1937. Заговор был — страница 1 из 4

Сергей Минаков1937. Заговор был!

Дробь барабанную, сгущая с лязгом стали,

Ревел моторов гул над всей страной,

С плакатов и с трибун смотрел товарищ Сталин

И Ворошилов — «первый маршал» твой.

А из колонн, щетинящих штыками,

Кричали Тухачевскому «ура!»

И шли за рядом ряд железными полками

По Красной площади, чеканя шаг, вчера.

И барабаны били не смолкая,

Что «первый маршал в бой нас поведет»,

Что «мудрый вождь», наш вождь, товарищ Сталин

Всегда укажет верный путь вперед.

Сегодня враг не дремлет, нет покоя.

«Шпионами» заполнилась страна.

И тенью недоверия, конвоем

И страхом крепко скована она.

Мы высоко держали наше знамя

В тридцать седьмой, тревожный, страшный год.

Жестокая война была не за горами —

И «маршала-врага» «отправили в расход».

Глава 1ПЛОДЫ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ И «ВОЖДИЗМ»

Некоторые размышления, касающиеся «Кремлевского заговора»

Несмотря на большое число более или менее научно-основательных исследований и публикаций, посвященных волне массовых репрессий, прокатившихся по СССР в 1936–1938 гг., появившихся в последние два десятилетия, проблема, по существу, так и осталась нерешенной. Особенно те ее аспекты, которые касаются «большой чистки», охватившей комсостав Красной Армии, особенно высший, накануне «большой войны». И в этом деле не оказала существенной помощи исследователям гораздо большая, нежели прежде, доступность следственных материалов и показаний обвиняемых на известных «московских процессах» 1936–1938 гг. В обилии этих материалов, похоже, некоторые исследователи, особенно публицисты, начинают захлебываться.

В контексте сказанного я не намерен анализировать книгу Ю.Н. Жукова «Иной Сталин», поскольку тема так называемого дела Тухачевского не является для автора центральной. Да и Жуков фактически не признает версии о наличии такого заговора и полагает его сконструированным по инициативе руководителя НКВД Н.И. Ежова. Таким образом, ответственность за уничтожение советской военной элиты возлагается не на Сталина, а на Ежова. Это, в общем-то, довольно старая версия, призванная все списать исключительно на НКВД. Но в таком случае Сталин предстает как совершеннейшее политическое ничтожество, которое простодушно доверилось новоиспеченному «железному наркому» Ежову, а тому удалось, образно выражаясь, обвести «вождя народов» вокруг пальца. Откуда же такое легковерие у чрезвычайно недоверчивого и умного Сталина, которого Ежов сумел превратить в свою марионетку? Но дело не только в этом.

И в исследуемом деле о «кремлевском заговоре», закодированном как «Клубок», Жуков почему-то полностью доверяется исключительно личным признательным показаниям Г.Г. Ягоды и его ближайшего окружения. Я отвлекусь от подробностей, в которых Ягода в своих показаниях описывал подготовку заговора, затем разработку плана «кремлевского переворота», называл персонально лиц, которые должны были его осуществить, включая и военные чины. С точки зрения механизма переворота все достаточно банально и, в общем-то, правдоподобно. Однако остаются без ответа главные вопросы. Каковы были основные и, что особенно важно, подлинные мотивы заговорщической деятельности Ягоды (если таковая и в самом деле имела место)? Что ни говори, но показания подследственного в тогдашних условиях ведения следствия не внушают уверенности в добровольности и 100-процентной достоверности признательных показаний подследственного, а объективность следствия и следователей если даже не во всех, то во многих случаях вызывает сомнения. Но, даже допуская полную достоверность показаний Ягоды, наивно было бы утверждать, что захват верховной власти в стране являлся для него самоцелью. Да и политическое положение «претендента» на власть, даже в результате успеха, задуманного заговорщиками переворота, оказывалось весьма зыбким.

Во-первых, Ягода по роду своей деятельности человек не публичный, так сказать, он не «вождь», а сугубо номенклатурная фигура.

Во-вторых, вряд ли популярность Ягоды, в основном с «отрицательным балансом», была столь велика, что могла соперничать с популярностью Сталина или Ворошилова. Публичная репутация у «вождя» НКВД, как и у самого ведомства, как внутри страны, так и в особенности за ее пределами была одиозная. А новая власть нуждалась, особенно на первых порах, в признании как со стороны собственного населения, принудить к которой его было очень трудно, так и за пределами СССР, а это было практически невозможно, если учесть, что аббревиатуры ВЧК, ОГПУ, НКВД были самыми неприемлемыми символами для западного общественного мнения и европейских политических и военных кругов.

Следовательно, в качестве альтернативного Сталину «вождя» СССР нужен был кто-то иной, но не Ягода. А.С. Енукидзе также никак на эту роль не подходил. Его давние функции, пользуясь дореволюционной государственной номенклатурой, — это должность «министра двора». Для управления страной нужны были общепризнанные лидеры, «имена», но также, чтобы эти лидеры обладали способностями, практикой и навыками управления государством, государственным хозяйством. Все сказанное выше не направлено на категорическое опровержение действительного наличия «кремлевского заговора», к которому были причастны Ягода, Енукидзе, «кремлевские курсанты» и т. д. Просто этот вопрос, пока не имеющий убедительного и достаточно обоснованного ответа, еще нуждается в более тщательном исследовании, что возможно при всестороннем анализе не только имеющихся следственных материалов.

Если бы действительно Ягода, так или иначе, захватил власть, то кто бы захотел с ним иметь дело за пределами СССР и сомнительно, чтобы его поддержала армия. В любом случае нужно было бы искать подходящую фигуру «вождя», приемлемого и для Красной Армии, и для зарубежья. Если искать такого «вождя» в партийной среде, то заявлять претензии на альтернативу Сталину могли Троцкий, находившийся в изгнании, или Пятаков. Если искать такого «вождя» в Красной Армии, то это могли быть Гамарник, Якир и Тухачевский. В любом случае это был не Ягода. Тогда зачем же было ему рисковать, организовывать переворот, чтобы уступить власть кому-то из названных выше, а затем нести ответственность за репрессивные действия, которых было достаточно много на его имени за конец 20-х — 30-е гг.

В материалах по «Клубку» фигурами, которые имели возможность организовать и провести «дворцовый переворот», были Енукидзе и Ягода. В их руках находились охрана Кремля и силы НКВД, способные почти без лишнего шума осуществить «тихий переворот» в Кремле. Однако еще раз повторюсь, им нужен был «вождь», популярная, влиятельная личность, которую бы приняли страна, армия и зарубежье. Вряд ли Троцкий для зарубежья был бы более приемлем, чем Сталин. Пятакова за рубежом не знали, а знавшие помнили его как троцкиста. Пятаков не был публичным «вождем», хотя и являлся хорошим хозяйственником. Он подходил к должности председателя правительства, но не главы государства. Бухарин был идеологом, но никак не главой государства, да и в глазах зарубежья он оставался большевиком. Единственной приемлемой личностью для зарубежья был Тухачевский. Он импонировал как раз тем, что фактически большевиком не был, и в этом все за рубежом были убеждены. Легенда о «красном Наполеоне» слишком глубоко засела в сознании не только русского зарубежья.

Впрочем, Ягода никогда не утверждал наличие связи с Тухачевским, как и не говорил о вхождении Тухачевского и других «генералов» в состав заговорщиков, готовивших «дворцовый переворот» ни в 1937-м, ни в 1938-м.

«Лично я связи с военными не имел, — показывал он на следствии. — Моя осведомленность о них шла от Енукидзе. В конце 1933 года Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском. Говорил как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с правыми в случае переворота». На вопрос Ягоды, «завербован ли Тухачевский, Енукидзе ответил, что это не так просто, но вся военная группа ориентируется на Тухачевского как на будущего руководителя в армии, а может быть, и выше». Первый заместитель Ягоды, Г.Е. Прокофьев, на допросе 25 апреля 1937 г. также не дал показаний об участии в «кремлевском заговоре» Тухачевского. «Лицом, на которого больше всего обращал внимание Ягода и делал попытки сблизиться с ним, был Тухачевский». Однако дальше попыток сближения дело не пошло.

Во всяком случае, если «Клубок» и имел какую- либо перспективу, то лишь до начала 1935 г., пока Енукидзе контролировал Кремль. После его смещения, вывода из Кремля Школы ВЦИК шансы Ягоды на осуществление «тихого переворота» собственными силами значительно снизились, если вообще не стали призрачными.

В показаниях того же Ягоды и др. утверждается, что заговорщики рассчитывали на поддержку войск Московского военного округа, который возглавлял А.И. Корк. «В наших же руках и московский гарнизон Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами».

Ю.Н. Жуков мотивирует свое доверие к сведениям о реальности «кремлевского заговора», «дело» о котором было закодировано в оперативной разработке под названием «Клубок» и о котором знал Сталин, тем, что подтверждение этой реальности «легко можно найти в нескольких документах». Далее он ссылается на показания Енукидзе, Ягоды, бывшего коменданта Кремля Петерсона, которые я анализировать специально не буду. Сколь бы ни был велик соблазн воспользоваться их содержанием, какие бы оговорки на предмет их абсолютной достоверности ни делались, они давались все-таки, так сказать, «из-под палки», в весьма специфических следственных условиях. Все-таки лучше обратиться к сведениям, которые могли сообщить те или иные лица в, так сказать, «свободном режиме». Ю.Н. Жуков ссылается и на такого рода документы. И это замечание заслуживает большего внимания.

В частности, упомянутый автор пишет, что «объяснение» «кремлевскому заговору» содержится «прежде всего в доносе, полученном Сталиным в первых числах января 1935 г. от одного из близких родственников — брата его первой жены А.С. Сванидзе, тогда председателя правления Внешторгбанка, сообщившего о существовании заговора с целью отстранения от власти узкого руководства, к которому якобы были причастны Енукидзе и Петерсон». Автор дает и солидную ссылку (правда, «глухую», без указания номера дела, листов его) на архив ФСБ.

Однако, как известно, реакция последовала незамедлительно: в скором времени, в том же январе и последующие месяцы, последовали оргвыводы и кадровые перемещения, в частности Енукидзе и Петерсона и др. Поэтому с так называемым «кремлевским заговором» было покончено. Убедительных и абсолютно достоверных оснований же считать к нему причастными тех ответственных, в том числе военных, лиц, которые были позднее репрессированы по обвинению в «заговоре», «измене», «предательстве», «вредительстве», со ссылкой на следственные показания Енукидзе и Петерсона, нет.

Смещение с должности командующего МВО Корка было обусловлено вовсе не его причастностью к этому заговору. Тому было несколько причин иного рода.

Одной из причин был случай, имевший место 5 августа 1934 г., когда начальник артиллерийского дивизиона Осоавиахима А.С. Нахаев ввел отряд курсантов, проходивших военную подготовку в лагерях, в расположение казарм 2-го стрелкового полка Московской Пролетарской стрелковой дивизии, дислоцированной почти в центре Москвы, и обратился к ним с речью. Ее содержание в пересказе свидетелей было приблизительно таковым:

«Мы воевали в 14-м и 17-м годах. Мы завоевали фабрики, заводы и земли рабочим и крестьянам, но они ничего не получили. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством. Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят семиты. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещали в 1917 году; товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали? Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство».

Поскольку курсанты были без оружия, после своей речи Нахаев отдал приказ занять караульное помещение полка и захватить находившееся там оружие. Правда, никто этот приказ выполнять не стал. Нахаева тут же арестовали. Его признали психически неуравновешенным человеком, что, в общем, соответствовало действительности. Его выступление выглядело бессмысленным, что, пожалуй, он и сам понимал, поскольку намерен был тут же покончить самоубийством, запасшись для этого ядом. Однако не успел исполнить свое намерение из-за стремительного ареста. Выступление Нахаева было, скорее всего, актом индивидуального протеста. В сущности, именно к такому выводу пришло руководство ОГПУ.

«Сегодня, — писал Каганович 5 августа 1934 г. в своем письме к Сталину, — произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием. Утром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников? Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил».

Однако с указанными выводами сотрудников НКВД (что Нахаев психически неуравновешенный человек) не согласился Сталин. В письме к Л.M. Кагановичу от 8 августа 1934 г. он писал по «делу Нахаева» следующее:

«Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский)». В том же письме Сталин выразил недовольство действиями сотрудников ОГПУ. «Чекисты становятся смешными, — раздраженно комментировал он их поведение в отношении к арестованному Нахаеву, — когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит, его надо уничтожить». Последней фразой, можно сказать, был уже вынесен приговор Нахаеву. Однако следует обратить внимание на заключительную фразу в этом сталинском письме: «Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно». Это — уже подозрения в адрес Р.П. Эйдемана, с 1932 г. стоявшего во главе Осоавиахима, а в июне 1937 г. оказавшегося в составе восьмерки обвиняемых по так называемому «делу Тухачевского».

В ответном письме Сталину 12 августа 1935 г. Каганович всецело с ним согласился, сообщая также о проверке состояния казарм Осоавиахима, проведенной Н.В. Куйбышевым. В них было обнаружено много беспорядков, что лишь усиливало нарекания в адрес Р.П. Эйдемана.

Еще не получив указанное письмо Кагановича, Сталин в тот же день отправил своему корреспонденту (Кагановичу) еще одно письмо, в котором в связи с «делом Нахаева» уже выражает недовольство командующим МВО А.И. Корком. «Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах, — пишет он Кагановичу. — Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д.». 22 августа 1934 г. Политбюро ЦК приняло постановление «О работе Осоавиахима» с критикой этой организации и ее руководителей, которые получили взыскания за случившееся. Ворошилов решил наказать и командующего Московским военным округом Корка, с чем выразил несогласие Каганович, апеллируя к Сталину в своем письме от 28 августа 1934 г.

«При обсуждении вопроса об охране казарм т. Ворошилов поставил вопрос о снятии Корка, — писал он. — Сейчас т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать». Следует обратить внимание на то, что в ответном письме от 30 августа 1934 г. Сталин согласился с мнением Кагановича. «Корка не следует снимать, — писал он и мотивировал свое мнение: — Дело не только в Корке, а прежде всего в благодушии и ротозействе, царящих во всех округах. Здесь округа подражают центру. Надо вздуть органы политуправления армии и особотдел, которые не подтягивают, а размагничивают людей».

Таким образом, «дело Нахаева» не предопределило дальнейший ход карьеры Корка. Он остался на прежней должности, и Сталин не усмотрел непосредственной ответственности командующего МВО за случившееся. Корк был снят с должности и переведен на руководство Военной академией им М.В. Фрунзе лишь 5 сентября 1935 г. Однако убедительных доказательств того, что его освобождение от должности командующего столичным военным округом было связано с «кремлевским заговором», нет. Пожалуй, более веским основанием послужило общее состояние боевой и профессиональной подготовки в округе.

Выступая на итоговом заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 9 декабря 1935 г., 2-й заместитель наркома обороны М.Н. Тухачевский, оппонируя 1-му заместителю наркома начальнику Политуправления РККА Я.Б. Гамарнику, утверждал: «Я хотел бы в одном случае с ним не согласиться, в том, когда он сказал, что Московский округ вытягивается на одно из хороших мест. То, что я видел на маневрах, об этом не говорит». Гамарник попытался слабо возразить, уточняя свою оценку, что «Московский округ медленно выходит в люди». Однако Тухачевский продолжал, и довольно жестко: «Из всех округов, которые я видел, — утверждал он, — Московский округ самый худший, это совершенно бесспорно и безоговорочно. Московский округ несравненно хуже Украинского округа и Ленинградского округа. Так как Август Иванович Корк и т. Кулик находятся здесь, то при них можно говорить и неприятные вещи». Далее Тухачевский стал детально и аргументированно анализировать плохое состояние боевой подготовки в соединениях и частях МВО. Завершая часть своего выступления, посвященную МВО, Тухачевский еще раз подчеркнул: «Московский округ — резко отстающий округ. Я должен это сказать, будет ли на меня сердиться А.И. Корк или не будет, не в этом дело».

Таким образом, для снятия Корка с командования МВО были веские основания и военно-профессионального характера. Для этого совсем не обязательна была компрометация его какими-либо политическими «конспирациями». Эти факторы, видимо, были уже «притянуты» постфактум, когда уже развернулось «генеральское дело», а сам Корк оказался в числе первых по нему арестованных высших командиров. Следует добавить, что, несмотря на смещение с должности командующего МВО в сентябре 1935 г., Сталин все-таки согласился с присвоением Корку одного из высших персональных званий «командарма 2 ранга» в ноябре 1935 г. Это был несомненный признак его личного благоволения Корку.

Итак, все-таки не с «Клубка» стало «раскручиваться» дело о «военном заговоре». Я не стал задерживать внимание на загадочных самоубийствах и внезапных смертях не только М. Томского — он объяснил свой поступок в оставленном им предсмертном письме, из текста и контекста которого вовсе не следовала его связь с «Клубком». Остаются, на мой взгляд, загадочными внезапные смерти высокопоставленных офицеров Красной Армии в апреле — августе 1936 г. — высших авиационных командиров, известного летчика И.У. Павлова, заместителя командующего ВВС РККА А.К. Наумова, а также бывшего начальника штаба МВО ВА. Степанова, странным образом попавшего под трамвай как раз после ареста В.К. Путны, его бывшего начальника по 27-й стрелковой дивизии, и ряда других, менее известных и менее заметных военных. Возможно, эти события как-то связаны с «Клубком», но пока эта связь держится лишь на догадках и предположениях. Вопрос этот нуждается в тщательном прояснении. Быть может, мне удастся вернуться к этим вопросам в другой моей книге. Однако на сегодняшний день ясно одно: именно «большая чистка» в Красной Армии и являлась важнейшим фактором в полосе «массовых репрессий» второй половины 30-х гг. Вопрос, меня интересующий, заключается в том, что же вызвало это дело о «военном заговоре».

Плоды и противоречия ускоренной модернизации России

Если отвлечься от конъюнктурных политических, идеологических, персональных симпатий и антипатий, что сделать в полной мере чрезвычайно трудно и вряд ли возможно, и взглянуть на судьбу России (как бы она ни называлась, располагаясь на политической карте) в XX в., то перед нами обозначится грандиозная драма, переходящая в несравнимую ни с чем трагедию страны, народа и цивилизации.

Огромная евразийская империя, засомневавшаяся в своей непоколебимости в ходе Крымской войны 1853–1856 гг., стала явственно ощущать первые тревожные потрясения в начале XX в. и рухнула в 1917 г. Возможное ее крушение не исключалось задолго до катастрофы. Ни одна из элит России тогда не мыслила иного вектора ее будущего, кроме «имперского».

Перед натиском разного рода цивилизационных проблем — социально-экономических, политических, культурных и социокультурных, — надвинувшихся на Россию на рубеже XIX–XX вв., со всей очевидностью проявились ее уязвимые, слабые стороны: огромнейшая территория, малочисленное население, в большинстве своем элементарно неграмотное, неосвоенные три четверти ее имперского пространства и претензии на эти пространства соседей со всех сторон, кроме, может быть, и пока со стороны «студеного моря» — Ледовитого океана. Нужно было разрешить острейшую и противоречивую национально-государственную проблему — провести всероссийскую модернизацию и сохранить Россию и не только как пространство. Именно на этом направлении будущего России мыслилось обретение, наконец, давно ожидаемой социальной гармонии, материального достатка и духовной полноты всей страны, всего населения и каждого ее жителя в отдельности. Потом Н.А. Бердяев назовет это «русским коммунизмом». Быть может, именно в этом словосочетании выразилась так называемая «национальная идея», веками зревшая в недрах России, в сознании и подсознании ее народа и, наконец, реализовавшаяся в своих грандиозных и чудовищных масштабах, конечно же, претендовавших на «всемирность». Быть может, у каждого великого, так называемого «исторического народа» в разные времена зарождается подобная же грандиозная «всемирная идея», казалось бы, сулящая «всемирное спасение» в создании подобия «царства Божия на земле», в котором наконец-то и свершится таинство справедливости для всех и каждого. «Свобода, Равенство и Братство», начертанное на скрижалях Просвещения, размноженное на знаменах Великой Французской революции, обернулось равенством обезглавленных на гильотине, их братством в могиле и свободой героической и негероической гибели на полях кровопролитных сражений нескончаемых наполеоновских войн.

