2 февраля в ходе военного совета в Ла-Ротьер коалиционные армии приняли решение[54] начать одновременно марш на Париж по двум разным дорогам. Этот шаг, обусловленный проблемами логистики, был рискованным как с политической, так и с военной точки зрения — и Наполеон смог этим воспользоваться.
Пробуждение Орла
Шварценберг, хотя и согласился с планом, принятым на совете, в действительности в начале февраля он по-прежнему не хотел идти на Париж. Прежде всего по политическим причинам: как и император Франц, он все еще надеялся спасти если не наполеоновский режим, то хотя бы регентство Марии-Луизы, и сейчас, когда начался Шатильонский конгресс, он хотел верить в присущий Меттерниху талант убеждать. Свою роль играли и военные причины: Шварценберг опасался за безопасность своих линий коммуникации, протянувшихся до Базеля и другого берега Рейна, и боялся, что находящийся в Лионе Ожеро вскоре сможет атаковать тыловые базы союзников в Швейцарии. 26 января он писал своей жене, что «любой поход на Париж будет в высшей степени противоречить военной науке»{179}.
В то же самое время Блюхер не просто был настроен идти на Париж, но и желал оказаться там как можно быстрее, что, по мнению Царя, было источником политических рисков. Дело в том, что несдержанность Блюхера, желание пруссака прибыть в Париж первым, чтобы, возможно, предаться там мести, которой требовали его войска, плохо сочетались с планами Александра I, твердо настроенного проявлять к французам благосклонность; к тому же подобные действия в перспективе могли осложнить задачу союзников. Это стало причиной совершенно недвусмысленного предписания, которое царь адресовал Блюхеру в тот же самый день 26 января:
«Считаю, что должен Вас предупредить, господин маршал, что мы с Его Величеством королем Пруссии рассудили, что будет полезным, когда союзные армии подойдут к Парижу, разместить их в окрестностях города, а не в самом городе. Я даже хотел бы избежать прохода каких-либо войск по Парижу вплоть до нашего с королем прибытия, а также желал бы, чтобы первыми в столицу вошли именно сопровождающие нас войска, в нашей свите»{180}.
Разделение двух армий, опасное с политической точки зрения, было не менее рискованным и в военном отношении.
На следующий день после военного совета в Ла-Ротьер войска Блюхера двинулись в путь. Они шли на Париж через Шалон, вынудив 7 тысяч солдат Макдональда отойти к Эперне, а затем к Шато-Тьерри. Чтобы поддерживать связь между двумя армиями и охранять разделяющее их пространство (находясь в долинах Сены и Марны, они оказались на расстоянии пятидесяти, а затем и шестидесяти километров), Шварценберг собирался отделить от собственных сил корпус Витгенштейна. Но успешный маневр маршала Мортье в Бар-сюр-Сен сумел остановить продвижение Богемской армии, и ее коммуникации с Силезской армией оказались прерваны. В это же самое время Блюхер отделил от своей армии русские корпуса Остен-Сакена, насчитывавшие 20 тысяч, и шеститысячный корпус генерала Олсуфьева, дав им задание взять Mo. Таким образом, Силезская армия, отрезанная от Богемской, разделилась на отдельные корпуса, расположенные вдоль Марны и находившиеся «более чем в дневном переходе друг от друга»{181}. Слабости этой позиции не ускользнули от Наполеона. 10 февраля в густом тумане солдаты Мармона при поддержке молодой гвардии маршала Нея атаковали корпус Олсуфьева в Пон-Сен-При и оттеснили его к Шампоберу. Олсуфьев, слишком сильно растянувший свой отряд, не смог выдержать удар, и русские потерпели полное поражение: они потеряли 1500 человек, 2000 человек попали в плен, в том числе сам генерал Олсуфьев; бегством смогли спастись всего 1500 человек. Прибыв в Шампобер после битвы, Наполеон решил оставить Мармона с 4500-тысячным отрядом в арьергарде в Этоже, а сам с остальными войсками бросился на Остен-Сакена и Йорка. Он атаковал их на следующий день в Марше-ан-Бри, неподалеку от Монмираля. Хотя у французов было вдвое меньше солдат (16 тысяч против 30 тысяч), благодаря успешной атаке дивизии Фриана и кавалерии Груши, французы одержали верх над войсками Остен-Сакена и Йорка, потерявшими 4500 человек убитыми и ранеными — вдвое больше, чем наполеоновские войска. Союзники были вынуждены отступить к Шато-Тьерри, а на следующий день арьергард Йорка (3000 человек) подвергся новому нападению и снова потерпел неудачу. Через два дня, 14 февраля, Блюхер, находившийся у Бошана, подвергся серьезной атаке Наполеона, выступившего при поддержке корпуса Нея и кирасиров Груши. Прусский фельдмаршал потерял в битве 6000 солдат, в то время как со стороны Наполеона убитых и раненых было всего 600 человек, и был вынужден отступить к Шалону. Всего за неделю Блюхер «отступил на 120 километров (…). Ему стало не хватать снаряжения, и все труднее становилось снабжать армию всем необходимым»{182}. Парижские улицы были оклеены бюллетенями, посвященными триумфам французской армии.
В это время Наполеон собирался преследовать Силезскую армию вплоть до Шалона, чтобы окончательно разгромить ее, а затем вернуться к Витри-ле-Франсуа и ударить в арьергард Богемской армии. Но ему пришлось отказаться от этого намерения и заняться более срочными делами, поскольку Богемская армия медленно, но верно приближалась к Парижу.
В середине февраля, оттеснив преграждавшие ей путь войска Удино и Виктора, авангард Шварценберга, направляясь к Фонтенбло, уже занял Провен и Монтеро. Чтобы задержать продвижение войск коалиции, Наполеон направил в помощь Виктору Макдональда; Мортье и Мармон получили задание замедлить наступление Блюхера, а сам император устремился к Монтеро. Он прибыл туда 18 февраля после трех дней форсированных маршей и напал на отряд наследного принца Вюртембергского: атаку кавалерии генерала Пажоля солдаты принца отбить не сумели. Французы завладели городом, а авангард неприятеля вынужден был отступить на юго-восток, в направлении Санса и Труа. 24 февраля Шварценберг вывел войска из Труа, где они находились с конца января, и отошел к Шомону. За десять дней он отступил на 170 километров{183}.
