предстояло испытать.
И подтверждение этому — события следующего дня, когда несколько офицеров НКВД со списками в руках шли от вагона к вагону, вызывая по фамилиям мужчин. Те, чьи фамилии назвали, выстраивались в ряд на платформе, а офицеры проходили дальше. Многие женщины душераздирающе кричали…
Один из офицеров подошел к нашему вагону. Я, замерев от страха, спросила Израэля, что мы будем делать, если его заберут от нас. Он попытался успокоить меня, сказав, что забирают не всех. Это меня мало успокоило: мужчин на платформе становилось все больше.