Но вернемся в Россию. Обновление ее в индустриально модернизированной «империи счастья», при любых подходах к решению этой проблемы, рано или поздно, так или иначе, должно было свестись прежде всего к неизбежной зависимости России от международной конъюнктуры, главным образом к радикальной модернизации ее оборонной системы. Именно этот фундаментальный фактор был заложен в основание Российской империи, под каким бы названием она ни существовала в прошлом и в будущем. Это — судьба России, если мыслить Россию традиционно-исторически. Эта историческая аксиома заложена и в основу материала и размышлений настоящей книги.

Проблема модернизации России со всей остротой обозначилась еще на рубеже XIX–XX вв. От ее решения зависели место и роль России в распределении и присвоении необходимой для ее населения доли мировых ценностей, создаваемых в условиях «индустриального общества».

Основополагающая ее предпосылка вырастала из исторически сложившейся диспропорции между огромной территорией и малой численностью населения, неравномерным его распределением. Это обстоятельство обуславливало опережающие темпы политической интеграции России и запаздывающий характер экономического освоения ее территории. Поэтому вопросы обороны государственного пространства России, имея первостепенную значимость, всегда диктовали создание политической системы, наиболее целесообразной в обслуживании обороны.

Оборонные проблемы России, обозначившиеся еще итогами Крымской войны, обострились во второй половине XIX в. Реализуя свои геополитические интересы в Иране и Средней Азии, Россия натолкнулась на экспансию Великобритании. Геополитическая напряженность между ними в этих регионах, «приглушенная» накануне и в ходе Первой мировой войны, возросла после 1917 г. Русско-японская война выявила угрозу российским территориям на Дальнем Востоке и в Тихоокеанском регионе. Брестский и Рижский мирные договоры (с Германией и Польшей) свидетельствовали о претензиях Центральной Европы (Германии и Польши) на ее западные и южные территории. Таким образом, поражение России в Русско-японской, Первой мировой войнах обнаружило несостоятельность ее вооруженных сил и обслуживающего их государственного механизма. Неудача «революционной наступательной» советско-польской войны 1920 г. показала необоснованность надежд на перераспределение мировых ценностей посредством «мировой социалистической революции» и снятия, таким образом, проблемы «национальной обороны». Оборонные проблемы и необходимость для их решения эффективного политического и социально-экономического механизма, в силу отмеченных выше обстоятельств, значительно осложнились. Они оказались в зависимости от темпов демографического и социально-экономического освоения азиатской части России-СССР и требовали создания там новой индустриально-промышленной базы.

С 1921 г., т. е. с окончания основных боевых действий на европейской части Советской России, проблему индустриализации приходилось решать:

— при меньшей численности населения;

— в ухудшенной геополитической ситуации;

— при сокращении достаточного числа квалифицированных специалистов;

— в условиях финансово-экономической бедности;

— при отсутствии боеспособной, технически оснащенной армии.

Для модернизации, таким образом, необходимо было:

— обеспечить демографический рост;

— создать собственную индустриальную базу машиностроения (в том числе транспортного и сельскохозяйственного);

— развить транспортную сеть и систему связи;

— повысить эффективность сельского хозяйства и, освобождая от избыточного населения, повысить его товарность за счет механизации и укрупнения хозяйств;

— демографически и социально-экономически освоить азиатскую Россию, создав индустриально-промышленную базу в Сибири и на Дальнем Востоке;

— организовать новую, технически оснащенную оборонную систему.

Для решения указанных задач необходимо было изыскать огромные финансовые средства.

До 1917 г. модернизация осуществлялась преимущественно на основе привлечения иностранного и вообще частного капитала благодаря проведенной С.Ю. Витте финансовой реформы и относительной стабильности самодержавной власти русского царя. Хотя государство влияло на распределение капиталовложений, однако контролировало их использование лишь отчасти, главным образом в оборонной сфере (преимущественно в строительстве флота) и в железнодорожном строительстве. В этот период индустриализация и модернизация сельского хозяйства (реформа П.А. Столыпина) проходили в относительно «мягких» эволюционных формах, рассчитанных на длительное время, но достигли заметных успехов. Однако в таком подходе к решению проблемы модернизации крылась и определенная опасность, в ходе Первой мировой войны ставшая решающей предпосылкой крушения Российской империи. Оказавшаяся в финансовой зависимости от стран Антанты, в значительной мере благодаря этому обстоятельству втянутая в войну, не будучи в полной мере к ней готовой, к 1917 г. Россия исчерпала свои политические и социально-экономические возможности.

Вспыхнувшая в 1917 г. Русская революция решала проблему индустриального отставания России от стран Запада и США посредством «революционного перераспределения» мировых ценностей в ходе «мировой социальной революции». Залогом ее успеха представлялась победа «социалистической революции» в Германии и «социалистический альянс индустриальной Германии и аграрно-сырьевой России».

Крушение «мировой революции», совпавшее со смертью Ленина, предрешившее падение ее наиболее видных «вождей» Троцкого и Тухачевского, вывело на политическую авансцену внутри Советской России Сталина, выдвинуло на первый план проблему выживания «одинокого социалистического государства» в СССР за счет внутренних социально-экономических ресурсов. Эти обстоятельства вновь обострили проблему модернизации России-СССР.

Первый план социалистической индустриализации ГОЭЛРО был разработан под руководством М.М. Кржижановского и принят в 1920 г. Он предусматривал в условиях аграрной России с разрушенной промышленностью мобилизацию ее наиболее дешевых природных источников энергии, прежде всего речной. Планировалось строительство каскадов больших и малых гидроэлектростанций (ГЭС) на больших и малых реках России.

Предложенный в 1921 г. Лениным и разработанный Н.И. Бухариным вариант индустриализации, не отменяя ГОЭЛРО, предполагал внедрение ее на рыночных основах НЭПа и в интересах прежде всего той части сельского населения, которая обнаружила способность организовать экономически наиболее эффективное сельскохозяйственное производство.

Бухарин отдавал предпочтение развитию прежде всего легкой промышленности и ее индустриальной базы, обеспечивающей потребительские запросы мелкого товаропроизводителя (крестьян, мелких торговцев и пр.). Он утверждал необходимость проведения индустриализации на основе НЭПа и сравнительно медленными темпами, находя причины экономических трудностей СССР не в НЭПе как таковом, а в политических ошибках, допущенных Сталиным и его сторонниками, прежде всего в политике цен.

К концу 20-х гг. НЭП не справился с проблемой. В 1925 г., на XIV съезде РКП (б), были приняты принципиальные установки на «форсированную социалистическую индустриализацию». Превращение СССР в индустриальную державу, самостоятельно определяющую свою долю в производстве и присвоении мирового продукта при отсутствии финансовых средств и рыночного механизма их накопления, предполагалось на принципах внеэкономического принуждения внутри страны и государственной монополии внешней торговли. Для этого требовалось поставить под контроль государства всю экономику, все сферы управления, идеологии и пропаганды, используя жесткие карательные меры.

К концу 1928 г., в соответствии с общей концепцией, предполагалось проведение «социалистической индустриализации» по плановым 5-летним циклам. В ходе их реализации в 1928–1937 гг. особое внимание было обращено на:

— повышение эффективности сельскохозяйственного производства за счет его механизации и укрупнения хозяйств;

— расширение социальной базы советской власти за счет увеличения численности рабочего класса;

— достижение индустриально-промышленной независимости СССР от мирового рынка как основы оборонной достаточности.

Модернизация России зависела от роста производительности труда в сельском хозяйстве и повышения его товарности. Этого можно было достичь укрупнением хозяйств, массовым внедрением сельскохозяйственной техники и передовых методов агрикультуры. Для этого необходимо было ликвидировать крестьянское малоземелье и изъять из аграрной сферы избыточное сельское население. Эту задачу по-своему решал Столыпин. Решение аграрно-крестьянского вопроса в 1917 г. на основе эсеро-большевистского уравнительного распределения всей земли между крестьянами носило скорее социально-политический, а не экономический смысл. Найти оптимальный и для крестьянства, и для советской власти вариант решения аграрно-крестьянской проблемы на основе НЭПа не удалось. Поэтому пошли по пути создания крупных хозяйств на основе обобществления недвижимого и движимого имущества крестьян, «ликвидации кулачества как класса» и коллективных форм производства. Фактически все это являлось тотальным огосударствлением сельского хозяйства.

Органичным звеном социалистической индустриализации, а с 1931 г. — направляющим ее фактором стала модернизация советских вооруженных сил и военно-промышленного комплекса (ВПК).

Военно-техническая модернизация и зарождение военно-промышленного комплекса в России начались на рубеже XIX–XX вв. Этот процесс проходил преимущественно в сфере военно-морского строительства. Однако итоги Первой мировой войны обнаружили несоответствие огромных капиталовложений в строительство флота геополитическим интересам и оборонным целям России. Поэтому приоритеты в технической модернизации и структуре ВПК в 20– 30-е гг. были отданы сухопутным войскам и авиации.

Сначала модернизация Красной Армии проводилась на основе советско-германского военно-технического сотрудничества. В связи с осложнением международного положения СССР в 1931 г. была принята концепция модернизации, предложенная М.Н. Тухачевским, который считал ее первостепенной задачей обеспечение армии многочисленной бронетанковой и авиационной техникой. Он находил решение проблемы в предприятиях «двойного назначения», выпускающих гражданскую и военную технику на одних поточных линиях. К середине 30-х гг. под его руководством принципиальные задачи модернизации ВПК и армии были решены: созданы многочисленные бронетанковые, авиационные силы и мощная индустриально-техническая база для их производства и наращивания. Но быстрый численный рост армии, насыщение ее военной техникой обострили проблему профессиональной подготовки личного состава.

Результаты модернизации привели к резкому усилению политической роли вооруженных сил и лично Тухачевского. Это стало одной из предпосылок массовых репрессий в Красной Армии во второй половине 30-х г.

«Иерократия» и Советский «вождизм»

Одно из характерных свойств идеологии, психологии и практики «вождизма» в том, что «вождя» нельзя было отправить в отставку, свергнуть, нельзя было посадить в тюрьму, отправить в ссылку или на каторгу. Недостаточно было убить «вождя» или его казнить. Его нужно было физически уничтожить в полном смысле этого слова, превратить в пыль, в прах, в пепел и обязательно предать забвению, запретив под страхом смерти кому-либо произносить его имя, «табуировать» память о нем. Ибо, вспоминая хрестоматийно известные строчки Лермонтова, «храм оставленный — все храм; кумир поверженный — все бог».

Сам Сталин невольно выдал себя, свои мысли, можно сказать, даже свои страхи, может быть, прежде всего страхи политические. На заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 1–4 июня 1937 г., где он должен был получить санкцию на начало массовой чистки в Красной Армии, прежде всего ее «вождей», зашел разговор о Гражданской войне в Испании. «Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию, — вспомнил Сталин. — Мы говорим: «Нет, нам имен не надо. В Испанию мы пошлем людей малоизвестных». Вот она, мысль, своего рода «лейтмотив» — «нам имен не надо». Человек с другой стороны, но человек умный, опытный, бескомпромиссно враждебный советской власти, генерал А.А. фон Лампе сразу понял смысл уничтожения Тухачевского в июне 1937 г. Прочитав газетную статью, откликнувшуюся на гибель Тухачевского, фон Лампе, не удержавшись от комментария, написал: «Он был именем — этого уже достаточно, чтобы его ликвидация показалась полезной Сталину и его безымянному окружению». Итак, нужно было уничтожить и предать забвению «вождей». Прежде всего «военных вождей», ибо именно они способны были свергнуть его. Намеревались они это сделать или нет, в контексте данных рассуждений несущественно. Существенно то, что он, начавший их подозревать в таковых замыслах, к началу 1937 г. был в этом уже убежден.

Было бы ошибочным считать, что такие убеждения у него складывались чуть ли не со времен Гражданской войны, как это часто считают. «Должно быть, они часто колебались, — рассуждал он, высказывая свое мнение на упомянутом выше заседании Военного совета при наркоме, — и не всегда вели свою работу. Я думаю, мало кто из них вел свое дело от начала до конца». В феврале 1920 г. Сталин назвал «Тухачевского завоевателем Сибири и победителем Колчака». Спустя 17 лет, на этом Военном совете 2 июня 1937 г., Сталин, правда в очень сдержанной форме, подтвердил ту свою оценку деятельности Тухачевского на Восточном фронте. «Он (т. е. Тухачевский. — С.М.) в 5-й армии неплохо дрался. В 5-й армии неплохо шел».

«Бонапартистские» замыслы? О том, что и Тухачевский, и Уборевич, перефразируя известное наполеоновское выражение, «носили в своих ранцах жезл Бонапарта», не было секретом ни для кого. В военной среде, особенно в высшем комсоставе Красной Армии, все знали известную со времен Гражданской войны сталинскую квалификацию указанных военачальников: «Они плохие коммунисты, но хорошие командующие».

Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальных альтернативных кандидатов на политическое руководство вместо Сталина и «сталинцев» в условиях малейшего колебания политической ситуации. Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из русской революции, становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». У «вождя» была единственная альтернатива власти — смерть и забвение. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное и социокультурное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае даже физически уничтоженный, информационно-запрещенный и информационно-уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в этом. Пожалуй, это было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.

Одну из самым ранних попыток проанализировать русскую революцию в контексте проблемы глобальной социальной Революции для установления определенных общих закономерностей для всех революций предпринял П.А. Сорокин к концу 1922 г., опубликовав результаты своего исследования осенью 1923 г. Поэтому следует иметь в виду, что его суждения и выводы относятся к указанным годам — 1922–1923-м.

Разделяя любую революцию, в том числе и русскую, на три периода, первый Сорокин считает «восходящим», основную его задачу — «в разрушении, а основную деятельность — в борьбе и связанных с нею интригах». Он полагает, что «в этот период на первые роли неизбежно выступают энергичные люди с доминирующими разрушительными, а не созидательными импульсами; люди с узким кругозором, не умеющие и не желающие видеть те бедствия, которые происходят вследствие беспредельного разрушения, люди «одной идеи», экстремисты, неуравновешенные маньяки и фанатики с раздутым и неудовлетворенным самолюбием, полные эмоций ненависти и злобы, с одной стороны, бессердечные и равнодушные к чужим страданиям — с другой, словом, люди со слабо развитыми тормозными рефлексами, люди, вопреки обилию хороших слов, малосоциабельные». Не задерживаясь на полемических, спорных аспектах данного теоретического положения, продолжу и приведу мнение автора о типологических особенностях личностных свойств лидеров и (выражаясь терминологией Л.H. Гумилева) «пассионариев» этого периода революции.

«Первый, — считает Сорокин, — восходящий период революции поднимает на верхи всякого рода авантюристов, маньяков, полуненормальных, самолюбивых и т. п. жертв неуравновешенной психики, вместе с преступниками, убийцами, проститутками и подонками общества, обладающими теми же чертами, принадлежащими к тому же психологическому типу».

По мнению Сорокина, несомненно, опирающегося и на собственный, почти непосредственный «революционный опыт», на собственные наблюдения, «примерами лиц первого типа могут служить: Ленин (его болезнь медицински подтверждает этот прогноз), Сталин, Троцкий, Зиновьев, Лацис, Радек, Кедров, Дзержинский и десятки тысяч русских коммунистов, вышедших из разных слоев: из преступников, бандитов, рабочих и крестьян, промотавшихся аристократов и буржуазии, неудачливых журналистов, литераторов и интеллигентов. Значительная часть их прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая».

В иерархии «вождей» «первого периода», представленных Сорокиным, главенствующее место Ленина неоспоримо. За ним, на втором месте, как преемник, следует Сталин, а далее, уже третьим, — Троцкий. Примечательно, что, вопреки сложившемуся стереотипу, Троцкий оказался у Сорокина лишь на третьем месте, а вторым он поставил, неожиданно, как ныне считают, малоизвестного в те годы Сталина. Кроме того, в число наиболее влиятельных «большевистских вождей» общественное мнение в Советской России, отраженное Сорокиным, включало также мало кому сейчас известного Лациса, которого Сорокин по значимости поставил следом за Зиновьевым, а также, несомненно, в те годы весьма популярного Радека и известных тогда Кедрова и Дзержинского. Что касается Дзержинского, то его фамилия в списке популярных «вождей» вполне объяснима, хотя странно, почему он поставлен в самом конце перечня, даже после Кедрова. Странно и то, что в число самых известных и влиятельных вождей общественное мнение не включило Каменева.

Если Ленин и Троцкий были признанными лидерами социалистической революции в России, Зиновьев и Сталин являлись членами Политбюро ЦК, то остальные не входили в состав высшего большевистского руководства по номенклатуре занимаемых должностей, даже Дзержинский. Но Сорокин не созерцатель. Он в годы революции находился в гуще политической жизни и борьбы, и его подборка «персоналий» не случайна. Она отражает реальную значимость «избранных» им большевиков для российского населения и для российского «политического актива» эпохи революции. Примечательно и то, что в составе этой «великолепной восьмерки» лишь одни большевики. Нет ни одного представителя, «выскочившего» на политическую арену на волне Февральской революции. Ни одного из них Сорокин не удостоил «этой чести».

Продолжая излагать результаты своих концептуально-теоретических изысканий, Сорокин переходит ко «второму периоду революции». «Так как, с другой стороны, революция — это война, — рассуждает он, — то, как всякая война, она не может не выдвигать в первые ряды профессионалов этого дела. Поскольку вопросы справедливости и истины начинают решаться физической силой, поскольку «оружие критики» заменяется «критикой оружием», то рост власти военных — будут ли ими Цезарь или Август, Кромвель или Дюмурье, Ян Жижка, Прокоп, Наполеон, Монк или Врангель, Мак-Магон, Людендорф, У Пэй Фу или Чжан Цзо-линь — неизбежен. Революция, столь презрительно третирующая военщину и милитаризм, сама является их квинтэссенцией и сама готовит — неизбежно готовит — диктатуру военщины. Выдвижение на первые ряды руководителей «критики оружием» — необходимая функция всякой революции». Далее, уже охватывая «военный массив» всех «революций» (каковыми их считает автор), Сорокин дает свой список наиболее типичных «военно-революционных» лидеров.

«Марий, Цинна, Серторий, Антоний, Помпей, Цезарь, Август, Ян Жижка, Прокоп Большой, Кромвель, Ферфакс, Монк, Дюмурье, Наполеон, Врангель, Кавеньяк, Мак-Магон, Брусилов, Слащев, Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев и т. д. — образцы людей второго типа, — заключает Сорокин, — бонапартистского». Это те, которые, по выражению Меттерниха, касавшемуся Наполеона, «конфисковали Революцию в свою пользу». Всех «зачисленных» можно разделить на несколько групп, и тогда принцип очередности перечисления «военных вождей» получает некоторую логику и смысл.

