Требуется, в частности, ответить на вопрос, служила ли деятельность политических партий в 1917 году укреплению слабых ростков гражданского общества в России. Или, наоборот, именно она стала основным детонатором того взрыва, который замедлил и направил этот процесс в совсем иное русло? Кроме того, являлась ли многопартийность того времени чем-то органически вписывающимся в ситуацию? Или для России форма квази-соборности в форме существования политических партий чужда? Не об этом ли свидетельствует деятельность либеральных и правосоциалистических в периоды кризисов на протяжении всей революционной поры?
Один только тот факт, что до сих пор не появилось сколь-нибудь серьёзных обобщений о роли в революции большевиков, говорит об очень многом. В том числе о страхе историков быть обвинёнными в предвзятости. Страх этот напрасен. Он провоцирует ситуацию, когда за дело «устранения белых пятен» берутся люди, далёкие от науки. Что из этого получается, видно на примере современной «Ленинианы»[109]. Впрочем, такая ситуация провоцируется искусственно. «Диктатура публицистики» – это не что иное, как современная форма идеологического контроля со стороны власти над историком[110]. Насколько сильна власть этой новой формы, можно судить по некоторым материалам, появляющимся время от времени даже в очень престижных научных изданиях[111]. Вместе с тем изучение российского государства в эпоху смут, реформ и революций немыслимо без серьёзного, научного, не отягощённого жаждой исторической мести разговора. Ведь именно история большевизма стала квинтэссенцией тех перемен, которые в начале века на долгие годы определили лицо России, позволив ей закрепить за собой статус великой сверхдержавы со всеми положительными и оборотными сторонами этого статуса.
Так что, несмотря на то, что общие контуры новой концепции истории российской государственности рубежа веков уже успели сложиться, окончательное их заполнение конкретным материалом ещё впереди. Хотелось бы именно в этом видеть один из путей возрождения истории как науки и освобождения её от новых форм конъюнктуры.
Дорога в бездну
Очерк 3. Государственный строй Российской империи в годы правления Николая II
Незадолго до 300-летия Романовых в Берлине вышла объёмистая книга. По богатству оформления её можно было «перепутать» с другими юбилейными изданиями. Но содержание было иным. Автор книги, левый кадет В. П. Обнинский, доказывал, что правящий в те годы Николай II, даже если его трон не рухнет, станет последним российским самодержцем[112].
Парадокса в такой оценке не было. Став царём, Николай II застал фасад имперской власти неизменным. Во главе государства, как и прежде, стоял монарх. Им формировались и ему подчинялись высший административный и законосовещательный органы: Кабинет министров и Государственный совет. По сути, на правах рядовых ведомств действовали Святейший Синод (руководящий делами церкви) и Сенат (верховный орган судебной власти). Но по своей социальной природе это был уже не абсолютизм эпохи феодализма и не азиатская деспотия.
Развитие государственного уклада России в тот момент определялось переходом страны от традиционного общества к современному гражданскому обществу. В экономической и политической сферах в России складывалась особая комбинированная формация. С одной стороны, Россия оставалась империей специфического реликтового типа[113]. Эта специфика имперства в России не являлась пережитком. Но строилась она на «архаичном» восприятии государства как «большой семьи». С другой стороны, с XVIII века страна ускоренно сближалась с Европой. В экономике это выразилось в росте капиталистических отношений. В политике – в попытках государства рационализовать себя. Взаимоотношениям с традиционными для России локальными сообществами[114] оно предпочитало иметь дело с отдельными гражданами. Реликтовым, таким образом, в большей мере оставался базис империи. Политическое увенчание её было уже в немалой степени переродившимся, инородным образованием.
Следствием начатых Петром I процессов стало отчуждение от народа правящей элиты. Очень удачно отразил это Обнинский: «Цари, некогда вершившие судьбы своего народа личной политикой, теряли мало-помалу всякое влияние на ход управления, и наше поколение застало эпоху полнейшего порабощения их всемогущим бюрократизмом»[115]. Начавшаяся в 1905 году революция подтолкнула власти к поиску приемлемых вариантов реформ в области системы государственной власти. Инициатором назревших реформ поначалу выступал министр внутренних дел А. Г. Булыгин. Его настойчивость привела к появлению 18 февраля 1905 года высочайшего рескрипта. В нём Николай II впервые соглашался привлекать к подготовке законодательных актов выборных народных представителей[116].