Очевидные успехи Наполеона серьезно поколебали боевой дух союзников. «Казалось, что дарования Наполеона, поставившие его наряду первых полководцев и усыпленные отчасти под императорскою короною, восприяли блеск Италийских войн его. С малым числом войск в сравнении с нами, он появлялся с удивительною быстротою повсюду, где была возможность одержать поверхность, и останавливал движения многочисленных союзных армий, нападая на слабейшие части их»{184}. Эти победы пробудили совершенно исключительный патриотический порыв: пресса непрестанно восхваляла храбрость Французских солдат, а «все [парижские] театры играли актуальные пьесы: “Орифламму” в Опере, “Героинь Бельфора” в Одеоне, “Жанну Ашетт” в Варьете, “Филиппа-Августа” в Амбигю, “Карла Мартелла” в Гейте, “Маршала де Виллара” во Французском цирке и “Байяра в Мезьере” у Фейдо»{185}. К французам до такой степени вернулась уверенность, что Виван Денон даже отчеканил медаль в честь победы при Шампобере, а чтобы произвести на парижан впечатление, по столичным бульварам провели русских пленных в лохмотьях.
Этот патриотический порыв затронул и жителей территорий, занятых армиями неприятеля. Склонные до этого момента скорее к апатии, они пришли в себя и начали сопротивляться, особенно в сельской местности.
Как свидетельствуют местные источники, призыв императора к общему восстанию не сыграл большой роли в этом пробуждении: жители восстали больше в ответ на насилия и бесчинства армий союзников, чем из верности наполеоновскому режиму. Как мы уже видели, в январе Александр I сетовал Платову на неуправляемых казаков; спустя несколько дней он обратился к принцу Вюртембергскому с просьбой следить за поведением его войск, готовящихся войти в Труа. По просьбе царя генерал Барклай де Толли писал Шварценбергу:
«Его Величество император, поручив мне выразить благодарность Вашему Высочеству за проявленное внимание, выразившееся в том, что Вы пожелали сообщить ему о занятии Труа, желает, чтобы Ваше Высочество не располагались сегодня в Труа, но отправили туда наследного принца Вюртембергского со строгим приказом беречь город по мере возможного, поддерживать там наилучшую дисциплину; Его Величеству представляется, что эта мера особенно необходима, поскольку здешние жители утверждают, что вчера город Труа был разграблен французами. Следовательно, наше хорошее поведение по этому случаю может заметно повлиять на настроение нации и дать ей почувствовать, насколько наше обращение с нею отличается в лучшую сторону»{186}.
На протяжении всей кампании Александр I, а также Шварценберг, Блюхер, Барклай де Толли и фон Бюлов не прекращали заступаться за местных жителей[55]. Были даны очень строгие приказы, сколько припасов и фуража можно изымать; в обмен на эти изъятия жителям выдавались квитанции, по которым они могли потребовать возмещения у государства, когда будет заключен мир. Наконец, постой солдат в домах французов регулировался ордерами на расквартирование, которые распределялись в каждой военной части. Таким образом, царь и его штаб были до крайности внимательны к интендантским вопросам.
Однако на деле контроль, регламенты и предписания работали не всегда. Александр Михайловский-Данилевский признается в бессилии: «При всей строгой подчиненности, соблюдаемой войсками, за которою Государь надзирал самым бдительным оком, невозможно было предупредить разного рода отягощений для обывателей»{187}. В числе этих «отягощений» фигурируют прежде всего насильственные реквизиции. А с каждым новым днем кампании ресурсов становилось меньше, цены росли: всего за несколько недель мясо подорожало четырехкратно, а хлеб в семь раз — объем реквизиций стал неыносимым. 28 февраля в Шомоне школьный учитель Пьер Дарденн писал:
«Наша страна впала в полную нужду, как жить? Невозможно найти ни фуража, ни овса, ни мяса; скоро не останется хлеба — неприятельские лошади съедают то небольшое количество пшеницы, что у нас еще осталось».
4 марта, жалуясь на остановившегося у него прусского офицера, он продолжал:
«Он хочет, чтобы его кормили кофе, сахаром, поили алкогольными напитками; но где все это найти? В нашем городе ничего такого не осталось. Бутылка водки стоит 10–12 франков, апельсин 30 су, бутылка посредственного вина 8–10 франков: все остальное стоит соответственно. Уже не осталось дров; многочисленные красивые деревья с наших бульваров всё рубят, а поскольку сырой лес плохо горит, обитатели военных лагерей продолжают сносить наши жилища».
И снова в тот же день:
«Мы задыхаемся от множества постояльцев. В доме, где я живу, 41 иностранец — офицеры, женщины, слуги и солдаты; и обо всех них заботятся четыре отца семейства. Их необходимо кормить, обогревать и хладнокровно выслушивать их провокации и оскорбления. Я раздосадован, сломлен, уничтожен всеми этими унижениями. Я засыпаю у печи на тоненьком матрасе, а мои бедные дети — на убогом чердаке, поскольку наши кровати и комнаты уступлены господам офицерам. Эта страна потеряна надолго»{188}.
В то время как среди местного населения росла озлобленность по отношению к оккупантам, эти последние тоже испытывали все большее разочарование окружающей реальностью. Для многих русских офицеров первый контакт с французскими реалиями был далек от того идеального образа, который они нарисовали себе под воздействием чтения и полученного образования:
«Удивление почти всех наших офицеров, надеявшихся, по внушениям своих гувернеров, найти по Франции Эльдорадо, было неописанно при виде повсеместных в деревнях и в городах бедности, неопрятности, невежества и уныния»{189}.
Это показывает, до какой степени обе стороны не понимали друг Друга.
Кроме того, хотя официально предписанные нормы реквизиций были нормальными, на практике они часто были другими. Вопреки Призывам царя к умеренности, некоторые командиры подразделений с Радостью пускались в разгул. К примеру, вот какие припасы ежедневно требовал для своего и своих спутников стола генерал-майор Радецкий, возглавлявший штаб Богемской армии:
«Хлеба, тридцать фунтов говядины, барана, пол-теленка, шесть птиц, 40 яиц, мясной пирог, паштет, два фунта рыбы, 50 селедок, 20 банок горчицы и овощи. Кроме того, он требует предметы роскоши — два фунта сахара и столько же кофе, 30 бутылок обычного вина и по 10 бутылок шампанского и бургундского, 3 бутылки хорошего ликера, 30 лимонов и 40 апельсинов, 10 бутылок уксуса и 20 бутылок оливкового масла»{190}.
За счет реквизиций добывали не только съестные припасы и фураж, но и солдатское обмундирование и снаряжение, и тоже в огромных количествах:
«В Лангре (…) пришлось в течение двух дней доставить 1000 рубах, 1000 пар гетр, 500 плащей белого сукна для кавалерии, 500 плащей коричневого сукна для пехоты и 2200 кюлотов, из которых 1000 — небесно-голубого сукна»{191}.