Первые три полководца древнеримской эпохи — Марий, Цинна, Серторий — из эпохи Римской республики. Антоний, Помпей, Цезарь, Август — полководцы кануна Римской империи и кандидаты в императоры. Ян Жижка и Прокоп Большой — военные деятели Гуситских войн, военные наследники Яна Гуса, последовательно лидировавшие в гуситском движении. Думается, что эти фигуры были включены в представленный список, видимо, отчасти хотя бы с учетом интереса чешской общественности. В Чехословакии Сорокин впервые и опубликовал свою «Социологию революции».

Кромвель, Ферфакс, Монк — военные диктаторы английской революции XVII в., названные в хронологическом порядке и по своей военно-политической значимости. За ними следуют два генерала Великой Французской революции, также в хронологическом порядке — Дюмурье и Наполеон (претендент в диктаторы и диктатор).

Как видим, в список военных «вождей» Русской революции, обладавших, как ему казалось к концу 1922 г., «наполеоновским потенциалом», включил Врангеля, Брусилова, Слащева, Буденного, Тухачевского, Фрунзе, Каменева.

Врангель оказался в одной группе с Кавеньяком и Мак-Магоном как генерал, подавлявший революцию. Однако, по большому счету, он также был генералом, рожденным революционной смутой. Функции же его в отношении революции и роль, на которую он претендовал, в сущности, те же, что и роль, скажем, Наполеона или Кромвеля — конфискация результатов революции в свою пользу.

Последняя группа генералов, начиная с Брусилова, составлена из «генералов» Красной Армии (включая Слащева, который, как известно, в 1921 г. также оказался в Красной Армии). В данном случае логика порядка, в котором они называются, оказывается не совсем четкой.

Брусилов и Слащев могут быть объединены как «красные генералы», которых, собственно говоря, «красными» можно назвать условно: они не воевали во время Гражданской войны за советскую власть и оказались в Красной Армии уже после этой войны. Буденный — «народный генерал», «атаман». Тухачевский представляется стоящим несколько особняком: он из бывших кадровых, но младших офицеров — типичный «Бонапарт». Фрунзе — «генерал» из старых партийных подпольщиков. Странно, что Каменев, скорее всего, попал в сорокинский список как главная «номенклатурная» фигура в высшем комсоставе Красной Армии. Порядок перечисления дается, возможно, по убывающей популярности: Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев.

В «третий период революции», продолжает Сорокин свою периодизацию, нисходящий, когда наступают, с одной стороны, разочарование в революционных идеалах, усталость масс и их потребность в прекращении разрушений, террора внутри страны и «революционных войн» за ее пределами, на смену «военно-революционным вождям» приходят лидеры «третьего типа».

По мнению Сорокина, «третьим психологическим типом, поднимаемым революцией, являются талантливые в маневрировании циники или циники-комбинаторы, циники — крупные жулики, держащие нос по ветру, хорошо чующие погоду, готовые переменить свои убеждения и взгляды в любой нужный момент, не признающие ничего святого, кроме собственного благополучия». Автор полагает, что «среди них нередко бывают талантливейшие специалисты своего дела».

Но не только их природные дарования и выдающиеся профессиональные навыки обеспечивают им лидирующее положение на «третьем этапе» революции. «При таких свойствах, — поясняет далее Сорокин, — большинство представителей данного типа благополучно проходят все стадии революции и реставрации. Однажды поднявшись на верхи, они остаются там навсегда. Искусно меняя свои взгляды, ловко маневрируя, обнаруживая талант в выполнении ряда функций, необходимых любой власти, эти «комбинаторы» подвергаются меньшему риску, чем представители других типов. Обычно люди этого типа вместе с военными оказываются ближайшими наследниками, а иногда и могильщиками революционных героев первого типа».

Представив, скажем так, идеальную схему «революционного процесса», Сорокин перечисляет, как ему кажется, типичных представителей «третьего периода» революции. «Красин, Стеклов, Некрасов, Кутлер, — перечисляет он, — лидеры «сменовеховства», «живой церкви», буржуа, ставшие коммунистами, и коммунисты, перекрасившиеся из красного цвета и розовый, и все эти Гредескулы, Святловские, Елистратовы, Кирдецовы, Иорданские и тысячи других в Русской революции; Талейран, Тальен, Мерлен, Баррас, Фуше, Сийес, Камбасерес и сотни других лиц во Французской революции, десятки «перевертышей» вроде Т. Милдмея и М. Уайтокера — в Английской революции — образцы людей третьего типа».

Как это видно из перечисленных фамилий, в состав «революционных вождей» «третьего периода революции», если иметь в виду только Русскую революцию и только большевиков, в число их лидеров в «третьем типе» Сорокин включил одного Красина. По логике рассуждений Сорокина, в конце концов, он-то и должен стать наследником Ленина.

«От авантюристов и фанатических идеалистов, — считает автор, — к военным диктаторам и талантливым циническим комбинаторам — такова линия развития революции в ее фазах. Только с момента вхождения революции в русло мирной жизни люди иного психологического типа начинают восходить в командные слои».

Завершая, Сорокин делает вывод, уже в какой-то мере морализуя в оценке «революции». «Как ни неприятны, быть может, люди второго и третьего типов, — заключает он, — все же приходится предпочесть их людям первого типа: цинические комбинаторы, по крайней мере, умеют жить сами и дают жить другим, тогда как непримиримые революционеры-сектанты и сами не умеют жить, и не дают жить другим. Революционный и контрреволюционный фанатизм страшнее цинизма — такова горькая истина, преподносимая историей.

Интересна сорокинская мотивировка неизбежности перехода революционного лидерства от «вождей» «первого периода революции» к «вождям» «второго типа». «Значительная часть их, — объясняет он, — прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая. (Отсюда практический вывод: нецелесообразно избирать на командные посты после низвержения старого режима много страдавших «борцов за свободу». Они неизбежно неуравновешенны и не годны для выполнения функций управления.)».

В этом отношении, возможно, он прав, если иметь в виду того же Сталина или Дзержинского. Но он не прав относительно Ленина, Троцкого или Зиновьева, Каменева. Во всяком случае, логика рассуждений Сорокина такова, что непосредственным «наследником» Ленина должен стать кто-то из «вождей второго типа», из военных вождей, т. е. кто-то из так называемых «бонапартистов»: Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев, а затем — Красин.

Русский философ И.А. Ильин, как и Сорокин, находившийся в Советской России до своей высылки в сентябре 1922 г., также являлся непосредственным свидетелем и в некотором смысле участником революционных событий в России. Он дает свой «список» наиболее известных «большевистских вождей» (на конец 1922 г.). В их состав он включает, разумеется, Ленина, затем «заместителя Ленина Каменева», Красина, а также Троцкого, Богданова, Бухарина. К ним он добавляет «военных вождей» Советской России «Брусилова, Зайончковского, Слащева, Тухачевского, Троцкого, полковника Каменева и Буденного».

Наиболее видными «левыми» большевиками Ильин считает Богданова и Бухарина. К «правым» он относит прежде всего Троцкого, однако особое внимание он обращает на Каменева, считая этого большевистского «вождя» одним из самых значимых. «Заместитель Ленина Каменев (не военный), — характеризует его Ильин, — очень «правый» коммунист, лавирует, мечтает усидеть при «демократическом» режиме и вывести революцию на «средний исторический путь» (его собственные слова)». Философ полагает, что политически Каменев весьма гибок. Ильин убежден, что «он был бы способен на блок с Милюковым и промышленными республиканцами».

Как самостоятельную фигуру среди «правых» большевиков философ оценивает Красина. Он относит его к числу «опасных и вредных властолюбцев» и в этом плане ставит в один ряд с Милюковым и Савинковым. Правда, Ильин сомневается в способности Красина самостоятельно и по собственной инициативе «произвести переворот». Однако философ убежден, что Красин «в масонские комбинации и в промышленную интервенцию войдет наверное». Впрочем, Ильин считал, что уход Ленина с политической арены подвел Советскую Россию на порог «бонапартизма», вероятным воплощением которого он полагал Тухачевского.

У врангелевского резидента в Берлине полковника (с 1923 г. — генерал-майора) А.А. фон Лампе на основе сведений, полученных из Советской России, сложилось мнение, что ко времени ухода Ленина с политической арены, в августе 1923 г., «власть в России после Ленина, которого, естественно, заменить некем и заместителя ищут, принадлежит в порядке влияния шести человекам «Сталин, Зиновьев, Джержинский, Каменев, Троцкий, Бухарин. Это Россия: Джугашвили, Радомысльский, Дзержинский, Розенфельд, Бронштейн и Бухарин». К перечисленным он добавляет также Красина, считая, что вокруг последнего существует определенная группа, в которую входит Рыков. Наиболее популярными и значимыми «военными вождями» фон Лампе считал Тухачевского и Буденного.

В состав ведущих «большевистских вождей» он включил, как Сорокин и Ильин, Ленина, Троцкого, Дзержинского, Красина. В отличие от Сорокина фон Лампе в их число не включил Лациса, Радека и Кедрова. В отличие от Ильина в его списке присутствуют, как и у Сорокина, Зиновьев и, как у Ильина, Бухарин и Каменев. Как и Сорокин, фон Лампе первым после Ленина, в качестве первого претендента на «ленинское наследие», назвал Сталина. Следом за ним он поставил Зиновьева. На третье место он поместил Дзержинского. Троцкому генерал отвел предпоследнее, пятое место, что кажется несколько странным. Однако ни Сорокин, ни Ильин, ни фон Лампе не поставили Троцкого на второе место за Лениным.

В отличие от Сорокина и Ильина фон Лампе называл лишь двух самых известных советских «военных вождей» — Тухачевского и Буденного. Фамилия Фрунзе появляется на страницах его дневника лишь в начале апреля 1924 г… Далее он упоминает его еще раза два. Явно эта фигура в составе советских «вождей» его не особенно интересовала. Тухачевскому он отдавал предпочтение лишь по наличию у него «бонапартистского потенциала».

Несмотря на то что первым претендентом в очереди на ленинское наследие является Сталин, фон Лампе, исходя из убеждений, что Советская России чревата взрывом антисемитизма, считал, что «наследником» Ленина среди большевистских вождей будет не он. «Хороша картинка! — записал он в дневнике. — В заместители ищут непременно русского, и проходит, по- видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!» Однако, видимо, под влиянием прежде всего И.А. Ильина фон Лампе дает политическую оценку назначению на должность Председателя Совнаркома, после смерти Ленина, одного из заместителей покойного — А.И. Рыкова. «Рыков — это торжество группы Красина, — констатировал фон Лампе в своем дневнике 24 января 1924 г., — то есть некоторое обуржуазивание власти».

Фон Лампе был по-прежнему убежден в том, что предпочтение Рыкова всем другим кандидатам на место покойного Ленина было обусловлено не только влиянием «правых большевиков» «группы Красина», но и чрезвычайными антиеврейскими настроениями в обществе. «В Москве, — записал он 28 января 1924 г., — по секретным документам, сознательно посадили русского Рыкова, ввиду того что в правящей тройке два жида и один грузин! Это знаменательно и погрома не предотвратит! Этим кончится все равно!» Однако фон Лампе, рассчитывавший на совсем иной ход политических событий, который определится позицией Красной Армии, считал, что «Рыков это только прикрытие и не такое прочное, каким был Ленин».

Дальнейший ход событий, правда, внес коррективы в предположения фон Лампе. После победы, одержанной «кремлевской тройкой» — Сталин, Каменев, Зиновьев — над Троцким и Тухачевским, 8 апреля 1924 г., прогнозируя политические перспективы в СССР, он записал: «Каменев (Розенфельд), по-видимому, тоже «заболел», и теперь власть делят только Зиновьев и Сталин! Вилка суживается, и я думаю, что на XIII съезд она сузится совершенно. Посмотрим, что нам даст советский май».

«Все настойчивее слухи о том, что Ленин не у дел, — записал петроградский интеллигент Г.А. Князев 23 июня 1922 г. — Взяла верх левая крайняя тройка — Сталин, Бухарин, Зиновьев. Некоторые настойчиво утверждают, что Ленин умер, другие — сошел с ума». Автор этих строчек выделил четырех наиболее популярных в сложившейся обстановке носителей советской власти: «вчерашнего вождя» Ленина и заменяющих его трех новых «вождей». Следует обратить внимание на то, что, так сказать, Ленин оказывается равным по силе влияния трем «новым вождям» — Сталину, Бухарину и Зиновьеву. Обращает на себя внимание также перечень этих «вождей» и последовательность, в которой они перечисляются. Она, несомненно, отражает уже сложившуюся в подсознании степень значимости каждого из перечисленных: на первом месте поставлен Сталин, на втором — Бухарин, на третьем — Зиновьев. Рядовой петроградский интеллигент первым в ряду наследников Ленина также называет Сталина, хотя ранее в своих дневниковых записях (которые он вел с 1915 г.) это имя он не упомянул ни разу. Примечательно, что в этой записи, отражавшей настроение значительного слоя образованных людей Северной столицы, отношение к Ленину «никакое», нейтральное. К нему уже относятся как к «трупу». Однако пугала перспектива прихода к власти наименее приемлемых «новых вождей» на смену Ленину. Они уже имеют политическую, отрицательно воспринимаемую окраску — «крайне левые».

Г.А. Князев, научный работник Академии наук, историк по образованию, естественно, видя Ленина в качестве «главного советского вождя», к концу 1922 г., ввиду слухов о его близкой смерти, считал, что первыми претендентами на его «наследство» являются, в порядке очередности, Сталин, Бухарин, Зиновьев. И уже за ними, без какой-либо очередности, он называет также Троцкого, Каменева, Луначарского, Крыленко, Курского. Князев упоминает также Дыбенко и Коллонтай и др… Кроме Ленина, Сталина, Бухарина и Зиновьева, все остальные «вожди» утратили в общественном сознании персональную значимость, а Крыленко, Курский, Каменев превратились в обезличенные синонимы-символы типичных большевистских «вождей», как их воспринимало массовое сознание.

Таким образом, к 1923 г. все указанные наблюдатели, в общем, были едины во мнении, что наиболее популярными и значимыми «вождями» Советской России к этому времени являлись Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Красин, Тухачевский и Буденный. При этом «наследником» Ленина № 1 в большевистском руководстве склонны были считать Сталина, но более вероятным преемником Ленина считали «русского Бонапарта» — Тухачевского. Ждали «Бонапарта», а пришел — Сталин.

Сталин

Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет.

Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы

Глаз прищурил, бровью вскинув,

По усам провел рукой

(разумеется, уж правой и, конечно, не сухой).

«Царь Руси» — подпольщик бывший,

Отодвинув чай остывший

(Чай с вареньем из малины),

Пачку «Флор-Герцеговины»

С своего стола поднял.

Из коробки папиросу деловито он изъял,

Толстым пальцем на ладони он ее затем размял,

Трубку медленным движеньем из кармана он достал

И неспешно, с расстановкой табаком ее набил.

Чиркнул спичкой по коробке — как обычно, — закурил.

Он был умен, подозрителен и терпелив. Ему были свойственны масштабность политического мышления и выдающиеся организаторские способности. У него была прекрасная память, умение схватывать суть дела. Развитая интуиция направляла его внимание на уязвимые свойства людских характеров, искусно эксплуатируемые им затем в собственных интересах, абсолютное совпадение которых с государственными, общественными, социалистическими он никогда не ставил под сомнение.

Не получив высшего систематического образования, он много читал, имел вкус к истории, не был лишен поэтических способностей, неплохо рисовал. Убежденный коммунист, он верил в свою миссию строителя социализма. Невысокий рост, не очень сильный голос с легким грузинским акцентом, не самые блестящие ораторские возможности, несомненно, уступавшие таковым у Керенского, Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Луначарского, мешали ему быть таким же, как и они, укротителем неорганизованной массы на больших и неподвластных ему пространствах. Но именно в своей «камерности», в этой «кабинетности», как и в собственной «закрытости», он чувствовал плодоносящие корни власти, жестоко защищая ее от своих соперников и беспощадно расправляясь со своими противниками, — СТАЛИН.

Пожалуй, не без подсказки и «Великого Инквизитора» Сталин раз и навсегда уяснил для себя убедительную «формулу власти»: «чудо, тайна и авторитет». Он казался возникшим на вершине власти неожиданно, непостижимо для логики всяческих политических расчетов, «каким-то чудесным образом». «Тайна» и «таинственность», неизвестность, необъяснимость питает «чудо», которое, в свою очередь, рождает «авторитет» власти.

Если бы у меня потребовали сегодня дать краткий, но содержательно-емкий, образно-афористический ответ на вопрос: кто есть Сталин в своей социально- политической и социокультурной сущности, я бы ответил так: Сталин — это «Великий Инквизитор» из «Братьев Карамазовых». Сталин — человек «Церкви» (разумеется, речь идет не о какой-либо из традиционных Церквей). Сталин — «священнослужитель». Сталин — «Верховный Жрец» идеологии «ленинизма».

Интересно, что, внимательно читая «Братьев Карамазовых», делая пометки на страницах и в тексте, Сталин, в частности, взял в скобки высказывание (очевидно, очень для него важное) старца Зосимы: «А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь?». «От нас», т. е. от служителей Церкви. Сталин тоже был по образованию священником. Не о себе ли он тогда подумал, о «деятеле народном»? Быть может, приняв однажды на себя роль «Кобы» — «священного» защитника «сирых и убогих», униженных и оскорбленных, — так он и сохранил в себе тот импульс молодости. По крайней мере, оставаясь убежденным в этом и спустя десятилетия.

Нам ничего достоверного об отношениях Сталина и Тухачевского, об отношении Сталина к Тухачевскому не известно до начала 1920 г. Оно проявилось внезапно, ярко и совершенно неожиданно в свете последующей судьбы «красного Бонапарта».

«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, — писал Сталин 3 февраля 1920 г. Буденному и Ворошилову, — я добился отставки Шорина и назначения нового комфронта Тухачевского — завоевателя Сибири и победителя Колчака. Он сегодня только прибыл в Саратов и на днях примет командование фронтом».

Итак, уже к 3 февраля 1920 г. у Тухачевского была репутация «победителя Колчака и завоевателя Сибири». Была ли она сформулирована самим Сталиным или Сталин услышал эту оценку от кого-то другого и, усвоив, выдал в разговоре с Буденным и Ворошиловым как свою, сказать трудно. Ситуацию с назначением Тухачевского командующим Кавказским фронтом в феврале 1920 г. маршал А.И. Егоров в июне 1937 г. обрисовал так:

«Тухачевский прошел через наши руки с т. Сталиным, в каком отношении? Приехал он к нам на фронт на смену 13-й армии. 13-я армия прошла на побережье Азовского и Черного морей, мы думали — пассивная роль будет. В то время был освобожден от работы Шорин, на его место мы предложили Тухачевского на Юго-Восточный фронт». Таким образом, Егоров подтвердил инициативную роль Сталина в назначении Тухачевского, но уточнил, что сделал это не один Сталин, но вместе с ним, с Егоровым («мы предложили Тухачевского»).

Весьма показательно, что спустя 17 лет, в 1937 г., когда Тухачевского уже обвиняли в измене, на пленуме Военного совета при наркоме обороны СССР Сталин не смог «покривить душой» и в сдержанной форме, но подтвердил свою оценку деятельности Тухачевского на Восточном фронте. «Он в 5-й армии неплохо дрался. В 5-й армии неплохо шел».

