ВОЕННЫЙ ЗАГОВОР 1936 г
Хочу быть похожим на Буденного.
Нравится его жизнь. Хорошо стреляет.
Из ответов детей при анкетировании. 1927 г
«Большие маневры» и стратегическая игра
Найти факты, уличающие Тухачевского в том, что он готовил «дворцовый переворот», следствию так и не удалось. Обнаружить его связь с Ягодой — также. Тогда одним из главных обвинений, выдвигавшихся на всех политических процессах 1936–1938 гг. против подсудимых, наиболее четко прозвучавшее на так называемом «бухаринском» судебном процессе 1938 г., было обвинение в том, что «заговорщики», прежде всего военные, готовили поражение Красной Армии в случае войны, в обстановке которого они намеревались свергнуть советское правительство.
Еще в феврале 1933 г., когда можно было уже считать в основном завершенной техническую модернизацию Красной Армии и гордиться достигнутыми успехами, германская разведка так оценивала ее боеспособность к этому времени:
«Она в состоянии вести оборонительную войну против любого противника, — информировала немецкая военная разведка свое высшее руководство. — При нападении на Красную Армию современных европейских армий великих держав возможная победа их на сегодня может быть поставлена под вопрос. При своем численном превосходстве Красная Армия^в состоянии вести победоносную наступательную войну против своих непосредственных соседей на Западе (Польша, Румыния). В основном строительство вооруженных сил закончено. Теперь, очевидно, настало время по созданию инициативного и волевого командира всех степеней. Однако налицо опасность, что это не удастся своевременно провести и что средний командный состав застынет на схеме и букве устава. До сих пор армия страдает тем, что, начиная от командира взвода и кончая командиром полка, командир не является еще полноценным. В своей массе они способны решать задачи унтер- офицера. Несмотря на все мероприятия, проблема о командире Красной Армии еще не разрешена. Но общая ценность армии поднялась, она сейчас способна хорошо вести оборонительную войну против любого из противников. Ее численное превосходство дает полную возможность вести наступательную войну против непосредственных соседей Советского Союза — Польши и Румынии». Таким образом, по мнению германских (одних из лучших) экспертов, средний и старший комсостав РККА профессионально практически не был подготовлен к началу 1933 г.
Точки над «i» были поставлены 1-м заместителем наркома обороны СССР и начальником Управления боевой подготовки (с 9 апреля 1936 г.) маршалом М.Н. Тухачевским в его специальном докладе, посвященном боевой подготовке Красной Армии, на заседании Военного совета при наркоме 13 октября 1936 г.
Отмечая «существенные достижения» в военном строительстве и профессиональной подготовке армии, он заявил, что «далеко не все обстоит так, как должно обстоять в условиях современного боя. В условиях боя войсковых соединений, оснащенных техникой». Касаясь далее практически всех сторон боевой подготовки армии, Тухачевский акцентировал внимание на некоторых, очевидно, для него самых тревожных. В частности, он отметил, что «наши школы до последнего времени готовили недостаточно квалифицированных лейтенантов». Иными словами, младший офицерский состав, на уровне командиров взводов и рот, оказывался профессионально плохо подготовленным. Отмечая начавшуюся в УВУЗе «большую перестройку работы», Тухачевский вынужден был констатировать, что ее «результаты скажутся не так скоро, через порядочное время». Однако, по мнению 1 — го замнаркома, «не так хорошо обстоит у нас дело с подготовкой лейтенантов-сверхсрочников — командиров». Ситуация, по его мнению, усугубилась и тем, что «многие командиры, недостаточно подготовленные для того, чтобы получить звание лейтенанта, это звание получили». Маршал считал, что необходимо значительно повысить требовательность к подготовке и выпускному экзамену на звание лейтенанта. «Значительно хуже, — сказал он, — обстоит дело с подготовкой лейтенантов запаса во втузах и вузах гражданских». Вообще с подготовкой комсостава Красной Армии запаса дело обстоит «скверно или даже гораздо хуже». Одну из главных причин создавшегося положения Тухачевский видел в некачественном преподавательском составе. Подводя некоторые итоги по данному вопросу, Тухачевский сказал: «Конечно, если бы нам были гарантированы несколько лет мирного времени, мы могли бы пойти на это дело, рассчитывая, что специальную подготовку наверстаем, зато мы будем иметь, допустим к 1940 г., культурных командиров».