Наконец, кроме реквизиций, было немало и прямых грабежей. Некоторые пытались защититься до прихода оккупантов. Так поступила Барба Понсарден-Клико, которая с 1805 года, когда умер ее муж, оставив ее вдовой в 27-летнем возрасте, продолжила его дело и стала во главе дома «шампанских игристых вин». В 1808 году вдова Клико начала экспортировать свои вина в Российскую империю, но ее делам повредили сначала континентальная блокада, а затем эмбарго на французские предметы роскоши, введенное Александром I в 1810 году. Когда 26 января 1814 года ее отец барон Понсарден, мэр Реймса, готовился покинуть город, он убеждал ее последовать его примеру. Она решила остаться на месте, чтобы защищать свои бесценные погреба, о чем написала своей парижской кузине: «Все идет довольно плохо. Вот уже много дней я занята тем, что замуровываю свои погреба, но я опасаюсь, что это не помешает мне быть обворованной и ограбленной. В конце концов, если я буду разорена, придется смириться с этим и работать для своего пропитания»{192}. Ее тревоги в конечном счете не оправдались, и русские, при всей своей любви к игристым винам, вели себя по отношению к ней скорее корректно. «Благодарение небу!» — писала она своей кузине в начале апреля. «Я не могу жалеть о какой-либо потере, и я слишком справедлива, чтобы жаловаться на траты, от которых никто бы не смог уберечься»{193}.
Но было много и тех, кому повезло меньше. Они пострадали от воровства, грабежей и всяческих насилий со стороны оккупантов. Вот, например, рассказ Дарденна:
«Пока русская пехота столь проворно шагала через наши города, казаки, вставшие лагерем на наших бульварах, развлекались тем, что разграбили и снесли несколько домов в пригородах. У одного из моих друзей унесли все белье, всю мебель и двери. Ему оставили лишь ту одежду, что была на нем надета. Теперь они заняты тем, что ломают стены дома, чтобы сжечь на костре его бревна и балки. На каждом костре лагеря одна-две поперечных балки, и их живое и ясное пламя поднимается к небу, подобно жертвенному огню. Только жертвы не хватает. Как знать, не осмелеют ли господа казаки достаточно, чтобы схватить кого-нибудь из нас и завершить свое жертвоприношение? Каждый день мы видим или узнаем, что несколько домов было вот так разграблено и снесено: вот она, вседозволенность солдатни. (…) Каждый боится, что нас постигнет участь пригородов, когда там уже будет нечего грабить и жечь. Боги! Кто избавит нас от этого грабительства?»{194}
В своих письмах другу Балансу Дарденн создал что-то вроде «шкалы» дурного поведения военных: на вершине ее — нерегулярные казаки, мастера воровства, грабежей и всяческих насилий, за ними — прусские солдаты, крайне грубые и высокомерные по отношению к местным жителям, затем регулярные казаки; австрийские солдаты, которые вели себя более гуманно, заняли лишь последнюю позицию в этом списке. Это свидетельство совпадает с выводами Виктора Леконт-Валле, который, изучив вторжение в районе Лана в феврале-апреле 1814 года, подтверждает, что «самыми опасными были казаки, составлявшие русскую нерегулярную кавалерию. (…) В ходе боев множество деревень было уничтожено полностью, например, Ати, Корбени», а опасность была столь велика, что для спасения от захватчиков, «жители скрывались в галереях карьеров Коллижи, длиной 20 километров», где «за каждой деревней был закреплен подземный участок»{195}. Написанная весной 1814 года брошюра «Историческая картина злодеяний, совершенных казаками во Франции» излагает длиннейший перечень ужасов, которые приписывались как нерегулярным казакам русской армии, так и казакам атамана Платова. Возможно, не обошлось без преувеличений, поскольку брошюра писалась с целью мобилизовать жителей страны вокруг фигуры спасителя-императора; ее текст заканчивается словами: «Завершим эту печальную картину. Наш августейший император в скором времени очистит Францию и спасет ее от всех северных чудовищ»{196}. Но злодеяния и бесчинства, в которых обвиняли казаков, все равно были реальными и масштабными, а их грабежи впечатляют своим размахом. Об этом свидетельствует письмо, приведенное в брошюре:
«Враги все разорили, все украли и все уничтожили. От вашего замка остались только стены: зеркала, мебель, картины, мраморы, обшивка стен, двери, окна, ставни — все разрушено, кроме вашей прекрасной картинной галереи, которую полностью украли. У вас больше нет ни зерна, ни фуража, ни скота, ни лошадей; ваши тысяча четыреста овец-мериносов были зарезаны или уведены. (…) Я был полностью ограблен, как и многие другие; у меня осталось только то, что на мне надето. Я потерял абсолютно все»{197}.
Вместе с тем бывает, что источники приписывают «казакам» (этот термин использовался для обозначения самых разных солдат) насилия, которые творили другие. И речь не только о башкирах из нерегулярной русской кавалерии, производивших особенно сильное впечатление своими луками и стрелами, но и о пруссаках, вюртембергцах и даже австрийцах[56]. Это объясняет выводы историка Анри Усея:
«С точки зрения грабежа и насилий пруссаки и казаки должны получить первый приз (ничья); баварцы и вюртембергцы — второй. Регулярные русские и австрийцы имеют право только на поощрительный приз, но его они заслужили вполне»{198}.
В своем труде Анри Усей приводит мрачный подсчет совершенных злодеяний, в которых поучаствовали солдаты всех стран коалиции:
«В Суассоне полностью сожжено 50 домов, в Мулене 60, в Мениль-Селльере 107, в Ножане 160, в Бюзанси 75, в Шато-Тьерри, в Вайи, в Шавиньоне более 100, в Ати, Мебрекуре, Корбени, Класи — все! Верные традициям Ростопчина[57], казаки начинали с того, что ломали пожарные насосы. Свет пожаров освещал чудовищные сцены. Мужчин рубили саблями и кололи штыками. Обнаженные и привязанные к кроватям, они должны были присутствовать при насилии, творимом над их женами и дочерьми; других пытали, секли, поджаривали на огне, пока они не открывали, где их тайники. Священники Монлодона и Ролампона (Верхняя Марна) были брошены мертвыми на месте. В Бюси-ле-Лон казаки поджаривали на огне ноги слуги, (…) оставленного охранять замок. Поскольку он упорно молчал, они набили его рот сеном и подожгли его. Суконщик в Ножане был почти четвертован десятком пруссаков, тянувших его в разные стороны за руки и за ноги; благодетельная пуля прекратила его страдания. В Провене ребенка бросили в огонь, чтобы заставить заговорить его мать. (…) Насиловали семидесятилетних старух и двенадцатилетних девочек. В одном лишь кантоне Вандевр число людей обоего пола, умерших от насилий и ударов, оценивается в 550 человек. (…) В Шато-Тьерри русские Сакена начали грабеж днем 12 февраля. Ночью и утром следующего дня его продолжили пруссаки Йорка. Все было разграблено. (…) Мертвых было семнадцать человек. (…) В Сансе грабеж [осуществлявшийся солдатами наследного принца Вюртембергского, недавнего союзника Наполеона, чья сестра Екатерина вышла замуж за Жерома Бонапарта] длился девять дней. (…) Женщины и едва созревшие девушки подвергались насилию на глазах у их супругов и родителей. Эти ужасные сцены повторялись каждый день вплоть до вывода войск из города»{199}.