Надо сказать, что Сталин мог быть довольным: его «протеже» блестяще выполнил порученное ему дело. Высшую оценку как полководец Тухачевский получил и у противника, в «белом лагере». «Тухачевский бьет Деникина! — записал в дневнике полковник А.А. фон Лампе. — Не Наполеон ли?»

Высоко оценило успех сталинского ставленника и советское Главное командование. «Главнокомандование считает долгом доложить, — писал 20 марта 1920 г. С.С. Каменев, — что, ввиду важности польского фронта и ввиду серьезности предстоящих здесь операций, Главнокомандование предполагает к моменту решительных операций переместить на Западный фронт командующего ныне Кавказским фронтом т. Тухачевского, умело и решительно проведшего последние операции по разгрому армий генерала Деникина, а на его место на Кавказ назначить командующего ныне Западным фронтом т. Гиттиса». В 1921 г. С.С. Каменев вновь подтвердил свою оценку действиям Тухачевского: «Крепкие нервы и решимость кавказского фронтового командования (т. е. Тухачевского) с честью вывели Красную Армию из испытаний при исключительно невыгодных для нас условиях».

Таким образом, и Главком С.С. Каменев также оценил военные способности Тухачевского и признал его наиболее подходящим для важнейшей на тот момент должности командующего Западным фронтом. Это было, можно сказать, официальное признание Тухачевского лучшим советским «революционным генералом». В связи со сказанным выше весьма примечательна еще одна запись, оставленная в дневнике полковником А.А. фон Лампе. Она свидетельствует о чрезвычайно высоком авторитете и популярности Тухачевского у высшего советского политического руководства. Дневниковая запись представляет собой вырезку из газетной статьи с комментариями фон Лампе.

«Европейские корреспонденты, — цитировал фон Лампе газетную статью, — интересуются новым главкомом советской армии Тухачевским, бывшим подполковником царской армии. Английская печать окружила эту фигуру, «взнесенную на гребень революционной волны», ореолом какой-то особенной славы и таинственности. И когда читаешь подобные корреспонденции, становится действительно непонятным, кто такой этот красный герой, вынырнувший из мрака неизвестности, ловкий, приспосабливающийся авантюрист или новый Наполеон, временно укрывшийся под личиной пролетарского генерала. Один из членов первой посетившей Россию английской рабочей делегации после свидания с Тухачевским заявил: «После того как я видел этого человека, для меня стал ясным исход польско-русского столкновения». Английская пресса утверждает, что советские главари страшно дорожат присутствием в их среде Тухачевского».

Впрочем, Варшавская катастрофа привела и к серьезному подрыву хороших отношений между Тухачевским и Сталиным. Конфликт между ними оказался настолько серьезным, что и в 1937-м, и ныне очень многие полагают, что причиной гибели Тухачевского была именно Варшавская катастрофа 1920 г. и вопрос о главном ее виновнике: Сталин или Тухачевский.

Выступая на IX партийной конференции в сентябре 1920 г., Сталин, вступив по этому вопросу в полемику с Лениным, обвинил командование Западного фронта и Главное командование в поражении под Варшавой, прежде всего командование Западного фронта, Тухачевского.

«Заявление т. Ленина о том, что я пристрастен к Западному фронту, что стратегия не подводила ЦК, — не соответствует действительности, — писал Сталин в своем заявлении в Президиум конференции. — Никто не опроверг, что ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16 августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16 августа, — это дело маленькое, — а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, ввиду неподтянутости тылов, а командование этого не знало, не замечало. Если бы командование предупредило ЦК о действительном состоянии фронта, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16 августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100 ООО пленных и 200 орудий, это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания. Вот почему я требовал в ЦК назначение комиссии, которая, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового разгрома. Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование». Не углубляясь в полемику по вопросу о причинах и виновниках Варшавской катастрофы — и ныне по этому вопросу продолжаются споры и имеются различные мнения. Пожалуй, ситуация никогда не будет окончательно и убедительно разрешена. «Победителей не судят», но никто не желает нести ответственность за поражение. К тому же всегда можно найти множество ошибок, неправильных действий у командующих и командиров, как говорится, «постфактум», сидя за «академическим столом» и имея в руках, тоже как говорится, «все карты», которыми не располагал и не мог располагать полководец перед и во время сражения. Не в этом суть.

На фоне тяжелейшего поражения под Варшавой в августе 1920 г. забывается и ныне, можно сказать, блестяще проведенная советскими войсками Западного фронта под командованием Тухачевского Березинская, или Июльская, операция 1920 г. против польского Северного фронта, высоко оцененная советским Главным командованием. «Михаил Николаевич, — выражал по этому случаю свое искреннее восхищение и радостное удовлетворение Главком С.С. Каменев в разговоре с Тухачевским по прямому проводу 7 июля 1920 г., — операция действительно первые три дня прошла блестяще. Это еще приятнее, что задумана она была очень интересно и очень хорошо». В результате этой победы войска Западного фронта, осуществив менее чем за месяц стремительное наступление, в начале августа оказались под Варшавой. Наступление было классическим и вошло в военные учебники. Последствия этой победы были столь значительны в стратегическом отношении, что даже после Варшавской катастрофы, стремительного отката советских войск, им удалось остановить наступление противника на рубежах, проходивших значительно западнее тех, с которых их наступление началось в июле 1920 г.

На IX Всероссийской конференции РКП (б), проходившей 22 сентября 1920 г., на которой рассматривался вопрос о причинах поражения советских войск под Варшавой, Ленин отверг все обвинения в адрес Тухачевского и Главкома Каменева и вступился за командование Западного фронта. В своем заключительном слове, касаясь ответственности Главкома и Тухачевского за поражение советских войск, Ленин обозначил свою позицию совершенно определенно. Мотивируя эту защиту, он твердо заявил: «Мы продолжаем сохранять доверие, которое заслуживает западноевропейский фронт (читай — Тухачевский. — С.М.) и центральное командование (читай — Главком Каменев. — С.М.), ибо оно выдержало испытание в целом ряде труднейших походов, которые больше чем покрывают частные ошибки». Таким образом, поражение под Варшавой, сколь бы масштабным оно ни было, оценивается Лениным как «частная ошибка».

В итоге, несмотря на катастрофическое поражение войск Тухачевского под Варшавой в августе 1920 г., его репутация советского «полководца № 1» и популярность в общественном мнении практически не пострадали. Тем более что в средствах массовой информации оперативная ситуация, касавшаяся поражения под Варшавой, сглаживалась, а фамилии «красных генералов» не назывались. Более того, «Варшавский поход Красной Армии, — писал в заключении к своему анализу этой операции Н.Е. Какурин, один из популяризаторов Тухачевского, — является одной из блестящих страниц не только ее истории, но и вообще мировой военной истории. Только походы Революционной Армии первой Французской республики, и то в значительно меньшем размере, напоминают собой нечто подобное».

Несомненно, Сталин столь решительно отстаивал свою позицию и взваливал основную вину за поражение на Тухачевского и Каменева потому, что другая сторона во всем винила именно Сталина, Егорова и Буденного с Ворошиловым. Сталин не просто наступал, он защищался.

Позиция Ленина также оказывается достаточно понятной. В своем выступлении на IX Всероссийской конференции РКП (б) в сентябре 1920 г., подводя политический итог советско-польской войне, Ленин, в частности, заявил: «Мы будем на этом учиться наступательной войне». Утверждая, таким образом, безусловность будущих «революционных наступательных войн», он продолжал: «Принципиальная законность наступательных действий в смысле революционных постановлений признана». Тухачевский осуществлял стремительный натиск, а затем стал главным идеологом и пропагандистом «революции извне» и «революционной наступательной войны» в полном соответствии с ленинским настроем. Ленин прекрасно осознавал, что ведь это именно он, а не Троцкий и не Сталин, подстегивал Главное командование и Тухачевского в движении на Варшаву к торжеству победы «мировой социальной революции». Впрочем, возвращаясь к середине 30-х гг., к отношению Сталина к Тухачевскому в это время, следует признать его весьма хорошим.

Даже когда возникла дискуссия по программе модернизации армии в январе 1930 г., в связи с докладной запиской Тухачевского, Сталин, первоначально, как известно, резко критично отнесшийся к предложениям, в ней содержавшимся, счел необходимым обратить внимание Ворошилова на свое отношение к Тухачевскому: «Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского, как необычайно способного товарища». Таковы были его признания 23 марта 1930 г… Думается, что, какие бы чувства, так сказать, в душе своей ни испытывал он к Тухачевскому, Ворошилов знал именно о хорошем к нему отношении со стороны Сталина. Ворошилов не был от природы интриганом и верил Сталину, который вряд ли данной фразой мог вызвать у Ворошилова подозрения в лукавстве. Пожалуй, и Тухачевский был убежден в том, что Сталин к нему расположен, иначе бы он не направлял к нему как к высшему арбитру свои письма с предложениями по военным вопросам или с просьбой по справедливости разрешить вопрос, который, как ему казалось, неадекватно решается в военном ведомстве.

В начале 1931 г. Сталин фактически принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским, а 7 мая 1932 г. Сталин нашел в себе силы и уважение к Тухачевскому, чтобы написать письмо с извинениями за свою критику в письме к Ворошилову от 23 марта 1930 г. «Ныне, спустя два года, — писал он, — когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными». Сталин заканчивал это письмо следующими словами: «Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Начиная с 1931 г., особенно в 1935–1936 гг., судя по «Журналу посещений Сталина в Кремле», Тухачевский достаточно часто встречался со Сталиным. По свидетельству П. Судоплатова, который, несомненно, многое знал, если не всегда непосредственно сам, то от лиц, осведомленных и заслуживающих доверия, что «во время частых встреч со Сталиным Тухачевский критиковал Ворошилова, Сталин поощрял эту критику, называя ее «конструктивной», и любил обсуждать варианты новых назначений и смещений. Нравилось ему и рассматривать различные подходы к военным доктринам. Тухачевский позволял себе свободно обсуждать все это не только за закрытыми дверями, но и распространять слухи о якобы предстоящих изменениях и перестановках в руководстве Наркомата обороны».

Известно и то, что в 1935 г., когда Сталин особенно активно пытался реализовать идею «коллективной безопасности» для нейтрализации военной угрозы СССР с Запада, он поручил Тухачевскому написать статью «О военных планах нынешней Германии», которую сам же редактировал. Иными словами, в это время Тухачевский и Сталин действовали в тесном взаимодействии. В это же время, судя по советской центральной прессе: газетам «Правда», «Известия», «Красная Звезда», — он особенно популяризировался, несомненно, с санкции Сталина.

В связи со сказанным выше следует обратить внимание на то, что, опасаясь слишком опасного усиления авторитета Гамарника и Якира, к началу 1936 г. Сталин (ибо это, конечно же, произошло с его санкции и по его настоянию) делает Тухачевского 1-м заместителем наркома обороны СССР (11 апреля 1936 г.).

Даже на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., когда Тухачевский был уже арестован и обвинен в «измене» и «предательстве», Сталин признавал, что видел в «Тухачевском благородного человека, на мелкие пакости не способного, воспитанного человека. Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным». В отдельных репликах Сталина на указанном заседании проскакивают некоторые дополнительные штрихи и оттенки отношения его к Тухачевскому. «Если у них было военное развитие, то общее развитие и у Тухачевского, и Уборевича, и Якира было небольшое». В связи с этим вспоминается ранее цитировавшееся впечатление русского философа И.А. Ильина от знакомства с Тухачевским в 1922 г.: «Молчалив, кажется, не умен».

Представленную беглую характеристику отношения Сталина к Тухачевскому в 30-е гг. полагаю целесообразным дополнить некоторыми штрихами, обозначающими ворошиловское отношение к Тухачевскому.

«Я Тухачевского, вы это отлично знаете, не особенно жаловал, не особенно любил, — признавался Ворошилов, призывая в свидетели всех присутствовавших на заседании Военного совета 1 июня 1937 г. — У меня с ним были натянутые отношения. Я Тухачевского не высоко ценил как работника, я знал, что Тухачевский больше болтает, треплет».

Примечателен еще один штрих, характеризовавший отношение к Тухачевскому не только Ворошилова, но и Сталина. «На работе Тухачевского я проверял, на работе он всякий раз проваливался и не нужен был на работе, — заявлял Ворошилов на том же заседании и далее ссылался на такое же отношение к Тухачевскому и Сталина: — И мы его, и ты его невысоко ценил как практического работника. Мы считали, что он дело знает, делом интересуется, и он может быть хорошим советчиком». Вот формула использования Тухачевского и его способностей: Сталин и Ворошилов после 1931 г. определили Тухачевскому роль военного советника, но не высшего командира, командующего реальными войсками. Они предпочитали его использовать именно в этом качестве. Впрочем, здесь Ворошилов лукавит. Быть может, он, как и Сталин, хотел бы отвести Тухачевскому роль лишь военного советника, но факты говорят о другом: с 1931 г. Тухачевский перевооружал, модернизировал армию, а затем занимался поднятием ее боевой подготовки. Это не роль советника. Это деятельность практика. Поэтому, надо полагать, Ворошилов искажает реальность, стараясь предельно принизить роль Тухачевского в модернизации армии. Впрочем, в ситуации Военного совета 1–4 июня 1937 г., который должен был согласиться с обвинениями в адрес Тухачевского и др. арестованных военачальников Красной Армии, высвечивая и преувеличивая отрицательные, «вредительские» стороны их личностей и их деятельности, Ворошилов, естественно, акцентировал внимание на своих отрицательных оценках Тухачевского. Однако на том же совете, вновь возвращаясь к характеристике своего заместителя, комментируя свое к нему отношение, сделал уточнение, несколько расходящееся с приведенными выше оценками. «Тухачевского я политически высоко не ценил, — признавался нарком, — не считал его большевиком, считал барчонком и т. д. Но я считал его знатоком военного дела, любящим и болеющим за военное дело. Правда, иногда предлагавшим глупости, о чем знал т. Сталин».

Надо отдать должное и Тухачевскому, который в эти годы старался быть предельно лояльным не только в отношении Сталина, но и Ворошилова, поддерживая практически все основные их предложения, даже если они ему самому не всегда нравились. Все это и привело к тому, что, выбирая для награждения высшим воинским званием Маршала Советского Союза в ноябре 1936 г. пятерых «избранных» советских высших военачальников, Сталин включил туда и Тухачевского, и не только за его действительный военный авторитет и давнюю популярность, но и за лояльность и политическую близость к власти, к нему, к Сталину. Вряд ли в таковых отношениях Сталина к Тухачевскому следует усматривать особую эмоционально-дружескую расположенность вождя к маршалу. Конечно, в этом, как обычно, прежде всего была политика, большая и малая.

«Граф Тухачевский»

В багровом мареве языческих пророчеств,

Короной сумрака венчающих закат,

Бесшумный вещий ворон птицей ночи

Шепнет о чем-то смутно, невпопад,

И проскользнут случайно, в беспорядке,

Без логики и смысла, как во сне:

И сад чудес в безумье чародейства,

Лик «Бонапарта» в смуте лицедейства,

И пафос скифства в гуле мятежа,

И на штыке красногвардейца

Христос возникнет в снежной мгле

На миг, чтоб тут же раствориться

В тоскливо-монотонном дне.

Он «был стройным юношей, весьма самонадеянным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел», — вспоминал о будущем маршале друг семьи и его близкий приятель известный музыкант Л.Л. Сабанеев. — В нем было нечто от «достоевщины», скорее от «ставрогинщины». Демонстративный «аристократизм» Тухачевского провоцировал иронию его приятелей по кадетскому корпусу и Александровскому военному училищу, прозвавших его «новоявленным Андреем Болконским».

«Строевой офицер он был хороший, — оценивал его фронтовое поведение однополчанин, князь Касаткин-Ростовский, — хотя не могу сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей. Он всегда был холоден и слишком серьезен, с товарищами вежлив, но сух». «Гвардейски-аристократическая» холодноватая надменность Тухачевского бросилась в глаза и Н.А. Цурикову, оказавшемуся с будущим маршалом в одном лагере для военнопленных в Ингольштадте.

Сослуживец, близко наблюдавший его в 1919 г., вспоминал: «Одно время Тухачевский носил ярко- красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями». «Аристократ», по мнению В.М. Молотова». «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным», — отмечала Г. Серебрякова.

«Аристократизм» был образом жизненного поведения Тухачевского, его общественного самоутверждения, а в условиях советских — нарочито-вызывающей демонстрацией «аристократа в демократии». Английская пресса еще в 1920 г. утверждала, что «советские главари страшно дорожат присутствием в их среде Тухачевского», поэтому он мог позволить себе провоцирующую демонстрацию своего аристократизма. «Он был уверен в себе и собственном влиянии», — заметил генерал М. Гамелен, принимавший его в Париже в феврале 1936 г… Даже перед Военным трибуналом, судившим его в 1937-м, «Тухачевский старался хранить свой аристократизм и свое превосходство над другими».

«Аристократизм» был психоментальной призмой, сквозь которую он воспринимал жизненные, социально-политические ситуации и реагировал на них. «Груз памяти предков» в определенной мере предопределил и его гибель. «Барство Ставрогина всех прельщает — аристократ в демократии обаятелен, — и никто не может ему простить его барства, — будто бы в связи со сказанным чутко полагает Н.А. Бердяев. — Его трагическая судьба связана с тем, что он — обреченный барин и аристократ. Барин и аристократ обаятелен, когда идет в демократию, но он ничего не может с ней сделать. Только барин и аристократ мог бы быть Иваном Царевичем и поднять за собой народ. Но он никогда этого не сделает, не захочет этого сделать и не будет иметь силы этого сделать». Несомненно, в периоды политических кризисов в СССР Тухачевский, возможно, ждал «народного призыва», обращенного к нему как к «спасителю Отечества», — это и было то самое «ожидание власти». В этом-то и была его гибельная ошибка.

Согласно официальной родословной Тухачевских, указанной в 6-й части Дворянской родословной книги Московской губернии, род Тухачевских происходил от «графа Индриса, приписанного в Чернигове в княжестве великого князя Мстислава Владимировича, из цесарской семьи. Там (Индрис) крестился, приняв имя Константина. У Константина сын Харитон. Внуки Индриса: Андреян, Осип, Иван, Карп. Андреян и Карп приехали в Москву. От Андреяна и Карпа пошли роды». Это подтверждал в своем прошении на имя императора Александра I прапрадед маршала Н.С. Тухачевский. Кратко об этом говорится и в «Общем Гербовнике дворянских родов Всероссийской Империи». О самом «графе Индрисе» в родословных преданиях существовало три версии.

По одной из них, Индрис был литовским воином, жившим в XIV в. По другой — он был воином немецким, тоже жившим в XIV в. Третья, кажущаяся наименее достоверной, но принимавшаяся в качестве официальной, указывала на более древние и благородные корни этого рода.

Согласно этой версии, граф Индрис являлся сыном графа Фландрского Бодуэна (Балдуина) IX, одного из главных предводителей 4-го Крестового похода (1202–1204), ставшего первым императором Латинской империи, образовавшейся на территории распавшейся империи Византийской. В сражении с болгарским царем в 1205 г. Бодуэн IX то ли погиб, то ли попал в плен и в плену умер. Во всяком случае, судьба его для современников и потомков оказалась смутной. Согласно родословному преданию, в достоверности которого в семействе Тухачевских никто не сомневался, один из его сыновей, молодой граф Индрис (Генрих), женившись на турчанке, после смерти отца появился в Одессе, тогда входившей в состав Латинской империи (на византийской территории), а затем перебрался на Русь и ок. 1251 г. появился в Чернигове.

