Позади Ганса и его военнопленных по дороге тянулась колонна русских — тех, кто предпочел покинуть Вырицу и уйти с немецкой армией. Большинство из них сотрудничали с германской армией, так что теперь опасались возмездия со стороны большевиков, если Вырица снова вернется Сталину. Полицаи, священники, сельский староста, просто зажиточные крестьяне…
У этих никаких автомобилей, разумеется, не было, русские тащились на телегах, везли свои семьи, многие также гнали скот — коров, коз, лошадей. Так что Ганс, нарушив прямой приказ командира, распорядился всех пленных, которые не смогут идти, просто грузить в телеги бежавшим из Вырицы русским. И предупредил владельцев телег, что пленники должны доехать до места назначения живыми.
Не то чтобы это спасло много жизней, двенадцать человек русских пленных уже умерли сегодня на марше просто от болезней и усталости. Да и места в телегах очень скоро кончились, беглецы из Вырицы и так двигались перегруженными, их телеги ведь тащили их собственных детей, жен, стариков и разные пожитки.
Но за весь день ни один русский пленный расстрелян не был. Это, конечно, не успокоило совесть Ганса, не сняло с него ответственности за все те мерзости, которые он успел сотворить на русской земле, но это было хоть что-то…
Ганс Шваб в тайне надеялся, что майор скоро узнает о нарушении приказа и тогда Ганса самого расстреляют. Ганс хотел этого. Он теперь инвалид, он потерял палец и ухо, и даже невеста его бросила, предпочла ему эсэсовца, тыловую крысу. И каждую ночь Гансу снятся те школьники, которых он расстрелял два года назад при взятии Пушкина. Снятся до сих пор.
Унтер-фельдфебелю Гансу Швабу было уже глубоко все равно. Он был готов умереть. И творящийся вокруг хаос, сумятица, вот это непонятное отступление — все это только усугубляло состояние Ганса.
Сам Ганс ехал на мотоцикле, на еще довоенном DKW, без коляски и без пулемета. Вот только толку-то? Задачей Ганса было конвоировать русских пленных, а те шагали своими слабыми, покрытыми вшами и язвами ногами, ногами, на которых даже сапоги у многих уже давно просили каши. И большая часть конвойных, которые сопровождали пленников, тоже были пешими, разве только еще у одного парня был мотоцикл, а еще у одного — лошадь.
Так что перемешался шталаг на марше мучительно неспешно, со скоростью самого медленного и слабого русского пленника. Даже тащившие позади русские на телегах уже давно бы обогнали шталаг, они даже пытались это сделать, вот только разъезжавшие вдоль колонны на мотоциклах жандармы загнали владельцев телег обратно, в конец колонны.
Зачем? В чем смысл держать русских в конце колонны? Ганс этого не понимал.
А еще меньше он понимал другое: если с большевиками и правда заключен мир — то зачем тогда они вообще тащат с собой русских военнопленных? Почему их не оставили в Вырице, не обменяли на пленных немецких?
Заключение мира разве не должно начинаться с обмена пленными?
Но ответов тут не знал никто, даже сам майор-начальник шталага, а более высокого начальства Ганс за весь сегодняшний день так и не увидел. Да Ганс особо и не задавал вопросов, он просто разъезжал вдоль длинной колонны пленников на мотоцикле и машинально пересчитывал их, с самого утра он был занят именно этим. Один пленник даже сбежал в лес на глазах Ганса, один из конвоиров успел выстрелить, но не попал…
Ганс распорядился беглеца не преследовать. Да и как его преследовать, когда шталаг на марше? Других попыток побега, разумеется, не было, русские были для этого слишком слабы. Ганс скорее был удивлен, как вот этот единственный сбежавший русский нашел в себе силы на побег… Возможно у него просто сохранилась страсть к свободе? Если и так, то у Ганса никакой подобной страсти уже давно не осталось, как и сил.
Проблемы начались уже на закате, около восьми вечера.
День выдался солнечным, даже жарким, Ганс потел в своей шинели… День выдался ясным, но не бомбили. Поговаривали, что мир с большевиками уже подписан, что бомбить не будут.
Но после восьми вечера где-то на севере загрохотала артиллерия. Потом над колонной промчались самолеты, пока что «наши» немецкие мессершмиты. Потом движение всей колонны замедлилось, а вскоре колонна встала.
Потом послышались взрывы, уже ближе, где-то впереди.
Ганс осмотрелся: плохо. Очень плохо. Колонна застряла посреди полей, тут даже леса не было.
Подъехали жандармы на мотоциклах.
— Приказано ждать.
Ветер уже доносил запах гари, Ганс был уверен, что когда стемнеет, он увидит и зарево пожаров впереди. Если доживет до темноты.
Впереди на дороге Ганс видел только многочисленные грузовики, набитые солдатами, черт знает, кто это вообще такие, какое это вообще подразделение. Эти грузовики выехали на дорогу с юга всего полчаса назад.
— Тут нельзя стоять, мы тут как на ладони, — заспорил Ганс с жандармом.
— Ну я же сказал. Приказано ждать.