Подобная серия ужасов сопровождала вступление казаков в Монмираль в начале февраля. Житель городка рассказывал:
«Казаки схватили пятнадцать видных горожан, раздели их догола и дали каждому по пятьдесят ударов кнута. Они раздевали мужчин и женщин. Меня самого ограбил казачий начальник, которому подошли моя одежда и мои сапоги. Девушек и женщин по большей части насиловали прямо на улице. Некоторые выбрасывались из окон, чтобы избежать бесчестия. Отцам, пытавшимся вырвать дочерей из лап этих скотов, саблями отрубали руки»{200}.
Эти повторявшиеся вновь и вновь насилия в сочетании с масштабными реквизициями вызвали в феврале первые волнения, а затем и самые настоящие восстания. 2 марта Дарденн с восторгом отмечал:
«Прибыв в деревню, в трех лье отсюда, где дорога огибает большой лес, [пленные французы] побили охранявших их солдат и убежали в лес. По ним стреляли, но крестьяне, вооруженные палками и вилами, помогли французам и облегчили их бегство. В Шомоне начался большой шум, когда пришла эта новость: войска срочно направились к месту восстания, и речь идет ни много ни мало как о том, чтобы сжечь деревню и расстрелять ее мэра. Итак, сопротивление начинается: люди поднялись в Барсюр-Об и неподалеку от нас. Ах! Узнать бы в скором времени, что так сопротивляются всюду!»{201}
Крестьянское сопротивление, которого так боялся Александр I, памятуя, наверное, о бушевавшей двумя годами раньше русской партизанской войне против Наполеона{202}, действительно разрасталось. Вооруженные крестьяне устраивали засады, нападали на отстававших, на отдельных солдат, и учиняли такие же страшные насилия, как те, в которых они обвиняли оккупантов:
«Вечером дня битвы при Краоне [7 марта 1814 года], когда русские попытались запереть женщин и детей в соседних пещерах, крестьяне подобрали на поле боя оружие и начали истреблять раненых; некоторые бросали на них зажженную солому, чтобы зажарить их живьем. Мы видели, как агонизирующие люди, уже не способные говорить, дотягивались до соломинок и чертили кресты на снегу, показывая их своим палачам, чтобы обличить их перед Богом или чтобы умолять о пощаде»{203}.
Некоторые фермеры, например, в Жеродо в департаменте Об, притворялись гостеприимными по отношению к казакам, чтобы легче было их убить, когда гости будут совершенно пьяны, и спрятать тела. Но подобные поступки, в свою очередь, провоцировали репрессивные меры: «Прокламация князя фон Шварценберга от 10 марта призывает жителей наших деревень к спокойствию. Сильнейшие угрозы пожаров, грабежа и смерти соседствуют с этими словами мира и дружбы в прокламации князя-генералиссимуса»{204} — писал Пьер Дарденн. И вскоре закрутилась новая спираль насилия:
«Наши крестьяне восстают повсюду, останавливая или убивая солдат, попадающих в их руки: они вооружены палками, косами, пистолетами, ружьями, которые они уберегли от русских и австрийских инквизиторов; но им не хватает боеприпасов. Способствуя этому движению общественного негодования, можно без труда организовать многочисленное партизанское войско, которое положит предел разбою русских варваров»{205}.
Мы видим, сколь велики были потери Шампани и Франш-Конте всего за несколько недель оккупации.
В феврале 1814 года трудности на поле боя и начавшееся сопротивление посеяли сомнения в армиях коалиции. Дипломатический вариант вновь стал актуальным.
Новые переговоры: надежда на мир или потеря времени?
Некоторые голоса в коалиции призывали возобновить мирные переговоры. С этой целью, по инициативе Каслри и Меттерниха, союзники встретились в Труа 12–15 февраля. Главными дискуссионными вопросами были условия возможного перемирия, условия мира и режим, который можно установить во Франции после свержения Наполеона. Русские, верные своим прежним позициям, выступали за продолжение военных действий, за нейтралитет в отношении Бурбонов и, напротив, за скорое вступление в Париж, где ассамблея представителей французского народа примет решение о судьбе страны и трона. 13 февраля Нессельроде направил Меттерниху, Каслри и Гарденбергу меморандум под названием «Вопросы, требующие решения, и мнение российского двора», который отчетливо следовал позициям Александра I и уже предусматривал порядок вступления союзников во французскую столицу:
«1. Предложение перемирия будет отклонено. После этого остальные предложения отпадут сами собой, будучи не более чем продолжением первого.
2. Уже принятые решения будут соблюдаться: следовательно, державы не выскажутся в пользу Людовика XVIII, но оставят французам инициативу в этом вопросе.
3. Действия держав по этому поводу будут опираться на мнение столицы. Его Величество император считает, что нужно собрать членов различных правительственных органов, объединив вместе лиц, наиболее выдающихся своими достоинствами и занимаемым положением, и пригласить эту ассамблею свободно и спонтанно высказать свои пожелания и свое мнение о личности, которую она сочтет наиболее подходящей, чтобы встать во главе правительства».
И дальше:
«6. Они [державы] продолжат соблюдать по отношению к Людовику XVIII и Бурбонам те же принципы, которые руководили ими до настоящего времени и которые соответствуют взглядам британского правительства. Как следствие, они сохранят пассивную роль, не помешают Бурбонам действовать за пределами территорий, оккупированных их войсками, но они не будут их поощрять, и постараются избежать даже видимости того, что они приняли какое-либо участие в демаршах Бурбонов.
7. В Париже по мере возможности будут сохранены местные и муниципальные власти. Будет назначен губернатор для общего наблюдения за ними. Его Величество император желает, чтобы этот губернатор был русским. Россия — держава, которая дольше всего сражалась против общего врага. Его Величество считает, что обладает всеми возможными правами, чтобы потребовать этого знака уважения.