Что касается «литовской версии» происхождения «графа Индриса», то косвенный намек на нее сохранился в родословной версии Даниловых. В записках майора артиллерии М.В. Данилова, составленных в 1771 г., со ссылкой на старинную «сказку» (указ) сообщается: «Лета шесть тысяч шестьсот первого года (от Рождества Христова в 1093 году) прииде немец из Цесарского государства в Чернигов, муж честен, имени Индрик, с двумя сыны своими, с Литвинусом да Земодентом, и с ними пришло дружины и людей их три тысячи мужей». Имена сыновей «графа Индриса», как мы видим, указывают на их литовское происхождение, судя по имени второго сына, выходцами из Земгалии. Однако литовская экспансия на Северские (Черниговские) земли ранее XIV в. не прослеживается. Доводом в пользу польско-литовского происхождения Тухачевских является их принадлежность к польскому гербу «Гриф, Свобода».

Родоначальником фамилий герба «Гриф, Свобода», согласно преданиям, был Якса, сын Лешка III, жившего в X столетии и получившего в удел Сербию. Однако на гербе Тухачевских — «выходящая из облак в латах рука с мечом». Это — четвертая разновидность герба «Погонь», который всегда служит признаком принадлежности к княжескому литовскому дому Гедиминовичей. Как правило, эту разновидность герба «Погонь» разрешалось помещать на гербах «в знак храбрости и отваги».

Следует отметить, что гербы польско-литовского происхождения у дворян, выезжавших из Польши и Литвы и поступавших на службу и в подданство русских великих князей и царей, в XVI–XVII вв. в Посольском приказе тщательно проверяли по польским гербовникам, чтобы удостовериться в действительной принадлежности выезжего дворянина к данному родовому гербу. В этом отношении герб Тухачевских может быть более достоверным основанием для выяснения происхождения их рода, чем родословное сказание о «графе Индрисе». На польско-литовское происхождение рода Тухачевских, казалось бы, указывает сама их фамилия. Впрочем, происхождение самой фамилии также достаточно любопытно.

О прямых предках маршала, получивших фамилию Тухачевских, в «Общем Гербовнике» говорится следующее: «Происшедшие от сего Индриса Богдан и Тимофей Григорьевы дети, от Великого Князя Василия Васильевича пожалованы вотчинами и селом Тухачевским, и потому Великий Князь прозвал их Тухачевскими». Прапрадед маршала Н.С. Тухачевский в упомянутом выше прошении уточнял: «Праправнук графа Константина Индриса, Григорий Григорьев сын, от сотворения мира в 6916, от Р.Х. в 1408 г. с сродниками своими и товарищами приехал из Чернигова в Москву к великому князю Василию Дмитриевичу. Потом дети сего Григория Богдан и Тимофей от великого князя Василия Васильевича за верную службу пожалованы были в Серпейском уезде селами Скориным и Тухачевским с 20 к ним деревнями, да в Московском уезде в Тухачевской волости 3 деревни, и по оным великий князь прозвал их Тухачевскими. Сын Богдана Михаил в царствование царя и великого князя Ивана Васильевича был воеводой на Романове и потом многие Тухачевские были на службе государевой, во многих посылках при ратных и посольских делах, о чем известно в разрядном архиве, а потом по представленным документам от Московского дворянского собрания в герольдию, герб рода Тухачевских внесен в гербовник российского достоинства».

Однако если указанный выше Михаил Богданович Тухачевский был воеводой на Романове при Иване Грозном (т. е. в пределах его правления — 1533–1584 гг.), то его отец, упомянутый выше Богдан Григорьевич Тухачевский, оказался на службе у московских великих князей не в начале XV в., а не ранее начала XVI в. Этот Богдан Григорьевич Тухачевский, следуя вышеизложенным родословным сведениям, был пра-праправнуком Константина-Индриса. При таком расчете времени Индрис вряд ли мог оказаться на Руси ранее середины XIV в., но никак не в первой трети XII в… В связи с вышесказанным обратимся к некоторым великокняжеским документам XIV–XVI вв.

В «Духовной грамоте» великого князя Ивана Даниловича Калиты 1327 г. мы читаем: «А се дал сыну своему Андрею: Лопастну, Северьску, Нарунижское, Серпохов, Нивну, Темну, Голичичи, Шитов, Перемышль, Растовец, Тухачев». Иными словами, Тухачев был в 1327 г. передан во владение его сыну Андрею Ивановичу, который передал его по наследству своему сыну серпуховскому князю Владимиру Андреевичу Храброму, известному и отважному соратнику Дмитрия Донского в Куликовской битве. Лишь после смерти потомков Владимира Андреевича Серпуховского в 1504 г. великий князь Иван III по своей «Духовной грамоте» передал «сыну же своему Юрью город Брянеск с волостьми. Да ему же даю город Серпейск с волостми и со всем, что к нему потягло, и волости Замошье, Тухачев». Князь Юрий Иванович умер в 1536 г. бездетным. Таким образом, лишь после его смерти Тухачев мог получить во владение еще кто-либо. Иными словами, передача Тухачева, Тухачевского стана, Тухачевой волости Богдану Григорьевичу, получившему оттого прозвание Тухачевский, могла произойти не ранее 1536 г., т. е. лишь в первые годы правления Ивана IV. Уместно потому предположить, что родовая легенда удревняет первого представителя самой фамилии Тухачевских с первой половины XVI в. до середины или даже до начала XV в.

В стремлении объяснить этимологию фамилии «Тухачевские» некоторые исследователи полагают, что предки маршала скорее всего выходцы из тюркоязычной среды, о чем свидетельствует основа фамилии в виде тюркского слова «тухачи», т. е. «знаменосец». Однако, учитывая приведенные выше сведения о наличии Тухачева уже в первой трети XIV в., задолго до появления фамилии Тухачевских, это слово лежит в основе наименования этого населенного пункта. Сама же фамилия оказывается производной от его названия. Тухачева волость, или Тухачев, видимо, могла первоначально принадлежать какому-то татарскому «тухачи», т. е. «знаменосцу», очевидно, в XIII — начале XIV в. Отсюда и название «Тухачева волость», которая могла быть пожалована одному из предков маршала Тухачевского не ранее 1536 г. Только после этого и появилась сама фамилия. Интересно, что историк С.Б. Веселовский встретил в документах XVII в. приказчика бояр Шереметевых (в 1609 г.) явно татарского происхождения — Ертусланова по имени Индрис. Так что весьма велика вероятность, что «граф Индрис», «выходец из цесарской земли», на самом деле был по происхождению татарином. В таком случае вполне логичным могло быть сочетание «Индрис Тухачи», т. е. «Индрис знаменосец», получивший земли в Московском уезде, после чего это освоенное и заселенное им местечко стало называться «Тухачев стан» или «Тухачево». Но в таком случае можно полагать, что и все те дворянские фамилии, которые производили себя от «Индриса, выехавшего из цесарской земли», на самом деле происходили от этого самого «Индриса Тухачи».

Впрочем, возможна и иная этимология основы фамилии «Тухачевские». В XVII в. она произносилась и писалась также в варианте «Тукачевские». Поэтому, быть может, в основе ее было финно-угорское слово «тукач», что означает «сноп, связка, охапка соломы или льна». Но, возможно, это слово, «тукач», имеет общеславянский корень «тук» — «жир, сало». Во всяком случае, на польское происхождение этой фамилии, несмотря на ее звучание, никаких прямых указаний нет. Не обнаружено и польских, польско-литовских или западнобелорусских, западноукраинских населенных пунктов с названием, которое могло бы послужить основой для этой фамилии.

Достоверно, однако, то, что уже к 1613 г. Тухачевские не владели ни Тухачевом, ни Тухачевской волостью. К этому времени они уже считались «смоленскими детьми боярскими», впрочем, утратившими свои смоленские вотчины и поместья, полученные, очевидно, за службу от царя московского после присоединения Смоленска к Московскому государству (в 1514 г.).

После же потери Смоленска в 1611 г., а вместе с ним и своих поместий в Смоленском уезде оставшиеся верными русскому царю Михаилу Федоровичу «смоленские дети боярские», в частности Яков Остафьевич Тухачевский и Григорий Игнатьевич Тухачевский, получили от царя взамен, «на службу», поместья в других уездах. К этому времени существовали две ветви этой фамилии, на которые она разделилась при сыновьях Богдана Григорьевича Тухачевского.

Одна из них, в лице упомянутого выше сына боярского Якова Остафьевича (Евстафьевича, Остаповича) Тухачевского (фигурирует в документах 1613–1639 гг.), получила при царе Михаиле Федоровиче в 1625 г. многочисленные поместья и вотчины в Кинешемском (в районе Кинешмы), Московском и Костромском уездах. Эта ветвь пресеклась к 1736 г. после смерти Гаврилы Осиповича Тухачевского и его сына Андрея Гавриловича. Все земельные владения, которые за ними остались к этому времени, унаследовали представители другой и отныне единственной ветви Тухачевских, к которой и принадлежал маршал Тухачевский.

Представитель этой ветви, Григорий Игнатьевич Тухачевский (ум. ок. 1672 г.), начал также служить царю Михаилу Федоровичу «по Брянску», получив для службы поместья и вотчины в Брянском уезде в 1628 г… В общей сложности во всех поместьях, ему пожалованных, было ок. 200 десятин пахотной земли и ок. 100 крестьянских дворов в деревнях.

Г.И. Тухачевский оставил наследниками трех сыновей — Ивана Большого Тухачевского, Ивана Меньшого Тухачевского и Михаила Тухачевского, которым эти поместья и были переданы в 1648 и 1658 гг. и между ними разделены поровну.

Иван Большой Тухачевский (ум. в 1683 г.) в качестве стряпчего упоминается в походах царя Алексея Михайловича в 1654, 1664 гг. За службу свою в 1660 г. он также получил от царя Алексея Михайловича «в вотчину поместье» в том же Брянском уезде. По данным на 1681 и 1682 гг., в «трети» И.Г. Тухачевского было 60 десятин пахотной земли и 31 крестьянский двор.

Ко второй половине XVIII в. остались лишь две генеалогические ветви потомков Петра Петровича Тухачевского, внука И.Г. Большого Тухачевского. Одна из них, от Федора Петровича Тухачевского, закрепилась в Костромском и Кинешемском уездах. Другая, от его брата Семена Петровича Тухачевского, оставалась в Орловской губернии, унаследованная его сыном Сергеем Семеновичем Тухачевским.

Надворный советник Сергей Семенович Тухачевский в 1770 г. имел в Брянском уезде будущей Орловской губернии св. 40 четвертей. Это были остатки некогда достаточно больших земельных владений Тухачевских. В начале XIX в. С.С. Тухачевский утратил и эти остатки. Он был женат на Елизавете Петровне Лебедевой. «У матери моей была сестра Елисавета Петровна Тухачевская, несколькими годами ее старее, — вспоминал Ф.Ф. Вигель, — которой имение, равно как и собственное, умел промотать в уездном городе Ломов муж ее, Сергей Семенович. Во вдовстве и в бедности, спокойно и весело доживала она век у меньшой сестры, матери моей».

Их старший сын Николай Сергеевич Тухачевский (1764–1832) первоначально сделал неплохую карьеру. «Николай Сергеевич, — вспоминал Ф.Ф. Вигель, — был человек с высокими притязаниями и низкими пороками, следствиями дурного воспитания и страсти к забавам и роскоши». Он начал службу в л. — гв. Конном полку, дослужился до полковника, позднее стал архангелогородским вице-губернатором, а в 1824 г. — тульским губернатором. В 1791 г. он женился на дочери орловского помещика Надежде Александровне Киреевской.

«Счастье долго улыбалось ему, — продолжал свои воспоминания Вигель, — он избран был опекуном грудного ребенка, родного племянника и однофамильца жены своей, Надежды Александровны, урожденной Киреевской, у которого было более пяти тысяч душ крестьян. Когда мальчик осиротел, у него не было ни одной копейки долгу; когда же вступил в совершеннолетие, оказалось его до трехсот тысяч рублей; из сего можно видеть, как роскошно и расточительно жил его попечитель.

Сдавши опеку, он не знал, чем жить, и для того пошел опять в службу, хотя был уже не в молодых летах. Ему и тут посчастливилось. Он получил место губернатора сперва архангелогородского, потом тульского, полез было в гору, но с нее упал под суд». В 1826 г. Н.С. Тухачевский лишился должности тульского губернатора.

«Заметить должно, — заметил по этому поводу Ф.Ф. Вигель, — что с самого начала этого царствования (т. е. царствования Николая I) строго принялись за губернаторов и одного после другого спешили удалить, как бы с тем, чтобы истребить память незабвенного брата, их определившего (т. е. Александра I). Особенно сей участи подверглись все те, кои были покровительствуемы Аракчеевым; всех называть не буду, а укажу только на Жеребцова в Новгороде и на Тухачевского в Туле. Им наследовали люди решительно хуже их и долго не оставались на местах». Полностью разорившийся, «неоправданный и непрощенный, — как вспоминал Вигель, — он умер с горя».

«На счет малолетнего Киреевского супруга его воспитывала детей своих. Она была женщина предобрейшая; страсть ко всему французскому была единственная ее смешная, слабая сторона. Она обожала Лизоньку, дочь свою, которая была мила как ангел; но ее начинила она своими заблуждениями, с помощью мамзелей сделала ее сентиментальною, романтическою и, когда маленькой мечтательнице едва исполнилось шестнадцать лет, выдала ее за миллионера, жирного, здорового купца Кусова. Если бы она искала ее погибели, то лучше бы сделать не могла».

Впрочем, в этом замужестве у Н.С. Тухачевского был, несомненно, свой большой интерес: частым гостем у Кусовых бывал любивший это семейство за простоту нравов император Александр I. Поэтому Н.С. Тухачевский и обратился к благоволившему ему императору Александру I со следующим любопытным прошением

«Всемилостивейший Государь! — обращался Н.С.Тухачевский к благоволившему ему императору Александру I. — Потомок графа Константина Индриса с двумя сыновьями осмеливаюсь испрашивать у Вашего Императорского Величества Высочайшего благоволения. Повелите, Всемилостивейший государь, по примеру прочих лишившихся от насильствия времени издревле принадлежавших предкам их достоинств, возвратить мне и детям моим, сыновьям Александру и Николаю и дочери Елизавете, графское достоинство и фамилию». Итак, Н.С. Тухачевский просил императора официально признать за ним и его потомством графский титул. Очевидно, данное прошение было обусловлено, скорее всего, как раз появлением в 7-й части «Общего Гербовника» изложения происхождения Тухачевских их родоначальника без титула «граф».

Это «прошение» Н.С. Тухачевского последовало ок. 1803–1804 гг. Связано оно было с тем, что по указу императора Павла I в число российских князей и графов не вносились русские дворяне, имевшие достоинство «князей и графов Священной Римской империи, русскими государями в сем достоинстве не утвержденные». К ним Н.С. Тухачевский причислял и своего родоначальника Индриса, «графа», выезжего из «цесарской земли», т. е. из Священной Римской империи. Император просьбу его не удовлетворил. Однако в самом семействе, видимо, закрепилось убеждение в праве Тухачевских на графский титул в силу происхождения от графа Индриса, сына графа Фландрии Бодуэна (Балдуина) IX, предводителя 4-го Крестового похода. Таковое убеждение, видимо, было и у будущего маршала М.Н. Тухачевского.

От брака с Н.А. Киреевской у Н.С. Тухачевского было два сына, Александр (1793–1831) (прадед маршала), Николай (1796–1870) и дочь Елизавета (1791-18..).

Младший из братьев, Николай Николаевич Тухачевский, начал службу в л. — гв. Кавалергардском полку, ас 1817 г. перевелся в л. — гв. Семеновский полк. Дослужившись до чина генерал-майора, в 1847 г. он вышел в отставку и поселился в Орловской губернии, купив (по сходной цене) поместье у своего двоюродного брата и однополчанина Н.В. Киреевского (1896–1876) в с. Работьково Дмитровского уезда.

Старший из братьев (прадед маршала), Александр Николаевич Тухачевский (1793–1831), начал службу в л. — гв. Семеновском полку в 1811 г., участвовал в Отечественной войне 1812 г., в Бородинском сражении, в заграничных походах русской армии 1813–1814 гг. Будучи к 1820 г. в чине капитана и командира роты, он оказался замешанным в известном «семеновском деле». После раскассирования «старого Семеновского полка» он был переведен в Галицкий пехотный полк подполковником. Погиб в 1831 г. во время «польского похода» фельдмаршала Паскевича. А.Н. Тухачевский был женат на сестре своего однополчанина небезызвестного И.П. Липранди, сына итальянского иммигранта.

Своеобразие облика южанина бросается в глаза с фотографий маршала, особенно в молодости. Это было замечено французскими офицерами, приятелями Тухачевского по плену. «Бледность, латинские черты лица, гладкие волосы, прилипшие ко лбу, — вспоминал один из них, — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода». Несомненно, он и сам замечал это в юности и, по свидетельству Л.Л. Сабанеева, «находил в своей внешности сходство с Наполеоном I. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом». Тому были причины и в том, что его прабабушка Екатерина Петровна Тухачевская, урожденная Липранди, была дочерью Пьетро Липранди, переселившегося из Генуи.

Софья Валентиновна Тухачевская (1833–1912), бабушка маршала, жена его деда Николая Александровича Тухачевского (1825–1870), была дочерью караневского дворянина-помещика Валентина Петровича Гаспарини, или, на русский манер, «Гаспарина» — так часто его именовали в канцелярских документах Орловской губернии. Личность эта заслуживает особого внимания.

В протоколе заседания Дворянского собрания Орловской губернии от 8 декабря 1817 г. значится: «Гаспарин, капитан, Валентин Петрович, 32 лет. Женат, детей мужского пола не имеет. Недвижимого имущества не имеет. В отставке. Жительство имеет в Орловском уезде». Далее в протоколе приводятся некоторые подробности происхождения и службы В.П. Гаспарини. «Оный Господин Гаспарин, — указывается в протоколе, — служил в Тифлисском Пехотном полку капитаном, пришедший из французской службы 1813 года августа 2 и по прошению его за болезнью Высочайшим приказом 1816 года марта в 3-й день уволен тем же чином, он же уроженец Австрийский Департамента Триестинского из дворян, которой пожелал остаться навсегда в подданстве Всероссийского Престола».

Итак, итальянский дворянин, уроженец Триеста, Валентин Гаспарини (1785 — после 1835), офицер наполеоновской армии, убыл (при невыясненных обстоятельствах) из ее состава 2 августа 1813 г. Триест, уроженцем которого являлся В. Гаспарини, с 1797 по 1805 г. был исключен из состава Австрийской монархии. Поэтому к тому времени, когда он вступил на французскую службу (как отмечено выше, это скорее всего произошло в 1802–1803 гг.), этот город и все его жители являлись подданными Франции.

Трудно сказать, при каких обстоятельствах офицер наполеоновской армии Валентин Гаспарини, 1785 г. рождения, оказавшийся в России явно в составе вторгшейся в нее в 1812 г. наполеоновской Великой Армии, перешел на русскую службу. Известно, что в декабре 1812 г. — сентябре 1813 г. в России формировался легион из бывших военнослужащих- военнопленных наполеоновской армии, в числе которых было 27 бывших офицеров (французов, итальянцев, голландцев). Для формирования этого «легиона» было организовано «депо» в г. Орле. Но в списочном составе этого «легиона» В. Гаспарини не было. В цитированном выше документе говорится, что он перешел из французской армии в состав русской, или, скажем так, покинул ряды французской армии, 2 августа 1813 г. Трудно сказать, при каких обстоятельствах оказался он в составе русской армии. Во всяком случае, в списках «легиона» его не было. Видимо, он был сразу же направлен на «кавказский фронт», в Тифлисский пехотный полк.