Планы булыгинских преобразований вошли в историю как синоним казённой реакции. Им не суждено было сбыться не из-за их утопичности, а из-за полного неприятия их со стороны нарождавшегося общественного мнения. В действительности же Булыгин предлагал достаточно широкий пакет мер по либерализации управления страной. Им были предусмотрены три варианта реформы. По первому из них избранные от населения депутаты вводились в уже существовавший Государственный совет. По второму – из избранных от населения лиц создавались особые комиссии при департаментах Государственного совета или в составе него самого. Наконец, третий вариант, который и был положен в основу Манифеста от 6 августа 1905 года, предлагал создание особого законосовещательного учреждения при Государственном совете или наряду с ним[117].
Если бы проект Булыгина был осуществлён, страна сделала бы немалый шаг вперёд, избегая, тем не менее, резкой ломки государственных устоев. Но запаздывание с реформами привело к тому, что такие меры уже не могли послужить выходом из кризисной ситуации. Развитие революции требовало от царя больших уступок. Под давлением либералов из ближайшего окружения Николай II вынужден был согласиться с программой, предложенной С. Ю. Витте, по мнению которого российское общество требовало введения правомочного законодательного органа и гражданских свобод[118].
Реформы 1905–1907 гг. явились наиболее зримым результатом Первой русской революции. Начало им было положено Манифестом 17 октября 1905 года. Он декларировал неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов. Но главным в документе было другое. В нём юридически ограничивалась самодержавная власть царя[119]. Манифест не только провозглашал создание законодательного органа, но и устанавливал «.как незыблемое правило», что никакой закон не получит теперь правовой силы без одобрения его народным представительством[120].
Глубина и радикализм перемен имели и свою оборотную сторону. Бюрократия была не готова к столь существенным новшествам. В дальнейшем она предпринимала всё от неё зависящее, чтобы свести к минимуму масштаб вырванных у неё реформ. Нелегко шёл на ограничения своих полномочий и Николай II. Известно, к примеру, что в ходе обсуждения возможных прав будущей Думы, он предлагал именовать её не Государственной, а Государевой, что совершенно иначе определяло бы её статус[121].
Жажда реванша в правящих кругах росла и в результате негибкой позиции либералов. После издания Манифеста 17 октября возникла потребность в документах, регулирующих деятельность Думы. Фактически возглавивший эту работу Витте провёл целую серию консультаций с виднейшими деятелями оппозиции. Прозвучавшие на встречах с ними требования, поразили его свой жёсткостью[122]. Переговоры зашли в тупик[123]. В результате Витте перешёл на консервативные позиции и выступил за сужение прав Думы, что сказалось на судьбах русского парламентаризма самым непосредственным образом[124].
Начало работы Думы, первого с 1768 года представительного общеимперского учреждения, было назначено на 27 апреля 1906 года. Незадолго до этого, 20 февраля, было издано «Учреждение Государственной думы». На то обстоятельство, что оно было принято до начало работы самой Думы, стоит обратить внимание. В этом можно увидеть особый смысл. Необходимо было, чтобы закон о народном представительстве вышел именно из рук монарха, а не самого парламента[125]. Этот шаг на долгие годы вперёд предопределил характер взаимоотношения исполнительной и законодательной власти в России. Суть этих взаимоотношений достаточно наглядно проявилась и в судьбе уже первых двух Государственных дум.
Левые либералы назовут новое учреждение в системе самодержавия «Думой народного гнева». Состав I Государственной думы вполне оправдывал это название. Как минимум 3/5 мандатов принадлежала в ней оппозиции: кадетам, трудовикам, социал-демократам и примкнувшим к ним беспартийным. Председателем её был единогласно избран профессор Московского университета, известный специалист по римскому праву, кадет и видный представитель русского масонства С. А. Муромцев[126]