Будет принят постоянный принцип не размещать солдат в домах парижан. Но для постоя войск будут использованы казармы и другие военные здания, какие могут быть найдены в Париже»{206}.
Однако после поражений Блюхера и Шварценберга, заставивших предположить, что победа не будет такой простой, как казалось, другие союзники, в первую очередь Каслри, заняли более гибкие позиции, надеясь на настоящее возобновление переговоров. Эту точку зрения разделяли и австрийские дипломаты, которые 13 февраля пригрозили покинуть коалицию, если не будут начаты серьезные переговоры с Наполеоном. Что касается пруссаков, то потрясенные поражением своего фельдмаршала, они не были готовы спорить с предложениями британцев. Поэтому в тот же самый день Каслри и Гарденберг вместе с Меттернихом составили меморандум, в котором высказались за заключение мира на основе границ 1792 года, уточняя, что, если Наполеон согласится на эти границы, он сможет сохранить свой трон. Царь был возмущен. 14 февраля утром он направил Каслри резкий ответ:
«Положение несомненно требует от нас продолжения войны; любые переговоры, неизбежно приводящие к потере времени, предоставят врагу возможность усилиться. Я уверен, что исход войны будет благоприятным, если союзники будут действовать заодно. Любой мир, заключенный с Наполеоном, — не мир, а всего лишь перемирие, которое даст нам несколько дней отдыха. Поймите же раз и навсегда, что я не всегда смогу привести свои войска за 400 лье к вам на помощь. Я не заключу мира, пока Наполеон остается на троне»{207}.
Но в этот самый день, 14 февраля, союзники узнали о поражении при Вошане. Новый удар вынудил царя согласиться на возобновление переговоров в Шатильоне, а также на предложение, сформулированное Каслри и согласованное с представителями Пруссии и Австрии: если Наполеон согласится на возвращение к границам 1792 года и в знак доброй воли оставит захваченные им крепости, мир можно будет заключить. Именно на этой основе был составлен новый проект мирного договора, предложенный союзниками Коленкуру три дня спустя.
По вопросу о политическом режиме, который будет установлен во Франции, Александр I тоже был вынужден пойти на уступки. Хотя он не окончательно отказался от надежды увидеть французскую ассамблею, решающую судьбы Франции, он был вынужден присоединиться к Каслри: конечно, союзники не будут настаивать на реставрации Бурбонов, чтобы не вызвать гражданской войны, но если Реставрация монархии состоится, то единственный возможный кандидат — граф Прованский, наследник старшей ветви Бурбонов.
Александру было нелегко дать на это согласие, поскольку он не любил Бурбонов, считая их высокомерными, посредственными и скудоумными. В конце 1812 года он решил, что трон Франции нужно предложить Бернадоту, которого он считал более способным и более доблестным; поэтому в начале 1813 года, когда граф Прованский написал ему, чтобы заявить свои права на престол{208}, царь остался глух к этому призыву Чтобы попытаться улучшить натянутые отношения с Александром I, наследник французской короны решил в феврале 1813 года отправить к царю посланника, графа де ла Ферронейса. Посланник вез письмо от 14 февраля 1813 года, в котором претендент поздравлял Александра I с его победой над Наполеоном и предлагал ему издать прокламацию к французской нации, признав за графом Прованским титул «легитимного суверена Франции». Письмо осталось без ответа. 7 апреля 1813 года он повторил свою попытку, отправив еще одно письмо, но ответа на него снова не было{209}. Пришлось дождаться 24 апреля 1813 года, чтобы Александр, прибывший в Дрезден, решился написать наследнику Бурбонов. Но если граф Прованский обращался к царю «господин мой брат и кузен», царь в ответ величал его «господином графом» и подписывал свои письма банальной и прохладной фразой: «Примите, господин граф, уверения во всех моих чувствах». Как можно убедиться, отношения между Александром и Людовиком отнюдь не были сердечными. И положение отнюдь не улучшалось. В середине ноября наследник Бурбонов вновь взял в руки перо, чтобы подчеркнуть, что пришел момент провозгласить его королем французов, а также сообщить, что «единственный способ лишить [Наполеона] этой последней силы [страха французов перед планами союзников] заключается в том, чтобы восстановлением отеческой и законной власти показать Франции верного защитника ее независимости и благоденствия»{210}. Но этот призыв к восстановлению отеческой власти, противоречивший либеральным идеям царя, еще больше рассердил Александра I! Его сильнейшее недоверие к Бурбонам объясняет, почему в начале февраля 1814 года в разговоре с Каслри он все еще упоминал о возможности, если уж необходимо возвращаться к монархии, выбрать Бернадота или кого-нибудь из младшей, Орлеанской ветви Бурбонов… Таким образом, когда 14 февраля 1814 года в Труа царь нехотя согласился вернуть Бурбонов на трон Франции, это было нежелательным решением, принятым в силу обстоятельств.
Вынужденный пойти на уступки ради сохранения целостности коалиции, Александр I продолжал в глубине души надеяться, что Наполеон останется глух к призывам начать переговоры. И действительно, к большой печали Коленкура, который хотел верить в возобловление мирного процесса, к императору французов, опьяненному своими февральскими успехами, вернулся воинственный настрой. 5 февраля Наполеон написал злосчастному дипломату двусмысленлое письмо, которое совершенно сбило того с толку: «Вы должны принять основные условия, если они приемлемы, поскольку в противном случае мы рискуем дать еще битву и даже потерять Париж, со всем, что за этим последует»{211}. Спустя несколько дней Наполеон лишил своего посла каких-либо полномочий на переговоры; 18 февраля, спустя несколько часов после победы над Шварценбергом при Монтеро, он направил Коленкуру экзальтированное письмо:
«Я предоставил Вам карт-бланш, чтобы спасти Париж и избежать битвы, которая была последней надеждой нации. Битва произошла; Провидение благословило наши войска. Я взял 30–40 тысяч пленных; я захватил 200 артиллерийских орудий и множество генералов и уничтожил несколько армий почти без боя. Вчера я начал уничтожение армии князя Шварценберга, и я надеюсь разгромить ее, прежде чем она снова перейдет наши границы. Ваша позиция должна быть такой же; Вы должны сделать все для мира, но мое намерение состоит в том, чтобы Вы не подписывали ничего без моего приказа, поскольку лишь я один знаю свою позицию. В целом, все, что я желаю, — твердый и почетный мир; он может быть таким только на основе франкфуртских предложений».