В наполеоновских войсках он скорее всего находился в составе так называемой «итальянской армии», которой командовал пасынок Наполеона вице- король Италии принц Евгений Богарне. В Бородинском сражении этот итальянский корпус, находясь на левом фланге наполеоновской армии, действовал против русского правого фланга, которым командовал генерал М.Б. Барклай-де-Толли. Надо сказать, что в русской армии, особенно со второй половины XVIII в., нередко встречались офицеры итальянского происхождения, в том числе и в генеральских чинах. В составе Кавказского корпуса, в который входил, как было сказано, и Тифлисский пехотный полк, к 1813 г. служил тоже выходец из Италии — генерал- майор Дельпоццо.

После увольнения с военной службы В.П. Гаспарини поступил на «статскую», к 1835 г. достиг чина коллежского советника («гражданского полковника») и имел к этому времени 9 детей, в том числе 2 сыновей и 7 дочерей. Его 6-й дочерью была бабушка маршала Софья Валентиновна.

Очевидно, по инициативе Софьи Валентиновны, оказывавшей сильное влияние на своего сына Николая Николаевича Тухачевского (отца маршала) и на воспитание его детей (ее внуков и внучек), три ее внучки получили имена трех ее старших сестер — Марии, Елизаветы, Надежды. Как известно, Софья Валентиновна была прекрасной пианисткой, в молодости вращалась среди представителей творческой элиты, была близко знакома с Ф. Шопеном, Жорж Санд, И.С. Тургеневым, Полиной Виардо, с выдающимися русскими композиторами, братьями Н.Г. Рубинштейном и А. Г. Рубинштейном. Она привила любовь к музыке и музыкальный вкус своему сыну, прекрасно игравшему на рояле, и своим внукам, в том числе и будущему маршалу, который называл «музыку своей второй страстью после военного дела». Братья маршала — Николай, Александр и рано умерший Игорь — были профессиональными музыкантами, получив образование в Московской консерватории. Таким образом, «итальянская бабушка» «наполеоновского происхождения» оказала на воспитание своего в будущем знаменитого внука огромное влияние. Вне всякого сомнения, рассказы о прадеде, наполеоновском капитане Гаспарини, не могли не произвести впечатления на будущего маршала.

Полагаю, что наиболее объективными свидетельствами о личности Тухачевского, его глубинных настроениях, являвшихся своего рода тональностью его мировоззрения, в том числе политического его аспекта, являются воспоминания Л.Л. Сабанеева. Он был старше Тухачевского, знал его семью и его самого с детства и юношества, когда натура человека, его характер еще обнажены и не успели полностью замаскироваться жизненным опытом. Он был далек от политики, от военного дела, принадлежал к совершенно аполитичной — профессиональной музыкальной сфере. Он был человек аристократического происхождения, естественно, лишенный плебейских амбиций, вполне самодостаточный, как человек способный, востребованный. Он уехал за пределы СССР в 1926 г., но это не была эмиграция обиженного, озлобленного, ненавидящего. Это была сначала долгая командировка, вполне легальная, превратившаяся постепенно в невозвращение.

«Он находил в своей внешности, — еще раз процитирую в его воспоминаниях, очевидно, самое существенное, что засело в его памяти о Тухачевском, — сходство с Наполеоном I, и, видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом». Но, думается, в этом было, зная свойства личности Тухачевского, скорее всего то, что сам же Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире». В связи с этим автор воспоминаний припоминал «художественное произведение» того же Тухачевского, «которое он сам изображал в лицах — уже во время советской власти. Оно называлось «Советская файв-о-клокия» и было злой пародией на православную обедню и одновременно на советскую власть: там были «тропари», «кондаки», всякие возгласы и песнопения, вплоть до приглашения: «Услышим святого Карла-Марла чтение» (потом следовали отрывки из «Капитала»), было все сделано талантливо — и кощунственно, и чрезвычайно смешно». Это свидетельство как-то вызывает сомнения в официальных «признаниях», сделанных Тухачевским в 1921 г., о том, что к большевикам его подвигло, в частности, и чтение произведений Маркса в плену. Однако, вне всякого сомнения, внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку в жизни вообще и в частности, в особенности в пореволюционную эпоху. «У него было предчувствие и мания «великого будущего».

Ну что ж, «предчувствие великого будущего» его не обмануло. Тухачевский вошел в историю. В отдельные, переломные ее моменты он, пользуясь выражением генерала де Голля, оказался «на острие шпаги»: и в 1920-м, и в 1937-м. Были и другие годы. Впрочем, в значительной мере он сам превращал эти моменты в «переломные». Бесспорно, у него оказалось «великое будущее» (если не вкладывать в это словосочетание определенный морализующий смысл). Однако оба раза, оказавшись «на острие шпаги», он срывался в катастрофу, в конечном итоге стоившую ему жизни и парадоксально-противоречивой репутации в Истории, в памяти и оценках поколений. Пожалуй, он обречен на именно такое «великое будущее».

Не сговариваясь с Сабанеевым, «манию» как черту характера и умонастроения заметил у Тухачевского другой наблюдатель, знавший «красного Бонапарта» гораздо меньше автора воспоминания, но весьма близко, в экстремальной ситуации плена, и, видимо, свежим взглядом хорошего наблюдателя уловивший ее. Сабанеев назвал это «манией», а Н.А. Цуриков определил ее как «одержимость».

«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, — вспоминал Цуриков, — я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского» глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка».

— Кто это? — спросил я своего сожителя по комнате.

«Гвардейцы»-приятели, — неодобрительно пробурчал он, — француз — капитан X, а русский — подпоручик Тухачевский, народ важный.

«Вот он какой», — подумал я и стал наблюдать, «незнаемый» им и потому не обращая на себя его внимания! Француз скоро ушел, а Тухачевский продолжал свой «урок», проходя иногда совсем близко.

И странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные, и какая-то, как будто «неустановившаяся» на шее голова, и несколько «развихленная», но упорная и даже стремительная походка» — все это сразу же произвело на меня общее впечатление какой-то машинальности. Как будто этот человек был в трансе.

«Обреченный бегун, — подумал я. — Нехорошо он кончит».

Тухачевский стал замедлять шаг, я встал и подошел к нему. Он как будто «очнулся».

— Ваша фамилия Тухачевский?

— Да, — несколько удивленно, чуть надменно и немного холодновато-гвардейски, глядя на незнакомого бородатого армейского, да еще прапорщика, отвечал он.

Я объяснил, кто я, он как будто даже обрадовался, и мы разговорились. О революции речи не было, вспоминали Москву и его знакомых по плену. Разговор был недолгий. Он извинился и ушел.

Еще не сказав с ним ни слова, я сказал себе, что это человек, захваченный манией; после разговора показалось, что это не просветленный, а обуянный, не вдохновленный, а одержимый страстью человек».

Для Цурикова она проявилась прежде всего как «одержимость» мыслью о побеге из плена, предпринимавшемся Тухачевским пять раз. Позднее, однако, обобщая, он обнаружил, что это свойство пронизало всю деятельность «красного Бонапарта». Французский лейтенант П. Фервак, близко познакомившийся с Тухачевским в том же лагере Ингольштадт, по существу, заметил то же самое, передав в более мягкой и описательной форме: «Это был мечтатель, фантазер, который шел туда, куда влекло его собственное воображение». «Увлекающийся поручик», по мнению старых военспецов в Красной Армии, с некоторым скепсисом относившийся к отдельным начинаниям «поручика-командарма». «Один из осведомителей Особого отдела, — сообщает А.А. Зданович, — по поручению чекистов составил характеристику на военачальника (М.Н. Тухачевского). Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным его недостатком признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Осведомитель также подчеркнул, что Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно». Интересно, что и гораздо позднее человек, безусловно, знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комкор Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность». Да только ли в этом можно заметить эту «одержимость»? Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920-го гоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной Армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, вынудив последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство, «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти — война и музыка.

В своих воспоминаниях Сабанеев конкретизировал «предчувствие» этого «великого будущего», к которому маниакально устремился Тухачевский. «Насколько я могу понять из его высказываний, — делился Сабанеев знаниями объекта своей памяти, — он имел в виду, подобно Наполеону, воспользоваться революцией и хаосом в политике, а также своим положением в армии (маршал и одно время председатель Реввоенсовета), совершить переворот «бонапартистского типа, иными словами, объявить себя диктатором и свергнуть вообще советскую власть. Потом в разговорах он часто возвращался к отрывкам из этого плана». Но был ли он и в самом деле «потенциальным Наполеоном» Русской революции, или, как его порой называли, «потенциальным Наполеончиком»?

Вряд ли Сабанеев мог судить об указанных намерениях Тухачевского, когда последний стал уже маршалом (ноябрь 1935 г.) и председателем Реввоенсовета (1931 г.; имеется в виду — заместителем Председателя РВС СССР). Выше уже было отмечено, что Сабанеев покинул СССР в 1926 г. Встречался ли он за границей с Тухачевским после 1926 г., когда тот выезжал в Германию (1932 г.) или в Англию и Францию (в 1936 г.)? Сведений таких не имеется, а сам Сабанеев ничего об этом не говорит. Поэтому высказанные им наблюдения за Тухачевским на предмет его «бонапартизма» относятся ко времени до 1926 г.

По своей полководческой манере, настрою и судьбе Тухачевский, похожий на Наполеона внешне и, несомненно, упоенный стихией войны, жаждой побед и воинской славы, подражавший ему, особенно в молодости, руководствовавшийся любимым наполеоновским принципом «надо ввязаться в бой, а дальше будет видно», по духу своему был, пожалуй, ближе к Карлу XII. Талант, блеск побед и славы и катастрофа у обоих похожи: у Тухачевского «Варшава», у Карла XII — «Полтава».

Разночтения в оценках Тухачевского, широким веером развернутые в современной серьезной и не очень серьезной литературе, затрагивают и его репутацию военачальника — от апологии до полного развенчания. Отмечу сразу же: и в его военном искусстве также проявилось, и неоднократно, свойство его личности, о котором выше достаточно много говорилось, — «одержимость», «маниакальность», если мягко выражаться — «увлеченность». Это приводило Тухачевского и к ярким, быть может, даже блестящим военным победам, и к неудачам, и к катастрофическому поражению под Варшавой.

Надо сказать, что слава и вместе с ней популярность Тухачевского начали особенно быстро и широко распространяться в ходе успешных боевых действий 5-й армии, воевавшей под его командованием на Восточном фронте против войск адмирала Колчака. Пожалуй, началом общественного признания и популярности Тухачевского как полководца была победоносно проведенная им Златоустовская боевая операция в начале июля 1919 г. Не только «красная», что вполне естественно, но и «белая» стороны признали полководческий талант Тухачевского в этой боевой операции и пришли к единодушному выводу, что «Урал был потерян Белой армией, и в этом отношении цель красных была достигнута» и что «результатом было — занятие г. Златоуста, огромные трофеи, выход в Сибирские равнины и переход всего Урала в наши руки». Поражения, нанесенные войскам адмирала Колчака 5-й армией Тухачевского под Златоустом и Челябинском, были настолько сильны, что воспользоваться неудачей советского военачальника на р. Тобол и развить свой наступательный успех белые были уже не в состоянии. Поэтому в октябре 1919 г. наступление Тухачевского возобновилось и завершилось блестящей и очень быстрой Омской операцией.

«Захват Омска доставил красным крупнейшую победу, — вынужден был признать один из белых авторов, А. Ефимов, — без больших усилий и принес им значительные трофеи. Они захватили главную тыловую базу белого фронта — «с огромными запасами имущества разного рода и свыше 10 тысяч человек».

Нет сомнений в том, что Сабанеев слышал неоднократные «бонапартистские откровения» Тухачевского, но и в них мог быть элемент розыгрыша. И не потому, что Тухачевский говорил не всерьез. Похоже, что весь жизненный настрой его, пронизанный эстетизмом, «сценичен», несколько театрален. Многие, близко знавшие маршала, отмечали, несомненно, присутствовавший в его поведении элемент «позерства». Впрочем, он мог играть в «потенциального Наполеона» настолько же искренне, переживая эту роль по-настоящему, как это делает настоящий артист на сцене в спектакле. Однако неудержимое стремление к преодолению каких-либо серьезных препятствий, возникавших на пути удовлетворения его «главной жизненной страсти» — военного дела, если убежденность в собственной правоте натыкалась в ходе ее реализации на чье-то мощное и упорное сопротивление, превращалось в «манию», «одержимость». И эта «одержимость» вполне могла толкнуть его и к осуществлению того самого «бонапартистского переворота» или, что вероятнее, испытывать готовность к нему, настрой на него. Может быть, и неоднократно, как когда-то он почти маниакально, несмотря на неудачи, предпринимал многократные побеги из плена.

На следствии и на процессе, думается, по своей ментальной привычке он отчасти тоже «играл». В этой игре тоже что-то было. Может быть, он наконец «играл роль Наполеона», если не в реальности, то на этой своеобразной сцене. Ведь его же все считали «Наполеоном». Это тоже было «величие». Он «входил в историю» именно как «красный Наполеон»?! Ведь, в сущности, заметная часть его деятельности имела что-то «игровое», прихотливое.

И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова, потому что он, — а я с ним, по существу, согласен, — квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!»

«И вот, — вернемся к воспоминаниям Цурикова, — вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полуполитический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего, и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза, на меня глянуло такое знакомое лицо». Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.

«Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? — продолжал свои размышления Цуриков. — Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его — это мне стало тогда ясно».

Нет, Цуриков напрасно сомневался: Тухачевский читал стихи А. Блока, любил и запомнил их, как выражение собственных настроений, собственного отношения к миру и людям. Быть может, он и в данном случае «изображал» это, цитируя на одном из вечеров в 1935 г. блоковские строчки: «В сердцах восторженных когда-то есть роковая пустота».

Впрочем, быть может, он рисовался, позировал, как в юности перед фотоаппаратом, принимая «наполеоновскую позу», или, того пуще, увлекался очередным розыгрышем, вырастающим, как всегда, из аристократического высокомерия и пренебрежения ко всему окружающему.

«Обезбоженный» и не в первом поколении, разносторонне одаренный, бессистемно начитанный, он был разновидностью аристократа эпохи декаданса, одержимого «бесами» многих «беспочвенных» (в понимании Достоевского) идей. Будто «листок, оторвавшись от ветки родимой».

Подытоживая свое мнение об этом человеке, Сабанеев заключал: «Возвращаясь к Тухачевскому, могу сказать, что общее мое впечатление от него было чрезвычайно хорошее; это был человек очень благородный, отважный, культурный, не лишенный чудачеств и склонности к сатире. Он делал много добрых и хороших услуг людям своего круга в тяжелые времена военного коммунизма, выручал из объятий ВЧК многих, но всегда «некоммунистов». У него был свой план жизни, в котором коммунизм был только поводом и средством временного характера. Но в герои коммунизма его записывать было бы ложью, ему самому противной».

Что «Смоленск» Хотел продиктовать «Кремлю» в 1923 г

Бывший полковник Генштаба, бывший советский Главком И.И. Вацетис не скрывал своего враждебного отношения к «власти жидов», каковой он считал власть советскую. В приватном разговоре в Берлине в сентябре 1923 г., прекрасно понимая, что дни Ленина, уже окончательно покинувшего политическую арену, сочтены, он с уверенностью и оптимизмом ожидал установление в Советской России военной диктатуры. «В качестве диктатора, — информировал фон Лампе врангелевский штаб, — он называет Тухачевского», потому что «считает» его «выдающимся по воле и энергии».

«Сейчас готовится в России и какой-то новый, не предусмотренный нами этап, — писал о том же В.А. Маклаков, проинформированный Е.Д. Прокопович- Кусковой, в июне 1923 г. — Ленина нет, все остальные слишком слабы. Тогда и является фатальная надежда на силу военного диктатора. Если бы какой-нибудь Тухачевский разыграл роль, скажем, даже не Бонапарта, а Муссолини».

А в начале 1924 г. резиденту генерала Врангеля в Берлине, генерал-майору фон Лампе, из надежного источника, как он считал, поступили сведения о «группе Тухачевского», организовавшей в Красной Армии «заговор против Троцкого» для осуществления «государственного переворота», который не удался, поскольку его участники, включая Тухачевского, были арестованы в марте 1924 г… Я не буду детально останавливаться на этом сюжете, поскольку он подробнейшим образом уже изложен и исследован в моих предшествующих книгах.

А.А. Зданович, также обратившийся к исследованию этого вопроса, стремясь установить степень достоверности сведений о «заговоре Тухачевского», поступивших генералу фон Лампе, не нашел в наблюдательных материалах Особого отдела Западного фронта и в других архивных документах ФСБ данных, прямо указывающих на наличие в 1923–1924 гг. «заговора Тухачевского». Автор пришел к выводу, что «речь не идет о раскрытом заговоре в войсках Западного фронта. О каком-либо подготовленном заговоре не упоминалось на таком значимом форуме, как Второй Всероссийский съезд особых отделов» в январе 1925 г… Однако некоторые, интересные в свете рассмотрения данного вопроса сведения, ранее не привлекавшиеся мною к его исследованию, прорвались в воспоминаниях лиц, близко знавших маршала, и видных советских военачальников.

Столь определенные «наполеоновские цели», в которых Тухачевский признавался Сабанееву (выше уже цитировался соответствующий фрагмент его воспоминаний), весьма вероятно, могли обозначиться в его настроениях той поры не без влияния некоторых лиц, оказавшихся в первой половине 20-х гг. в близком окружении будущего маршала. Будучи личностью, «поддающейся влиянию», как отмечал в 1919 г. в своей характеристике председатель Сибревкома И.Смирнов, Тухачевский воспринимал влияние людей, вызывавших у него уважение и, может быть, скрытое почтение к их способностям, образованности, профессиональной квалификации и авторитету, в том числе сложившемуся в старой русской армии (генерал A.M. Зайончковский). Поэтому он в такой ситуации мог откликаться на их культурные, военные и политические запросы, особенно если таковые в той или иной мере были созвучны его собственным. Они же могли преднамеренно и целенаправленно распалять в нем жар тщеславия. А близкое окружение Тухачевского в это время в значительном числе состояло из бывших кадровых офицеров-генштабистов. Некоторые из них побывали и в противобольшевистских армиях (Н.Е. Какурин), участвовали в подготовке «корниловского мятежа» в 1917 г. (Н.В. Соллогуб, В.Н. Гатовский), антисоветских заговорах (А.М. Зайончковский, М.А. Баторский). Один из сотрудников Особого отдела Западного фронта, признавая в Тухачевском «способного командира», оценивал его как «человека властного и хитрого, не терпящего возражений со стороны подчиненных, поэтому окружающего себя людьми, во всем с ним согласными и угодливыми, признающими его авторитет».

Впрочем, в разговорах с Сабанеевым Тухачевский мог, как он это любил (о чем свидетельствовал и сам Сабанеев и о чем выше уже говорилось), в очередной раз разыгрывать своего собеседника, признаваясь последнему в своих «наполеоновских намерениях». Однако, возвращаясь к смутным обстоятельствам политической борьбы на рубеже 1923–1924 гг., хотел бы обратить внимание на свидетельство еще одного человека, весьма известного в те годы.