Словосочетание «культурный командир» весьма активно употреблялось в военно-профессиональной лексике тех лет для обозначения офицера Красной Армии, получившего профессиональную подготовку на уровне современных требований. Из вывода Тухачевского видно что решить проблему с подготовкой младшего офицерского состава планировалось приблизительно к 1940 г.
Другой важнейший вопрос боевой подготовки Красной Армии, по мнению Тухачевского, заключался в подготовке войсковых соединений. Система подготовки, в частности затраты на нее боевых средств, как он считал, хуже, чем в японской и французской армиях. Отсюда и плохо подготовленные артиллеристы, низкий уровень стрелковой подготовки. Особое внимание Тухачевский обратил на плохую профессиональную и боевую подготовку в танковых и механизированных частях. Одной из главных проблем он считал отсутствие взаимодействия пехоты и танков. И это, по его свидетельству, наблюдалось на маневрах одного из лучших военных округов — в Белорусском военном округе, у Уборевича. Тухачевский давал весьма категоричную низкую оценку подготовке механизированных соединений. Считая хорошую войсковую разведку залогом боевого успеха, он констатировал: «Механизированные соединения плохо применяют разведку. Авиационную разведку ведут плохо. Плохо ведут разведку танковыми батальонами, плохо ведут разведку и своими разведывательными средствами, плохо ведут разведку авиацией и неумело используют авиацию для связи, которая имеется у нас при мехчастях».
Механизированные корпуса, которых в Красной Армии было несколько, имелись не во всех военных округах. В связи с этим вопросом, отмечая успехи в боевой подготовке одного из худших в этом отношении военных округов, в Московском, Тухачевский вынужден был признать, что «хуже обстоит дело с мехкорпусом. Механизированные части в Московском округе подготовлены хуже, чем в Ленинградском, Белорусском и Украинском округах».
В своем выступлении Тухачевский постоянно возвращался к одному из главных, по его мнению, недостатков боевой подготовки Красной Армии — к очень плохо поставленной и организованной войсковой разведке на всех уровнях, как основы управления войсками. Этот недостаток, кстати сказать, оказался одной из главных причин тяжелых неудач советских войск летом 1941 г.
Резкой критике, конечно, не понравившейся Буденному, 1-й замнаркома подверг боевую подготовку кавалерийских частей и соединений. Весьма критично отозвался он и о подготовке авиадесантных частей, заметив, что «не всюду сбрасывают парашютистов с оружием», нередко без артиллерии, без минометов и т. д… «Очень часто приходится наблюдать, — отметил Тухачевский, — что авиационный десант выбрасывается для того, чтобы доказать, что мы умеем производить авиационные десанты. Но этого очень мало, надо, чтобы эти авиационные десанты сбрасывались с более оперативной или оперативно-тактической задачей».
Тухачевский констатировал также отсутствие должного боевого взаимодействия наземных и авиадесантных частей с авиацией. Вообще он подверг критике боевую подготовку авиационных частей и соединений. Отметив множество недостатков в боевой подготовке и других родов войск, Тухачевский, как начальник Управления боевой подготовки, однако назначенный на эту должность недавно, в связи с низким ее уровнем вынужден был признать, что в целом боевая подготовка Красной Армии очень плохая и нуждается в скорейшем совершенствовании.
Тухачевский, как наиболее квалифицированный в данной проблеме, осветивший и проанализировавший ее, получил одобрение своему докладу и был поддержан в критике и другими высшими командирами Красной Армии. Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы более не задерживать внимания на этом вопросе. К тому же некоторые его аспекты достаточно детально освещались в других моих книгах.
Достаточно веским мотивом и поводом для выдвижения этой проблемы на первое место служили весьма существенные недостатки, обнаруженные на маневрах 1935 и 1936 гг. в КВО и БВО.