Жандарм уехал, Ганс разрешил пленным отдохнуть, те попадали прямо в дорожную грязь, полностью изможденные. Конвой начал разворачивать пищевые рационы, горячая еда в последний раз была в полдень…
Снова заработала артиллерия, снова где-то на севере, но теперь вроде и на западе тоже. Как раз там, куда Ганс ехал.
Прошло еще полчаса, наступили сумерки. И в сумерках Ганс увидел на западе в воздухе трассеры. Артиллерия не смолкала ни на секунду, теперь даже стали слышны далекие крики…
К Гансу подъехал русский полицай на лошади, на ломаном немецком напомнил:
— Лес в километре южнее, херр унтер-фельдфебель. Надо туда.
— Знаю, — Ганс пожал плечами, — Но приказано стоять. Стоим.
Когда наступила весенняя русская ночная полутьма, Ганс и правда увидел зарево пожаров впереди, на западе. Очередной взрыв теперь неожиданно грянул где-то позади, на этот раз, кажется, совсем близко. Но позади было ничего не разглядеть.
Прошло минут сорок с начала артобстрела, прежде чем явился майор Клаус Шваб.
— Конвой — в грузовики! — заорал встревоженный майор, — Я нашел вам места, ребята!
Дядя Клаус махнул рукой куда-то в сторону передка колонны.
— Русских пленных всех расстрелять. Для них места нет. И убираемся отсюда.
Снова подъехал жандарм на мотоцикле:
— Приказано стоять, господин майор.
Клаус Шваб поглядел на жандарма, как на сумасшедшего:
— Да пошел ты к черту! Я еду вперед!
— Не проедите, там бомбят. А позади нас — русский десант.
— Проедем! — заявил майор, то ли в азарте, то ли в отчаянии.
— Нужно уйти в лес, — озвучил Ганс предложение полицая, — В километре к югу, полями проберемся… А уехать мы не можем, под нашей защитой гражданское население, мы не можем его бросить.
Ганс указал на русских в телегах, тащившихся в конце колонны.
— Гражданского населения тут нету, — майор стремительно пришел в ярость, — Все гражданское население в Европе, а тут я вижу только русских предателей — унтерменшей и трусов! Какого черта они вообще за нами поперлись? Сами пусть выбираются. Пленных расстрелять. Сейчас же!
— Я не буду выполнять этот приказ, господин майор. Это приказ преступный, это прямо запрещено Женевской конвенцией.
Секунду Ганс и опешивший от такой дерзости майор смотрели друг другу в глаза.
Отношения между Гансом и его дядей-майором не сложились с самого начала, но до прямого недвусмысленного невыполнения приказа дело дошло впервые.
Майор стал расстегивать кобуру пистолета… В кого собрался стрелять? В пленных или прямо в Ганса?
Но Гансу было уже все равно. Он вдруг ощутил какую-то исключительную кристальную ясность. Как будто до этого плавал все эти годы в мутной воде, а теперь вынырнул наконец и увидел небо, сделал глоток свежего воздуха.
Конечно, он не будет стрелять в дядю. Майор Шваб все же его родственник, его родная кровь. А кровь — священна, как говорит фюрер. Поэтому он не будет стрелять в дядю.
Ганс снял собственный автомат с предохранителя, потом снял ремень автомата с плеча и бросил оружие стоявшему рядом русскому пленнику.
Русский пленник автомат поймал, что-то громко и радостно крикнул, уже через секунду грянула очередь…
Майор Шваб упал мертвым в дорожную грязь, достать пистолет он так и не успел.
Двое русских пленников, увидев это, бросились на пешего конвоира, сбили его с ног, вроде даже завладели его оружием…
Жандарм потянулся за собственным автоматом, но кто-то выстрелил раньше него — кто-то позади Ганса. Ганс понятия не имел, кто и в кого стреляет, но он и не собирался становиться зрителем порожденной им драмы.
Снаряд теперь ударил совсем близко — в один из грузовиков, застывших впереди на дороге. Грузовик взлетел на воздух, к небесам взметнулся сноп огня…
Забавно. Возможно это был тот самый грузовик, из которого дядя Клаус пять минут назад вышел. Видимо, сама судьба решила, что жизнь майора сегодня должна оборваться, так или иначе.
Ганс дал по газам, протаранил своим мотоциклом мотоцикл жандарма. Кто-то из завладевших оружием русских пленных уже стрелял в Ганса — своеобразная благодарность, но не попал.
Ганс рванул вперед по обочине дороге, не оборачиваясь.
Вскоре его мотоцикл утонул в удушливом дыму, глаза заслезились от жара… Тут впереди уже все пылало, вся колонна была разбомблена. Повсюду валялись куски живых и мертвых, вперемешку, Ганс сейчас ощущал себя так, будто ехал через ад.
Если вот так выглядит мир с большевиками — то у большевиков очень своеобразное понимание мира.
Была уже глухая ночь, когда через пару часов Ганс доехал до Выры. Он знал, что это Выра, потому что тут стоял дорожный указатель на немецком. А еще жандармы и тайная полевая полиция, армейское гестапо.
Сама Выра кишела мотоциклами, грузовиками, техникой, солдатами — все они сильно пострадали от обстрела. Казалось, тут собралась вся недобитая армия Рейха, людей и бронетехники было столько, что за ними даже не было видно самого села.
Впрочем, артобстрел почему-то прекратился, еще час назад…