«В 1923 году в Смоленске, — вспоминал П.Е. Дыбенко на заседании Военного совета при наркоме обороны в июне 1937 г., — мною было написано заявление в ЦК партии против Троцкого о всех его безобразиях и о том, что творилось тогда в армии. Заявление это было написано на квартире Тухачевского. Когда я написал это заявление, я предложил Тухачевскому подписаться. Тухачевский в течение часа доказывал мне, что я во многих случаях не прав, что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной Армии, но которые боролись против нас; он доказывал нашу неграмотность. Я спросил у Тухачевского возможности выехать в Москву. Тухачевский заявил, что через два дня мне это разрешит. Я без его разрешения ночью выехал в Москву. В Москве в первую очередь был обсужден этот доклад вместе с Федько и Урицким. Они целиком и полностью этот доклад поддержали, в это время мы были большими друзьями — я, Федько и Урицкий. На квартире у Каширина 14 человек подписали это заявление. Доложил т. Сталину первый я, потом все 14 человек доложили т. Сталину, у вас, т. Сталин, в кабинете, после чего была назначена комиссия ЦК партии».

Действительно, «заявление 14-ти» было подано в качестве доклада в ЦК РКП (б), правда, датировано оно лишь 10 февраля 1924 г… Его подписали:

Федько И.Ф., командир 48-й стрелковой дивизии;

Лацис Я.Я., командир 4-й стрелковой дивизии (5-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Фабрициус Я.Ф., командир 2-й стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Грибов С.М., помощник командира 33-й стрелковой дивизии (16-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Вострецов С.С., командир 36-й Забайкальской стрелковой дивизии;

Спильниченко, командир 29-й стрелковой дивизии (16-й стрелковый корпус, Западный фронт; нет подписи);

Гай Г.Д., командир 7-й кавалерийской дивизии (Западный фронт; нет подписи);

Нейман К.А., командир 5-й стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт; нет подписи);

Дыбенко П.Е., командир 5-го стрелкового корпуса;

Каширин Н.Д., бывший командир 14-го стрелкового корпуса (ВСУК-УВО);

Котов, для поручений ОПРСО (Москва);

Хаханьян Г.Д., командир 27-й Омской стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Грязнов И.К., командир 7-го стрелкового корпуса (ВСУК-УВО);

Кальнин, командир 14-й стрелковой дивизии (ВСУК-УВО).

Однако возникает вопрос с датировкой написания этого заявления. Дыбенко утверждает, что это было сделано в 1923 г., что доклад-заявление был представлен Сталину до создания 15 января 1924 г. комиссии ЦК РКП (б) по проверке военного ведомства. Иными словами, до 15 января 1924 г. этот доклад уже был известен Сталину.

Официально, как отмечено выше, доклад датирован 10 февраля 1924 г. Перед письмом-докладом была рукописная записка Сталина: «Т. Назаретяну! (или Товстуха). Этот документ нужно немедля размножить и раздать всем членам ЦК и Комиссии Пленума ЦК по военным делам. И. Сталин». Вверху слева было помечено красными чернилами: «Получил 17/II 24 г. 11 ч. 40 мин. А.Н.». Следовательно, Сталин отправил доклад указанным лицам 16–17 февраля 1924 г. Такая забота Сталина о распространении этого доклада позволяет предполагать, что он познакомился с ним действительно до 10 февраля, т. е. еще в январе 1924 г.

Косвенным указанием на это может служить отсутствие подписей некоторых командиров, указанных среди составителей доклада. Это можно понять лишь как результат редактирования первоначального текста доклада, который написал Дыбенко на квартире Тухачевского. На этом первоначальном тексте, очевидно, подписи Лациса, Спильниченко, Гая, Неймана стояли. Поэтому их фамилии и были занесены в число указанных «14-ти». Отсутствие подписей указанных командиров Западного фронта объясняется, скорее всего, тем, что они находились в это время в войсках, в то время как другие, указанные так же как командиры из войск Западного фронта, на самом деле находились в Москве на учебе: Лацис убыл на учебу 27 сентября 1923 г., Фабрициус — 4 октября 1923 г., Хаханьян — в октябре 1923 г..

Тухачевский находился в командировке: с 15 октября до 28 октября 1923 г. в полевой поездке по фронту; в Москве в 1923 г. с 28 октября по 8 ноября, затем с 23 по 28 ноября. 11 декабря Тухачевского уже не было в Смоленске. Появиться в Смоленске он мог не ранее 22 декабря, но, скорее всего, он выехал из Москвы вечером 28 декабря и прибыл в Смоленск 29-го. Следовательно, Дыбенко мог встретиться с Тухачевским на его квартире и написать там письмо, вероятно, между 29 и 31 декабря 1923 г. Во всяком случае, можно полагать, что сам доклад был написан Дыбенко в конце декабря 1923 г.

Дыбенко утверждает, что вечером того же дня, когда на квартире Тухачевского был написан этот доклад, он уехал в Москву. Это произошло также между 29 и 31 декабря 1923 г. В Москве (30 декабря 1923 г. — 1 января 1924 г.) он сначала обсудил доклад с Федько и Урицким. Затем на квартире у Каширина все 14 перечисленных командиров подписали этот доклад (за исключением трех, находившихся в войсках Западного фронта, но ранее подписавших первый вариант доклада). После этого Дыбенко имел разговор со Сталиным, в ходе которого сообщил последнему о докладе, а затем «в кабинете Сталина» все 14 командиров изложили Сталину содержание своего доклада. Из приведенных фактов можно сделать вывод, что Сталин познакомился с докладом до 15 января 1924 г.

В этом письме-заявлении было фактически три основных положения-требования, хотя формально они сведены к двум: введение единоначалия в Красной Армии; критика всего центрального аппарата военного ведомства, руководившего Красной Армией, а следовательно, Троцкого, который его сформировал; требование удаления из руководства Красной Армией «военспецов-генштабистов», поскольку именно они- то и составляли этот аппарат. Введение единоначалия в Красной Армии было, несомненно, главной целью составителей доклада, чего можно было бы достигнуть, по их мнению, удалением с командно-строевых должностей всех бывших военспецов. Именно в этом вопросе мнения Тухачевского и Дыбенко расходились. Дыбенко выражал позицию «краскомов». Тухачевский, всецело выступавший за единоначалие (об этом можно судить по его статьям еще с 1920 г.), проявлял сдержанность.

Примечательно, что Дыбенко не принес уже написанное письмо Тухачевскому на подпись, а написал его на квартире командующего. Это обстоятельство можно рассматривать как косвенное указание на авторитет Тухачевского в глазах подчиненных, в том числе командира 5-го стрелкового корпуса Дыбенко, и их принципиальное единомыслие с командующим. Из контекста сообщенного вышеуказанным комкором следует, что он написал свое письмо-заявление, очевидно, после изложения его основных положений Тухачевскому и по рекомендации последнего.

Однако текст, написанный Дыбенко, который было предложено подписать Тухачевскому, его не устраивал именно требованием удаления «военспецов». В частности, его не устраивала мотивация этого требования: «В течение часа (Тухачевский) доказывал мне, что я во многих случаях не прав». А «не прав» он был, утверждая, «что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной Армии, но которые боролись против нас». В качестве более веского аргумента против позиции Дыбенко Тухачевский «доказывал нашу неграмотность». Иными словами, Тухачевский считал, что, во-первых, никакого изгнания молодого комсостава нет, во-вторых, что никакого насаждения старых офицеров нет, и, в-третьих, нет оснований утверждать, что большинство «военспецов» «дезертировали из Красной Армии» и «боролись против нас». В-четвертых, исходя хотя бы из практических соображений, удаление «военспецов» и их замена «краскомами» нецелесообразна в силу недостаточной профессиональной образованности последних.

Другим косвенным свидетельством, указывающим как минимум на обсуждение военно-политических вопросов в высшем руководстве Западным фронтом в конце 1923 г. — начале 1924 г., является фрагмент следственных показаний командарма А.И. Корка от 16 мая 1937 г..

«Тухачевский говорил мне, — вспоминал Корк разговор, имевший место в первой половине 20-х гг. — «Наша русская революция прошла уже через свою точку зенита. Сейчас идет скат, который, кстати сказать, давно уже обозначился. Либо мы, военные, будем оружием в руках сталинской группы, оставаясь у нее на службе на тех ролях, которые нам отведут, либо власть безраздельно перейдет в наши руки».

«Вы спрашиваете, «майн либер Август» (он так продолжал разговор, похлопав меня по плечу), куда мы направим свои стопы? Право, надо воздать должное нашим прекрасным качествам солдата, но знайте, солдаты не всегда привлекаются к обсуждению всего стратегического плана. Одно только мы с Вами должны твердо помнить: когда претендентов на власть становится слишком много, надо, чтобы нашлась тяжелая солдатская рука, которая заставит замолчать весь многоголосый хор политиков». Намек, который при этом Тухачевский делал на Наполеона, был так ясен, что никаких комментариев к этому не требовалось».

Хотя Корк и не датирует точно этот разговор, позволяя лишь из всего текста его показаний понять, что он имел место, во всяком случае, до 1925 г., по ряду признаков («русская революция прошла через свою точку зенита», «претендентов на власть становится слишком много», «многоголосый хор политиков») ясно, что он имел место на рубеже 1923–1924 гг., точнее, не ранее 29 декабря 1923 г. и 1 января 1924 г..

Надо сказать, что, согласно «спецсообщениям ГПУ», к ноябрю 1923 г. «антисоветские группировки комсостава отмечены на Запфронте — одна монархическая в частях 4-го армкорпуса и анархо-интеллигентская в 37-й дивизии». Отдел полпреда ГПУ и Особый отдел Западного фронта действительно «вели дело разработки на группу высшего комсостава 4-го корпуса во главе с Павловым. Эта группа оценивалась как монархическая и, следовательно, контрреволюционная, готовая участвовать в свержении большевиков». А.В. Павлов, о котором выше уже говорилось, весьма способный военачальник, давний соратник Тухачевского еще с 1919 г., когда на Восточном фронте он командовал 27-й стрелковой дивизией, по существу своему неофициальной «гвардией» «красного Бонапарта». Тогда, осенью 1923 г., Павлов был исключен из партии, хотя и оставлен во главе 4-го стрелкового корпуса. Его исключение из партии было связано с указанным делом о «монархической группировке».

Возвращаясь к датировке разговора между Туханевским и Корком, отмечу, что «верхняя дата» — 1 января 1924 г. — определена нами в связи с еще одним, уже вполне официальным, до недавнего времени совершенно секретным документом из архива ФСБ.

«С. секретно. Т. Менжинскому, — писал конфиденциальную записку своему заместителю Ф.Э. Дзержинский 1 января 1924 г. — В связи с данными о наличии в армии Зап. фронта к.-р. (контрреволюционных. — С. М.) сил и подготовке необходимо обратить на Зап. фронт сугубое внимание. Полагаю необходимым:

1) составить срочно сводку всех имеющихся у нас данных о положении на Зап. фронте, использовав и весь материал, имеющийся в ЦКК — РКИ (Гусев-Шверник), 2) наметить план наблюдения и выявления, а также мер по усилению нашего наблюдения и по предупреждению всяких возможностей.

Меры должны быть приняты по всем линиям нашей работы Ос., От., КРО погранохрана, губотделы, а также по линии партийной — ЦК и губкомы.

Нельзя пассивно ждать, пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю».

Прошу этим заняться, использовав пребывание здесь Апетера. Я думаю, кое-какие задания можно было бы дать Благонравову и Самсонову и Межину по линии ж.д. и их влияниями, и их смычки».

В силу исключительной значимости процитированного выше документа, полагаю целесообразным сделать ряд уточнений и дать необходимые комментарии.

«Смоленск» — это, разумеется, размещавшийся в Смоленске штаб Западного фронта и Тухачевский, его командующий. «Кремль» — это, разумеется, Сталин, Зиновьев, Каменев, Троцкий.

«Контрреволюционные силы» «в армии Западного фронта» — это, следовательно, силы, направленные против советско-большевистской власти (как и в сведениях, сообщаемых фон Лампе).

Дзержинский пишет: «В связи с данными о наличии в армии Зап. фронта к.-р. сил и подготовке, необходимо обратить на Зап. фронт сугубое внимание». Из сказанного следует, что, во-первых, Дзержинский получил и имел к 1 января 1924 г. «данные»: 1) «о наличии контрреволюционных сил»; 2) о том, что эти «контрреволюционные силы» имеются «в армии Западного фронта» (имеется в виду, очевидно, в том числе и «монархическая организация» в войсках Западного фронта, к которой был причастен близкий к Тухачевскому командир 4-го стрелкового корпуса Павлов); 3) о том, что они находятся «в Смоленске», т. е. в штабе Западного фронта; 4) об их «подготовке». Разумеется, смысл «подготовки» «контрреволюционных сил» заключается в подготовке ими «контрреволюционных действий». Дзержинский, правда, не утверждает, что эти «контрреволюционные силы» уже готовят государственный переворот. Они «готовятся» в ожидании развития политической ситуации в направлении, благоприятном для реализации их политических намерений и возможностей. Судя по всему, никаких конкретных сведений о «подготовленном» государственном перевороте в распоряжении Дзержинского пока нет (это не значит, что такая подготовка на самом деле не велась), но полученные им сведения свидетельствуют о всех симптомах такой «подготовки». Именно недостаточность «данных» в распоряжении Дзержинского и заставляет его принимать не прямые «карательные меры», но лишь «предупредительные». «Нельзя пассивно ждать, — поясняет он свои распоряжения, — пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю».

Из контекста этой «записки» следует, что Дзержинский не знал, что мог предпринять Тухачевский, что он мог «пожелать продиктовать», но подозревал, что командующий Западным фронтом готовится к «диктату», т. е., собственно говоря, к методу режима «диктатуры». Поэтому на всякий случай Дзержинский и дает распоряжение по железной дороге. Очевидно, он не исключает и движение войск Западного фронта по распоряжению Тухачевского на Москву, возможно, вспоминая ход событий «корниловского мятежа» в августе 1917 г.

Дзержинский приказывает «наметить план наблюдения и выявления» и повторяет далее: «а также мер по усилению нашего наблюдения». Это значит, что до этого наблюдение за Тухачевским и его окружением со стороны ОГПУ велось не столь плотно и внимательно (раз глава ОГПУ требует «усиления нашего наблюдения»), но в обычном порядке, в каком это должны были делать особые отделы. Поэтому Дзержинский требует «наметить план наблюдения», «усиление наблюдения» с определенной целью — с целью «выявления». Учитывая содержание и контекст «записки» — с целью «выявления» «контрреволюционной подготовки» командования Западного фронта.

Следует обратить внимание на требование Дзержинского, обращенное им этой запиской к Менжинскому, помеченное словом «срочно». Из этого можно сделать вывод, что какие-то особо обеспокоившие председателя ОГПУ политические обстоятельства, возникшие к 1 января 1924 г. в штабе и войсках Западного фронта, и вызвали с его стороны требования «срочных» действий от своих подчиненных.

Сведения, вызвавшие необходимость принятия «срочных» мер, Дзержинский, вероятнее всего, получил не позднее 31 декабря 1923 г. Выше мы пришли к выводу, что разговор Тухачевского с Корком состоялся не ранее 29 декабря. Из контекста цитированной выше «записки Дзержинского» следует, что Тухачевский в это время был в Смоленске.

Смутные события так не проясненного и ныне «заговора Тухачевского» 1923–1924 гг. завершились тем, что Сталину и «тройке», победившей Троцкого, удалось «победить» и Тухачевского. 6 марта 1924 г. его, так или иначе, удалось лишить войск Западного фронта и перевести 2-м помощником начальника Штаба РККА. Конечно, это было не только должностное понижение, но и лишение Тухачевского (на всякий случай) возможности влиять на политические дела, что он мог делать, имея в своем распоряжении войска Западного фронта. Вскоре началась и «чистка» всего ближайшего окружения Тухачевского, о чем уже достаточно много писалось.

Однако Тухачевский не остался полностью в стороне от политических страстей и во второй половине 20-х гг. Арестованный в октябре 1936 г. С. Кавтарадзе, обвинявшийся в принадлежности к грузинскому центру троцкистской организации, в своем заявлении на имя наркома Н.И. Ежова от 8 марта 1937 г. сообщал об одном факте, относившемся еще к 1927 г.

«В конце 1927 года, — писал он, — я был на квартире Белобородова, где тогда проживал Троцкий и где собирались главари троцкистской оппозиции. Застал там Белобородова, Троцкого, Сосновского, Раковского. После туда же пришли Муратов и Смирнов И.Н. Точно не помню, но один из последних сказал: «Я говорил с Тухачевским по вопросу о наших делах, борьбы с руководством партии, и Тухачевский заявил: «Вы дураки, раньше нужно было поговорить с нами, с военными, мы сила, мы все можем, а вы действуете самостоятельно». Эту фразу я помню совершенно точно. Помню также, что это сообщение вызвало одобрение». Сыграло ли это сообщение какую-либо роль в «деле Тухачевского», сказать трудно. Оно более ничем и никем не подтверждается. По крайней мере, в опубликованных следственных и судебных материалах по известным политическим процессам 1937 и 1938 гг. этот факт не фигурирует и в показаниях подсудимых отсутствует. Однако он вполне правдоподобен. Особенно если учесть, что И.Н. Смирнов хорошо знал Тухачевского по 5-й армии еще с 1919 г. Он вполне мог, зная Тухачевского, вести с последним такой разговор.

О «заговоре Тухачевского», сведения о котором оказались в распоряжении ОГПУ в августе — сентябре 1930 г. из так называемого «дела Какурина — Троицкого». Поэтому не буду вновь останавливаться на его деталях. Ограничусь лишь той информацией, которая не была задействована в моих предшествующих книгах.

Летом 1930 г., по свидетельству указанных выше близких к Тухачевскому Н.Е. Какурина и И.А. Троицкого, в обстановке очередного обострения внутрипартийной борьбы во властной элите СССР, Тухачевский, как и на рубеже 1923–1924 гг., занял выжидательную позицию и готов был к взятию в свои руки власти в стране и установлению военной диктатуры при крайнем обострении политической ситуации, в случае, к примеру, убийства Сталина кем-либо из представителей оппозиции. Тогда это «дело» вроде бы разрешилось благополучно для Тухачевского после проведения очной ставки между ним и свидетельствовавшими против него лицами. «Мы очную ставку сделали, — вспоминал об этом деле Сталин на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — и решили это дело зачеркнуть». Эта очная ставка была проведена 23 октября 1930 г. Но не она решила благополучный для Тухачевского исход дела. «Мы обратились тогда к тт. Дубову (Дубовому. — С.М.), Якиру и (в стенограмме пропуск, однако в соответствующих документах значится Гамарник. — С.М.), — продолжал Сталин, — «Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?» Все трое сказали: «Нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно». Однако, судя по следующим репликам Сталина, на указанном заседании Военного совета не все так гладко оказалось с мнениями указанных военачальников — Якира, Гамарника и Дубового. «Я больше верил Дубову (Дубовому. — С.М.), — признавался почти семь лет спустя Сталин. — Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага».

Следовательно, если Якир и Гамарник выразили однозначное сомнение в достоверности показаний Какурина и Троицкого и антисоветских замыслах Тухачевского, то Дубовой колебался и высказал какие-то соображения, компрометировавшие Тухачевского как человека, связанного с антисоветскими элементами. «На очной ставке, — продолжал Сталин комментировать позицию Дубового, — он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали». Щаденко уточнил: «Да, в протоколе Троицкого». Значит, главные компрометирующие Тухачевского показания давал не Какурин, а Троицкий. Поэтому и судьба его сложилась, по крайней мере первоначально, гораздо благоприятнее, чем у Какурина, осужденного на 10 лет тюремного заключения.