Несмотря на то что Якир был уже снят с должности командующего Киевским военным округом, на заседании Военного совета при наркоме 1 июня 1937 г. Ворошилов подтвердил свою первоначальную оценку маневров КВО в 1935 г.: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо». Однако всем было ясно, что эти «большие маневры» готовились прежде всего как «парадные», показательные, и в первую очередь для иностранных наблюдателей, особенно французских и чехословацких. Конечно, это были первые такого рода «большие маневры» уже технически модернизированной Красной Армии, «новой армии», «армии войны моторов», и в этом отношении многие недостатки в боевой подготовке частей и соединений Киевского военного округа можно было принять как неизбежные для первого раза. Однако надо сказать, что таковая установка на «парадность» была дана, в общем-то, свыше, наркомом. Маневры Киевского военного округа 1935 г., пожалуй, в первую очередь имели политический смысл, а не проверку уровня боевой подготовки войск. И в этом смысле обвинения Якира в «очковтирательстве», что примечательно, уже после его ареста, имели определенные основания. Но не более чем обвинения в этом же Ворошилова, который, будучи наркомом, давал заведомо установку на «парадность» (следовательно, «очковтирательство» иностранцам) этих маневров. Поэтому-то Ворошилов вынужден был подтвердить свою положительную оценку «больших маневров» КВО в 1935 г. Действительно, своих политических целей они в определенной мере достигли. Но лишь в определенной мере. В контексте сказанного подтверждающий характер носили признания начальника Управления боевой подготовки, заместителя начальника Генштаба РККА А. И. Седякина в его выступлении 3 июня 1937 г. на заседании Военного совета. «Якиру я верил, — отмежевывался он от арестованных военачальников, — но в очковтирательстве Украинский военный округ подозревал и старался очковтирательство выявить. Относительно Киевских маневров я писал народному комиссару, что такие маневры вредны, что они дезориентируют и армию, и войско». Седякин рассказывал о том, что маневры эти были предварительно отрепетированы и потому имели «колоссальный успех». Он сообщал об «отвратительной постановке дела» в маневрах, проводившихся в Киевском военном округе в 1936 г., которые показали низкий уровень боевой подготовки. То же самое говорил Седякин и о маневрах Белорусского военного округа в 1936 г… Косвенным образом, но уже обобщая проблему, о предварительной репетиции маневров, главным образом чтобы они хорошо внешне выглядели, говорил на заседании Военного совета и В.К. Блюхер, заключая, «что надо покончить с такой практикой, когда маневры являются не проверкой войск, а таким мероприятием, к которому войска специально готовятся. Маневры только тогда будут маневрами, когда они проводятся в любых условиях, а не так, чтобы за месяц перед этим руководство исползало всю местность, чтобы потом правильно руководить маневрами. А мы знаем, что на некоторых маневрах не только изучают местность, но и проводят репетицию будущих маневров. Это или заведомое очковтирательство, или обман самих себя». Вольно или невольно вскрывая действительный смысл таких маневров, на которых уровень боевой подготовки войск представлялся выше, чем он был в реальности, командарм И.П. Белов называл их «показным учением для иностранцев». Развивая свою мысль, он продолжал: «Я не спорю здесь с т. Ворошиловым, что, может быть, на некоторых этапах роста нашей боевой подготовки и нужны такие показные учения, нужно иногда, грубо говоря, втереть очки иностранцам. И маневры, которые мы показывали иностранцам, часто служили оценкой боевой подготовки того или иного округа. И выходит, что через иностранцев, которые знали, что мы им показываем не то, что есть на самом деле, мы втирали очки себе, а потом выходило, что на пленумах Военных советов — вроде того, что Белоруссия и Украина в отличном состоянии в отношении боевой подготовки».