На следующий день, объясняя свою непреклонность продвижением французских войск и их успехами, он писал:
«Все, что вам говорили, — ложь. Австрийцы потерпели поражение в Италии и вместо того, чтобы находиться в Mo, я скоро буду в Шатильоне. Я настолько возмущен бесчестным предложением, которое вы мне посылаете, что я чувствую себя опозоренным самим тем фактом, что вам его предложили. (…) Вы опять говорите о Бурбонах. Я предпочитаю видеть Бурбонов во Франции на разумных условиях, чем принимать эти позорные предложения, которые вы мне прислали»{212}.
Тем не менее 21 февраля, в то самое время, когда шел конгресс, Наполеон пошел на личный демарш: он написал своему тестю, императору Францу, предложив ему начать мирные переговоры на основе франкфуртских предложений. Но эта попытка оказалась бесполезной — австрийцы предпочли действовать единым фронтом с союзниками.
28 февраля, когда переговоры зашли в тупик, полномочные представители союзников решили назначить дату окончания конгресса. Они заявили, что не позднее 10 марта ждут ответа на проект мирного Договора, который они адресовали Наполеону 17 числа предыдущего Месяца; если же ответ не поступит, конгресс будет распущен. В назначенный срок, выполняя волю своего господина, герцог Виченцский вручил союзникам его ответ. Но эта нота требовала в качестве основы для переговоров принятие во внимание естественных границ Франции, включающих в себя левый берег Рейна. Это предложение союзники сочли неприемлемым и отвергли — и переговоры продолжались еще несколько дней без какого-либо успеха. 19 марта герцог Виченцский вручил союзникам контрпроект: Наполеон заявлял, что согласен вернуться к границам королевства Франция, но требует, чтобы Савойя, Ницца и остров Эльба остались французскими, а Евгений Богарне был провозглашен королем Италии. Эти предложения, отвергнутые союзниками, повлекли за собой роспуск конгресса. Итак, 19 марта дипломатия окончательно потерпела крах: теперь конфликт мог быть разрешен только на поле боя.
«Идем в Париж!»
Во второй половине февраля Наполеон, оттеснив союзные армии с дороги на Париж, спас столицу — по крайней мере в краткосрочной перспективе — от вторжения. Но эти победы были лишь видимостью: хотя предводители коалиции были тяжело потрясены этими неудачами, а воинский дух ослабел, император так и не одержал решающей победы. Союзники оставались хозяевами значительной части территории Франции, а отдельные проявления сопротивления местных жителей, разрозненные и ограниченные локальными выступлениями, не нарушили равновесия сил. Кроме того, на периферийных театрах войны императору везло меньше: французские войска были вынуждены покинуть Брюссель, фон Бюлов и Винцингероде наступали на Лилль, Сульт находился в тяжелом положении на юго-западе, а вице-король Евгений отступал в Италии.
25 февраля в Бар-сюр-Об союзники вновь держали военный совет. Вокруг трех монархов объединились Шварценберг, Меттерних, Каслри, Нессельроде, Гарденберг, Радецкий, Дибич, Волконский и Кнезебек{213}. В ходе дискуссии Шварценберг высказался за отступление, которое позволило бы Богемской и Силезской армиям приблизиться друг к другу и соединиться. Однако Александр I категорически отверг это предложение, в котором он видел потенциальную передышку для Наполеона и в гневе пригрозил, что выведет из состава Богемской армии русские войска, присоединив их к Силезской армии{214}. Тогда совет решил, что Шварценберг отойдет к Лангру для перегруппировки, а армия Блюхера, усиленная корпусом Винцингероде (26 тысяч русских солдат, стоявших в Реймсе) и корпусом фон Бюлова (17 тысяч пруссаков, прибывавших в Лан), сможет по своему желанию двигаться на Париж. Во время наступления Силезской армии поддержку ей должны были оказать подразделения генерала Ланжерона, прибывшие 24 февраля в Витри-ле-Франсуа, и войска генерала Сен-При — 15 тысяч человек, только что вступивших на территорию Лотарингии.
Эти военные решения были в скором времени дополнены решениями политическими. Продолжая опасаться, что Австрия, воспринимаемая как слабое звено коалиции, выйдет из нее и заключит сепаратный мир с Францией, Александр I потребовал от своих союзников встретиться в Шомоне с целью обновить и укрепить союз. 9 марта был подписан союзный договор (датированный 1 марта) сроком на двадцать лет (статья 16). Подписавшие договор стороны (Австрия, Великобритания, Пруссия и Россия) обязывались в случае, если Франция откажется от мирных предложений 17 февраля, продолжить войну «в идеальном согласии» (статья 1) и отказаться от каких-либо сепаратных переговоров. Каждая страна, подписавшая договор, обязывалась предоставить 150 тысяч человек для текущей кампании, а Великобритания внесла за 1814 год субсидию в пять миллионов фунтов стерлингов (статья 3). Наконец, статья 5 предусматривала, что в случае французской угрозы одному из членов коалиции по заключении мира остальные союзники должны будут явиться к нему на помощь, выставив экспедиционные корпуса по 60 тысяч человек (50 тысяч пехоты и 10 тысяч кавалерии). Вот такой сплоченной была коалиция, объединившаяся в начале марта 1814 года для борьбы с наполеоновской Францией.
Со своей стороны, решив действовать исключительно на поле боя и предвидя опасность укрепления Силезской армии свежими войсками из Северной армии, Наполеон в начале марта пустился вдогонку за Блюхером, желая догнать его у Суассона. Город, находившийся в руках небольшого французского гарнизона под командованием бригадного генерала Жан-Клода Моро, которого поддерживал польский Висленский батальон численностью 700 человек, занимал важную стратегическую позицию: контролировал переправу через реку Эна. На этот момент император имел численное превосходство над Блюхером, и он рассчитывал покончить с фельдмаршалом, прижав его к Эне. Соответственно, он приказал Моро любой ценой «держаться» против Блюхера, пока он не подойдет. Но обстоятельства сложились не в его пользу. Утром 2 марта, когда Наполеон был еще далеко, к Суассону с востока, из Реймса, подошли русские полки под командованием Винцингероде, а с севера, из Лана, прусские подразделения фон Бюлова. Могучая артиллерия союзников, существенно превосходившая все, что мог ей противопоставить суассонский гарнизон, ужаснула Моро. Поэтому, когда неприятель предложил французскому генералу «капитулировать с честью», Моро согласился, не докладывая об этом Наполеону В 9 часов утра 3 марта капитуляция была подписана, город и гарнизон сдались без боя. Это был решающий момент, позволивший Блюхеру не только избежать неминуемого поражения, форсировав Эну, но и соединиться в следующие дни с корпусами Винцингероде и фон Бюлова. Таким образом, капитуляция Суассона стала ключевым моментом французской кампании, что стало ясно как Наполеону, сразу пожелавшему отдать Моро под военный трибунал и расстрелять[58], так и русским:
«Когда Левенштерн вернулся в русский генеральный штаб с подписанной капитуляцией, Винцингероде обнял его. Когда Левенштерн попросил прощения за то, что превысил свои полномочия, уступив шесть артиллерийских орудией, присутствовавший при разговоре генерал Воронцов (…) вскричал: «Ах, пусть они забирают свою артиллерию, пусть и мою с собой прихватят, если им угодно, лишь бы они ушли, лишь бы они ушли!»{215},[59]
С точки зрения некоторых историков[60], капитуляция Суассона сыграла решающую роль во французской кампании. Возможно, подобное утверждение является преувеличением, ведь положение Наполеона уже было тяжелым из-за огромного численного перевеса коалиции, но капитуляция, безусловно, оказалась потерянной возможностью, заметно осложнив задачу французских войск.