Еще одно небольшое, но существенное уточнение, касающееся этого «дела», дал Ворошилов. «Это было в 1929–1930 гг.». Сведения об этом «заговоре Тухачевского» и «деле Какурина — Троицкого», содержащиеся в известной «Справке по проверке обвинений», даются таким образом, что складывается впечатление, что показания Какурина и Троицкого, арестованных в середине августа 1930 г., против Тухачевского были даны ими случайно, в ходе следствия. На самом деле, и об этом знал (тогда или узнал потом) Ворошилов, «дело» это началось еще в 1929 г.

Во-первых, известную ныне «секретную сотрудницу» ОГПУ О.А. Зайончковскую (дочь известного русского генерала A.M. Зайончковского, также сотрудничавшего с советскими спецслужбами) опрашивали о Тухачевском и его настроениях еще в декабре 1929 г… Но на 1929 г. указывает и вдова Тухачевского (в 1940 г.). «Еще в 1929 году, — показывала она на допросе, — в беседе с мужем Тухачевским последний рассказал мне, что имел неприятность через Троицкого Ивана Александровича и Какурина Николая Евгеньевича, преподавателей Академии им. Фрунзе. Неприятность эта заключалась в том, что при аресте Какурина был якобы обнаружен список какой-то организации, в котором имелась фамилия Тухачевского, но в этот список Тухачевский был внесен якобы без его согласия и ведома. Этот вопрос разбирался в ЦК ВКП (б), и Тухачевский смог доказать, что он ни в чем не повинен и ни к чему не причастен». Возможно, что в датировке (1929 г.) арестованная и осужденная вдова Тухачевского просто ошиблась. Известно, что и Какурин, и Троицкий, как выше уже говорилось, были арестованы в августе 1930 г. Однако само это «дело», касавшееся прежде всего возможной политической нелояльности Тухачевского, зародилось, пожалуй, еще в 1929 г.

Известно, что по результатам проверок 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо». Однако похоже, что ни у Сталина, ни у руководства ОГПУ подозрения и политическая настороженность в отношении будущего маршала так и не исчезли.

В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым он до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.

Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших, так или иначе, против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др.» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, «заговорщики» выясняли: «А какое настроение у Тухачевского?» Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова отвечал: «О настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался». В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?» Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал». Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском?» — задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, — отвечал арестованный, — что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г.». Эйсмонт на эти показания Попонина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню».

В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского, и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А. Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.

Однако, начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих реальных военных средств воздействия на политику, перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга, можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную ей оппозицию. Можно было под «именем- знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал, в частности в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931-го и по 1937 г., представляли другие, новые «военные вожди».

«Новые вожди» Красной армии: Гамарник, Якир, Уборевич

К 1935–1936 гг. Тухачевский, сохраняя репутацию самого авторитетного военного специалиста в СССР и в Красной Армии, однако, уже не имел ни влияния, ни власти, ни политической, ни военной, какой он пользовался в 20-е гг., особенно в первой их половине. Политическое значение Тухачевского сохранялось, а в 1935–1936 гг., пожалуй, и значительно возросло из-за его популярности на Западе. Для Запада это была единственная приемлемая политическая фигура в качестве альтернативной не только Сталину, но и вообще «большевизму». Он считался единственным настоящим «небольшевиком» в «большевистской России». Для кого-то он был «русским Наполеоном», для кого-то — «русским Монком», для кого-то — «русским Муссолини», но только с этой личностью, как полагали в СССР и как было, в общем-то, и на самом деле, на Западе могли связывать надежды на реальное политическое перерождение «русского коммунизма», его скорое или постепенное уничтожение. Его считали карьеристом, политическим оппортунистом и некоммунистом.

К 1936 г. наибольшим авторитетом в Красной Армии, прежде всего нравственным, пользовался Я.Б. Гамарник, хотя он, собственно говоря, профессиональным военным не являлся. «Гамарник, — писали в «Часовом» 5 марта 1937 г., — это фактический руководитель Красной Армии. Отличный оратор. Общее мнение, что это идейный коммунист. Есть данные утверждать, что Ворошилов совершенно подчинен влиянию Гамарника». Там же автор цитируемых строк как бы мимоходом заметил: «Тухачевский в данное время особой роли не играет. Кое-какие круги продолжают возлагать на него некоторые надежды, но общее мнение, что это совершенно второстепенная величина».

«Некоторые товарищи, — призывал присутствующих военачальников Д. Г. Петровский быть честными на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — здесь пытались говорить, что Гамарник не пользовался авторитетом. Товарищи политработники, Гамарник пользовался у вас неприкосновенным авторитетом». С ним согласились. «И не только у нас», — поддержали его голоса из зала. «У всех», — продолжал Петровский. «И у вас», — кто-то бросил упрек выступающему. Петровский не стал возражать. «У всех, — согласился он, — не спорю. И как только произносилось имя Гамарника, все разговоры кончались». «Решение Гамарника было непререкаемым авторитетом», — подтверждал видный армейский политработник Шестаков.

«Боялись?» — задал вопрос Сталин. «Не то что боялись, — пояснил Петровский. — Мы ему верили». «Верили, верили», — подтвердил Молотов. Таким образом, даже когда Гамарника уже причислили к «врагам народа», к «изменникам», все вынуждены были признать его большую популярность и исключительное к нему доверие со стороны комсостава и политсостава Красной Армии.

Другим, самым популярным и авторитетным в военно-политическом отношении к этому времени был командующий Киевским военным округом И.Э. Якир. «Якир… — признавался командующий Харьковским военным округом командарм 2 ранга И.Н. Дубовой на том же заседании Военного совета. — Мы все считали его, и в том числе я, лучшим представителем партии, партийным командующим. Все мы его называли нашим лучшим партийным командующим. Мы в рот Якиру смотрели, когда он говорил». С Дубовым согласился и Апанасенко. «Все буквально говорили, что на Украине абсолютная батьковщина, — сказал он, — что туда никому не позволено, кроме якировцев ехать, что Якир не дает отозвать ни одного человека с Украины. Все же понимали — особенно о Якире. Это же была икона». Кто-то попытался возразить выступавшему: «Это Украина называла». Но Сталин пресек дискуссию, поддержав Дубового и веско подтвердив высказанное им мнение о популярности и авторитете Якира: «Он считался одним из лучших командующих». Это же, весьма эмоционально, признал и комкор Криворучко. «Якир, — я смело заявляю, — что Якир, если не на все 100 %, то процентов на 70–75 пользовался большой популярностью и большой симпатией среди начальствующего состава. Я по чистой совести скажу, Якиру я доверялся, считал его своим учителем, своим командующим, и недурным командующим». Своеобразный итог этим свидетельствам подвел Сталин, подтвердив, что Гамарник и Якир действительно были очень популярны и пользовались особым доверием.

На вопрос Молотова, «как работал Якир — хорошо, средне или плохо», Дубовой, долго и близко знавший Якира и по служебной деятельности, и по родственным отношениям, ответил без колебаний и без возражений со стороны присутствовавших: «Хорошо работал. В 1935 г. маневры проводил, когда все командиры, все посредники ездили по местности, посмотрели. Маневры были слаженные. Сказать, что была плохая подготовка, несмотря на то что он — враг, предатель, я не могу сказать». С этим согласился и Ворошилов: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо».

В высшем комсоставе господствовало убеждение о всесилии авторитета и влияния Якира даже на политическое руководство. «Назначат или не назначат его начальником Генерального штаба, — приводил по этому поводу пример Дубовой, обращаясь к Сталину, — Якир может отказаться. Якир не желает ехать — не едет. В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать. Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай». Некоторые командиры говорят: «Якир не захотел — Якир не идет». Туровский первый сказал, что это еще посмотрим: если Якир не захочет, он не пойдет. Он какую-то силу имел, т. Сталин».

Среди высшего комсостава Красной Армии объясняли это безграничным доверием Сталина к Якиру, пользовавшемуся особым расположением Сталина. «Якир приезжает из Москвы, — Дубовой вспоминал в связи со сказанным типичную ситуацию, — Якир в курсе всех организационных вопросов, он докладывает. И теперь, когда приезжаешь в Киев по любому организационному мероприятию, он говорит, что с ним советуется т. Сталин, что с ним советуется т. Молотов, что с ним советуется т. Ворошилов. Здесь украинские командиры сидят, они могут подтвердить, что Якир рассказывал, что в любой приезд в Москву он бывает у т. Сталина два-три раза, разговаривает с ним». Петровский подтверждал сказанное Дубовым. «Когда я был на Украине, — вспоминал он, — с Якиром я частенько виделся. Я заходил к нему, он тогда при приезде говорил, что он у вас в доме чуть ли не желанный гость, каждый раз у вас бывал. То же самое и у т. Молотова, и у Кагановича. Рассказывал всякие разговоры с вами». Об этом же с жаром говорил и комкор Криворучко. «Тов. Сталин, я вам прямо должен сказать, — признавался он, — что Якир почти всегда после каждого приезда из Москвы, при первой встрече с нами, всегда упоминал ваше имя. Он нам на собрании один раз даже так рассказал: «Меня т. Сталин вызвал и даже дал вот такую тактическую задачу: а ну-ка, говорит, возьми кусок бумажки и набросай схему, как были расположены войска Ганнибала. Хорошо, что я действительно был подготовлен: я моментально набросал схемку, и т. Сталину это понравилось».

Конечно, Сталину все это слушать было не очень приятно. «Это давно было», — как бы отмахнулся он. Однако затем, видимо, посчитал, что такой «отмашки» недостаточно, и попытался опровергнуть слухи о своих доверительных отношениях с Якиром. «Неверно, — возражал он. — Бывало такое дело, что либо Гамарнику, либо Орджоникидзе (он бывал часто у него) он что-нибудь расскажет, надеясь, что те мне расскажут. Дважды мы на совещаниях встречались. С 1932 по 1937 г. он не бывал у меня. Раз был он, Уборевич, я, Молотов. Кажется, в прошлом (1936-м. — С.М.) году». Надо сказать, что, в общем, Сталин не лукавил: во всяком случае, по «Журналу посещений» Якир был у Сталина в 1931 г., 1934 г., в 1936 г. 29 марта — вместе с Уборевичем, Тухачевским, Гамарником. В 1937 г. — 9 апреля, видимо, по «делу» своего родственника И.И. Гарькавого, и 8 мая, видимо, по «делу Тухачевского».

Якир не был «креатурой» Сталина. Ему покровительствовал Фрунзе, под командованием которого Якир служил с 1921 г., занимая должности командира 14-го стрелкового корпуса, командующего Киевским военным округом. Наконец, после того как Фрунзе в январе 1925 г. был назначен Председателем РВС СССР и наркомом по военным и морским делам, 29-летний Якир был назначен командующим самым крупным и по территории, и по количеству войск Украинским военным округом — по существу, командующим войсками и фактическим «военным министром» Украины.

Это был знак особого доверия к нему со стороны того, кто его на эту должность выдвинул.

«Я с Якиром дружил, — вспоминал Л.M. Каганович. — Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы». Однако тут же Каганович оговорился: «В первые годы я к нему относился подозрительно». Далее он коснулся обстоятельств назначения Якира на указанную должность.

«В двадцать пятом году меня послали генеральным секретарем ЦК Украины, — вспоминал он сложившуюся ситуацию. — Я тогда молодым был. Мне трудно было. Освободилось место командующего Украинским военным округом. На Украине тогда поднимали голову троцкисты, рабочая оппозиция и зиновьевцы. Предложили Якира на округ. Я Якира знаю. Проявлял колебания троцкистские». Каганович, таким образом, засомневался, подозревая Якира в симпатиях к «троцкистам». На этот счет имеет смысл привести свидетельство самого Троцкого, опубликованное им в его статье в связи с «делом Тухачевского».

«Якир, — писал он, — из туберкулезного студента уже на первых шагах обнаружил воображение и находчивость стратега: старые офицеры не раз с удивлением поглядывали на тщедушного комиссара, когда он спичками тыкал в карту. Свою преданность революции и партии Якир имел случай доказать с гораздо большей непосредственностью, чем Тухачевский. После окончания Гражданской войны он серьезно учился. Авторитет, которым он пользовался, был велик и по заслугам».

Однако вернемся к воспоминаниям и впечатлениям Кагановича. «Я написал Сталину, — продолжал он свой рассказ о Якире, — Сталин мне прислал большое письмо, в котором писал: «Якира мы знаем. Фрунзе его особенно знает. И ручается за него. Я прошу вас не отказываться от него».

По свидетельству Кагановича, когда возникло «дело Тухачевского» и Сталин поставил перед Кагановичем вопрос о доверии к Якиру, то Каганович напомнил ему это письмо, в котором Сталин настоял на назначении Якира на должность командующего Украинским военным округом, со ссылкой на то, что «Фрунзе за него ручается». Сталин признал свою причастность к столь высокому назначению весьма молодого Якира. Таким образом, за Якира поручился Фрунзе. Якир был, скорее всего, креатурой Фрунзе. Как и Фрунзе, Якир был «молдаванином». Этот фактор, похоже, играл определенную роль в назначениях, сделанных Фрунзе и в составе военачальников, близких к нему. Это относится к еще одному «молдаванину», Г.И. Котовскому, его заместителю Н.Н. Криворучко. Однако Якир, как это видно из свидетельства Кагановича, пользовался полным доверием и Сталина. Это подтвердилось и четыре года спустя при решении вопроса о назначении нового начальника Политуправления Красной Армии.

16 сентября 1929 г. Ворошилов отправил Сталину, отдыхавшему в Сочи, телеграмму следующего содержания: «Телеграфируй твое мнение о кандидатурах на пост начпура. Лично выдвигаю кандидатуры — Якира или Гамарника. Кое-кто называет фамилии Постышева и Картвелишвили. Вопрос необходимо разрешить скорее, так как создается нехорошее впечатление, ввиду отсутствия заместительства Бубнову». Сталин, не называя определенную фамилию, ответил кратко, но ясно: «Можно назначить либо Якира, либо Гамарника. Остальные не подходят». Иными словами, обе кандидатуры в равной мере были для Сталина подходящими, он вполне им доверял. Назначение Гамарника, очевидно, было обусловлено нежеланием Якира переходить на политработу. Он предпочитал быть профессиональным военачальником, командующим.

Однако, будучи человеком, безусловно, способным, как военачальник он не пользовался, именно в военно-профессиональном отношении, авторитетом на уровне Тухачевского или Уборевича.

Самым авторитетным военным профессионалом считался Уборевич. Его знания в военно-профессиональной сфере, его навыки в воспитании и обучении войск ценили чрезвычайно высоко, «в рот ему смотрели», но «командный состав органически не мог выносить Уборевича, — откровенничал комдив Горячев, — он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать». Это мнение подтвердил и «Иван Панфилович (Белов), — свидетельствовал Петровский. — Он даже говорил, что прямо ненавидит, не может равнодушно смотреть на Уборевича». Апанасенко, заместитель Уборевича в командовании БВО, добавил: «С таким врагом, как Уборевич, мне страшно тяжело было жить и драться». В том же духе, хотя и менее эмоционально, высказался и Криворучко. «Уборевич не пользовался большой симпатией среди начальствующего состава, — присоединил он свое мнение к предшествующим. — Действительно Уборевич никого не мог ввести в заблуждение».

Иероним Петрович Уборевич (1896–1937) — литовский крестьянин из Ковенской губернии. Благодаря свойствам характера и природным способностям окончил Двинское реальное училище и поступил в Петербургский политехнический институт. За участие в бунте против полиции был отдан под суд. Бежал в Петроград, где был призван в армию и направлен в Константиновское артиллерийское училище. Весной 1916 г., после окончания училища, оказался младшим офицером в 15-м тяжелом артдивизионе подпоручиком. Затем — фронт, бои на Висле, в Румынии.

После Февральской революции, в марте 1917 г., Уборевич оформил свое членство в большевистской партии. По собственному признанию, он в то время «точно оттенков большевизма, меньшевизма не знал», поэтому оказался связанным с большевизмом преимущественно эмоционально. В бурные дни и месяцы революции Уборевич — командир революционного полка, вел бои с румынами и австро-венграми. В феврале 1918 г., раненный, попал в плен, из которого спустя полгода бежал. Вскоре на Северном фронте Советской Республики он становится командиром артиллерийской батареи, затем командиром бригады. Его доблесть в боях была отмечена орденом Красного Знамени. Отмечен он был и в штабе интервентов. «Иероним Уборевич, 22 года, математический склад ума, специальность артиллерист» — так значилось в разведсводке. Вскоре он был назначен командиром 18-й стрелковой дивизии в составе 6-й армии.

Последующая военная карьера И. Уборевича была стремительна. Уже осенью 1919 г. он — командующий 14-й армией, сыгравшей решающую роль в Орловско-Кромском сражении и поражении деникинских войск. В качестве командующего разными армиями на Кавказском, Юго-Западном фронтах, в Приморье во главе Народно-революционной армии Уборевич проявил выдающиеся способности военачальника. К этому времени полководческий авторитет Уборевича укрепился настолько, что его, 25-летнего командарма, офицера военного времени, без высшего академического образования, сочли достойным «причислить» в июне 1922 г. к Генеральному штабу. К ноябрю 1923 г. он занимал должность командующего 5-й Отдельной армией на правах командующего фронтом. К этому времени он получил заслуженное признание в войсках и репутацию одного из самых лучших и самых молодых «революционных генералов».

Подобно большинству молодых «революционных генералов», поднявшихся на гребне революционной волны к вершинам ранней воинской славы и власти, он был пронизан честолюбивыми настроениями. По свидетельству своих приятелей по военному училищу, Уборевич еще в юнкерские времена как-то обронил знаменательное признание: «Ну, уж если Наполеону суждено появиться, то им буду я». Достаточно яркая и стремительная военная карьера, молодость, некоторая созвучность с «наполеоновской» судьбой, несомненно, стимулировали развитие этих настроений в его мировоззрении, равно как и мнение, сложившееся о нем в военной и партийной элите СССР.

«Не случайно ходит анекдот в армии, — выступая на печально известном заседании Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г., говорил В.К. Блюхер, — что у Уборевича на письменном столе в его кабинете налево — портрет Ленина, а направо — портрет Наполеона. Может, это анекдот, а может быть, и правда. И когда ему говорят, что как-то это не вяжется, то он обычно отвечает: «Он тоже был артиллерийским поручиком». Уборевич тоже был артиллерийским поручиком. Это определяет его характер. Вот почему с большим трудом на XVII съезде его проводили в члены ЦК».

В сущности, это мнение об Уборевиче было весьма распространено и устойчиво. Один из высокопоставленных партийных руководителей начала 30-х гг. так охарактеризовал Уборевича: «Это человек очень самолюбивый и, по-видимому, очень способный, талантливый». В партийно-политических кругах Уборевича считали «человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым», помнили, что «Уборевич при выборах в ЦК получил несколько сот голосов против». Дело в том, что «во время XVI съезда на сибирской делегации кандидатура тов. Уборевича в ЦК обсуждалась довольно горячо. Некоторые товарищи возражали против этой кандидатуры весьма энергично. Во время обсуждения кто-то бросил записку, смысл которой был примерно таков: «Человек, мол, способный, но в партийном отношении партией мало проверенный. Того и гляди, возомнит себя Наполеоном». Отсюда делали вывод, что Уборевич «в случае интервенции представляет особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма».

Глава 2