На следующий день после капитуляции Суассона Наполеон еще надеялся если не предотвратить, то хотя бы затормозить соединение войск коалиции. Он был одержим этой мыслью. 7 марта на плато Краон, под снегом, в суровый мороз он смог, располагая вдвое меньшими силами, одержать яркую победу над Михаилом Воронцовым, помощником Винцингероде. Но прежде чем отступить, Воронцов долго сопротивлялся, что привело к серьезным потерям с обеих сторон: около 5 тысяч русских и около 6 тысяч французов. Кроме того, дорого обошедшаяся победа не помешала объединению части войск коалиции: закрепившись в крепости Лан, войска Блюхера и фон Бюлова теперь насчитывали около 100 тысяч человек. Наполеоновская армия (в первую очередь корпус Мармона), несмотря на очевидное численное превосходство противника, попыталась осадить союзников. Но после двух дней боев, 9 и 10 марта, заметно ослабев и не достигнув успеха, она была вынуждена отказаться от взятия города. Это стало новой неудачей императора.
11 марта Наполеон узнал, что войска генерала Сен-При вошли в Реймс. В это время император собирался ударить союзникам в тыл, поднять народ на востоке Франции и собрать войска из крепостей. Но для этого ему было необходимо отбить Реймс у Сен-При и перерезать связь между двумя армиями коалиции, которую Сен-При сумел восстановить. 12 марта Наполеон приказал Мармону подойти к городу, чтобы поддержать его готовящееся наступление, а сам пустился в путь. На следующий день, вблизи Реймса, Наполеону удалось застать врасплох Сен-При, не ожидавшего ни скорости, с которой его атаковали, ни столь значительных сил. Сам Сен-При был смертельно ранен в самом начале боя, а французы нанесли тяжелое поражение 15-тысячному русско-прусскому войску: потери составили 3 тысячи солдат убитыми и ранеными, и еще 3 тысячи попали в плен, в то время, как французские потери составили всего 700 человек. Победа под Реймсом, блестящая и абсолютная, вновь обескуражила союзников, о чем свидетельствовал в своих «Мемуарах» Ланжерон: «Нам казалось, что мы повсюду видим этого страшного Наполеона. Он разгромил нас всех, одних за другими; мы все время боялись храбрости его вылазок, скорости его маршей и его ловких комбинаций. Стоило нам составить план, как он его расстраивал»{216}.[61]
Боевой дух союзников в очередной раз упал. Их солдатам недоставало съестных припасов, а их лошадям — фуража; они опасались недавно провозглашенного императором Фимского декрета, призывавшего к народному восстанию в духе Вальми. Шаткое положение союзников стало причиной новых колебаний Шварценберга. Однако 17-го числа, под воздействием Александра I и Толя, генералиссимус взял на вооружение новую стратегию: сумев прогнать Макдональда и Удино из Труа, он решил больше не отступать, а идти на Париж. На следующий день, форсировав Сену в Ножане с 80-тысячной армией, он оказался на расстоянии менее ста километров от столицы. Наполеон был вынужден на какое-то время отказаться от своего плана: теперь он уже не двигался на восток, но искал битвы, чтобы остановить наступление Шварценберга. 20 марта, располагая значительно меньшими силами — не более 28 тысяч бойцов, — император французов храбро бросился в битву при Арси-сюр-Об. Она длилась до следующего дня, и, парадоксальным образом, войска коалиции отнюдь не были уверены в своем успехе, поскольку конфликты в союзном Штабе не переставали разрастаться. Александр Михайловский-Данилевский рассказывает:
«Мы были в гораздо превосходном числе, но нас обуревали несогласия, производимые большею частию Австрийским двором. (…) Поведение австрийцев было для государя столь неприятно, что он, который нелегко обнаруживал, что происходило в душе его, не мог однажды скрыть своего негодования против них. Это случилось 9 [21] марта поутру, когда мы собирались напасть на неприятеля под Арсисом. Армия стояла в боевом порядке, колонны к атаке были уже готовы, и государь, окруженный обыкновенною своею свитою, ходил взад и вперед с фельдмаршалом Барклаем де Толли и, говоря об австрийцах, сказал следующие слова, которые я сам слышал, ибо я тут же стоял: “Эти австрийцы сделали мне много седых волос”»{217}.
Но наполеоновские войска, при всей своей стойкости и невзирая на разногласия в стане коалиции, понесли большие потери и были вынуждены отступить сперва к Витри-ле-Франсуа, затем, 23 марта, к Сен-Дизье.
Тем временем с других театров военных действий приходили все более и более благоприятные для коалиции новости: 27 февраля Веллингтон разбил Сульта при Ортезе, 22 марта Ожеро был вынужден покинуть Лион.
Вечером 22 марта, когда Наполеон вновь собирался двинуться на восток, чтобы напасть на коммуникации союзников и лишить их тыловых баз, его планы оставались неизвестны, поскольку позади войск императора действовала многочисленная кавалерия, скрывавшая все его движения. Но в ночь с 23 на 24 марта, когда неприятельская армия подходила к Дампьеру, направляясь на Сомпюи и Соммесу, незашифрованное письмо, написанное Наполеоном накануне и адресованное Марии-Луизе, было перехвачено казачьим патрулем[62]:
«Мой друг! Несколько дней я не сходил с лошади. 20-го числа я взял Арси-сюр-Об. (…) 21-го числа неприятельская армия начала сражение, чтобы защитить свое движение к Бриену и Бар-сюр-Об. Я решил пойти к Марне, чтобы удалить вражеские армии от Парижа, и приблизиться к северным крепостям. Сегодня вечером буду в Сен-Дизье. Прощай, мой друг, поцелуй сына»{218}.
Оригинал письма прибыл по назначению, но копию немедленно переправили Шварценбергу, который на заре провел совещание с Нессельроде и Волконским. В ходе дискуссии были высказаны противоположные мнения:
«Когда прочитали письмо Наполеона, то князь Волконский предложил, “чтобы соединяясь с Блюхером, отрядить только сильный корпус за Наполеоном, а нам идти со всеми войсками прямою дорогою на Париж, куда прибыв в пять маршей, можем завладеть оным прежде, нежели узнает о сем Наполеон”. Князь Шварценберг нашел предложение сие весьма смелым и (…) возразил, что “он не осмелится на такого рода предприятие без соизволения на то нашего государя” (то есть императора Франца, находившегося в этот момент в Бар-сюр-Сен)».
Таким образом, немедленного изменения стратегии не произошло, и 24-го утром Шварценберг пустился в путь к Витри через Сомпюи, чтобы соединиться там с Блюхером и атаковать уходящего на восток Наполеона. Но перед отправлением он уведомил Александра о содержании перехваченного письма, и утром царь, задержавшись в Дампьере, решил проинформировать своих генералов (Барклая де Толли, Толя, Волконского и Дибича) о сложившемся положении. После долгой дискуссии все сошлись на том, что надо идти на Париж и принять план, изложенный Волконским:
«Я предлагаю (…) чтобы, соединясь с Блюхером, отрядить за Наполеоном сильный корпус конницы и несколько полков пехоты, приказав для большего удостоверения, чем будто мы за ними идем с армиею, заготовлять везде главную квартиру для государя, самим же нам направиться прямо на Париж, нашей армии — чрез Фер-Шампенуаз, а Блюхеру — чрез Этож, имея между собою беспрерывное сообщение. Следуя таким образом, мы должны атаковать маршалов Мортье и Мармона, где они ни повстречаются; мы их разобьем, потому что мы на всех пунктах будем в превосходных силах».
Чтобы привлечь союзников на свою сторону, царь отправился вслед за Шварценбергом и королем Пруссии. Они встретились на высотах Витри, собрав новый военный совет, проходивший под открытым небом и в весеннюю погоду Совет принял русское предложение; немедленно «написали приказание к Блюхеру, чтобы он не следовал на Витри, а шел на Этож. В тот день государь расположился для ночлега в Витри, дабы более уверить, что мы идем за Наполеоном». В этот же день, 24 марта, генерал Винцингероде и его четырнадцать тысяч всадников при поддержке двух казачьих полков отделились от основной армии, направившись вслед за Наполеоном в Сен-Дизье, а остальная Богемская армия двинулась на Фер-Шампенуаз. Тем не менее на этом этапе план держался в тайне, и войска еще не знали о своем пункте назначения:
«Мне всегда останется памятна минута, в которую генерал Толь, выходя из совещания, бывшего у государя, обнял меня и сказал на ухо: «Мы идем в Париж, но Бога ради не говори никому ни слова» — и рассказал о том, что происходило в военном совете. Трудно было удержать чувствования, исполнявшие в то время мою душу, ясно представлялись воображению разрушенный Смоленск, пламенеющая Москва, взорванный Кремль и, наконец, совершенное торжество Отечества»{219}.
Утром 25 марта основная часть главной армии, впереди которой Двигались двадцать тысяч всадников, направилась в Париж по дороге, ведущей из Витри в Сезанн, Куломье и Mo, проходившей через Фер-Шампенуаз. Авангард армии составляла кавалерия Петра Палена и князя Адама Вюртембергского. Чуть дальше к югу тем же маршрутом следовал Барклай де Толли с резервами Богемской армии. К северу от главных сил по дороге из Шалона в Бержер следовала небольшая часть Силезской армии: легкая кавалерия и казачьи подразделения, числившиеся в русских корпусах Ланжерона и Остен-Сакена. Блюхер, уже несколько дней страдавший от сильнейшей глазной болезни, ехал в карете «на виду у всех, надев на голову дамскую шляпу из зеленого шелка с очень широкими полями, прикрывавшими его глаза от света»{220}. В этот день, вскоре после восьми часов утра, русский авангард под предводительством Петра Палена встретил корпус Мармона, находившийся на дороге в Фер-Шампенуаз, у деревни Суде. Корпус Мортье явился на выручку корпусу Мармона, и вдвоем маршалы сумели выставить войско в 12 300 пехотинцев, 4350 всадников и 68 орудий, в то время как русские силы составляли всего лишь 5700 всадников и 36 орудий{221}. В начале битвы, в которой Александр I и его брат великий князь Константин лично приняли участие во главе казачьего отряда{222}, положение союзников казалось тяжелым. Но появление сначала 2500 австрийских кирасиров, а затем, вскоре после полудня, тяжелой русской кавалерии, переломило ход битвы в их пользу. Мортье и Мармон были вынуждены отступить. Маршалы потеряли треть своих сил и больше не могли препятствовать неумолимому наступлению сил коалиции. Эта победа, впоследствии прославленная как один из величайших подвигов русских солдат в 1814 году, и даже в настоящее время присутствующая в топонимике Урала[63], могла, однако, закончиться совсем иначе из-за задержки войск коалиции. Ланжерон оставил уникальное свидетельство о причинах этого опоздания:
«Подойдя в десять часов утра к Силлери, я обнаружил, что лагерь моей кавалерии все еще там, и генерал Корф, (…) сильно пристыженный, рассказал мне, что произошло.
[Корф провел ночь в замке Силлери, но все его войско] находилось в деревне. Крестьяне, которые, видимо, не любили местного землевладельца, сообщили казакам, что в потайном погребе за пределами деревни находятся шестьдесят тысяч бутылок шампанского; казаки, очень признательные за эту весть, поторопились [открыть] погреб, и он быстро превратился в место встречи всей моей кавалерии. В час, назначенный для отправления, а именно в шесть часов утра, ни один человек не мог держаться на ногах»{223}.[64]
Но это опоздание не помешало войскам коалиции одержать победу и двинуться дальше — на Париж.
26 марта Наполеон у Сен-Дизье одержал верх над людьми генерала Винцингероде. Заставив их понести серьезные потери, и будучи уверен, что имеет дело с главной частью союзной армии, он продолжил наступление. И лишь вечером следующего дня император, наконец поняв, что неприятель идет на Париж, решил форсированными маршами достигнуть столицы, пройдя через Бар-сюр-Об, Труа и Фонтенбло. Ему было невдомек, что Александр I, прусский король и Шварценберг уже в Куломье, что Блюхер добрался до Ла-Ферте-су-Жуар, что Винцингероде находится в Бюссьере, что корпуса ОстенСакена и Вреде достигли Mo, что битва под Парижем уже началась.