На низкий уровень профессиональной подготовки Красной Армии обратили внимание и представители французской военной делегации, приглашенные на маневры, хотя глава делегации генерал Луазо и был восхищен техническим оснащением РККА и количеством боевой техники. Это мнение стало одним из главных доводов руководства французской армии против заключения с СССР военного союза. А это во внешнеполитическом плане означало гораздо больше, чем низкая боевая подготовка войск КВО и БВО. Это грозило крушением всего внешнеполитического курса М.М. Литвинова, рассчитанного на фактическое возрождение «Антанты», который активно поддерживался, в частности, Н.Э. Якиром. Кто-то должен был ответить за низкую профессиональную и боевую подготовку РККА. В данном случае непосредственная ответственность за боевую подготовку войск в приграничных округах лежала на их командующих — Якире и Уборевиче, хотя, несомненно, причины сложившейся ситуации были глубже и принципиальнее. Ответственность за общие методы, организацию, контроль боевой подготовки Красной Армии несли Управление боевой подготовки Генштаба РККА, начальником которого являлся А.И. Седякин, и, конечно же, сам начальник Генштаба А. И. Егоров. Седякин, выступая 3 июня 1937 г. на заседании Военного совета, в своем стремлении отмежеваться от каких-либо подозрений его в хороших личных отношениях с арестованными военачальниками, невольно подтвердил, что Тухачевский и Уборевич постоянно критиковали его за неудовлетворительное состояние боевой подготовки РККА. «Каждый год, — признавался он, — в конце года, когда я выходил с боевой подготовкой, меня крыл и Уборевич, и Тухачевский; крыли за то, что смотрел недостаточно и никогда не имел возможности сказать своего слова». К.А. Мерецков подтверждал, что, как начальник штаба БВО, он «с Седякиным много дрался по принципиальным вопросам боевой подготовки».
Несомненно, главную ответственность за состояние вооруженных сил, в том числе и их боевой подготовки, нес К.Е. Ворошилов. И он вынужден был оправдываться, признаваясь, что установки на отрепетированные, «парадные» маневры и учения исходили от него. «Я видел Белорусский округ в прошлом году (т. е. в 1936 г.) и маневры. Это было безобразие, — дал Ворошилов волю своей критике Уборевича. — Они заранее все расписали, расставили и, собственно, не маневры проводили, а очковтирательством занимались, заранее срепетировали учение, демонстрировали его перед иностранцами». Но далее, продолжая, Ворошилов фактически отвергает критику, причем свою же, отрепетированных маневров. «Если бы это было так, — т. е., надо полагать, если бы эти маневры были хорошо отрепетированы, — это было бы очень хорошо. А было другое: срепетированное заранее учение провалилось». Получается, что отрепетированные маневры — это, по мнению Ворошилова, очень хорошо. Плохо, что они были плохо отрепетированы. И далее Ворошилов не только признается в том, что репетиция маневров является его установкой, но без тени сомнения утверждает правильность именно такого подхода к войсковым маневрам. «Я разрешил провести такое репетированное учение, — заявляет он, — а потом показать иностранцам — итальянцам, англичанам, французам. Это была моя установка и установка начальника Генерального штаба. Но беда вся в том, что вот это репетированное учение было проведено возмутительно плохо, скверно; оно было сорвано».
Продолжая отстаивать именно такой подход к боевой подготовке войск, используя маневры и войсковые учения, Ворошилов мотивирует свою позицию в этом вопросе следующим образом.
«По существу, допустимо такое репетированное учение? — задается вопросом Ворошилов и отвечает на него: — Допустимо и полезно, потому что, когда вы имеете пять механизированных бригад, три кавалерийские дивизии, три пехотные дивизии на небольшом участке (а такие случаи будут), когда вы просто будете маневрировать, не проделав такого большого учения, все равно вы будете два-три года маневрировать и не добьетесь того, чтобы у вас все было слажено. Слишком большое количество войск на небольшом участке. А что тут плохого?»
Таким образом, отрепетированные маневры, в том числе Киевского военного округа в 1935 г. и Белорусского военного округа в 1936 г., руководством Наркомата обороны и Генштабом в лице Ворошилова и Егорова считались правилом и основным методом обучения войск в полевых условиях. Критике подвергалась недостаточная отрепетированность таких учений, а не сам метод их предварительной «репетиции». И если это квалифицировалось как «очковтирательство», надувательство, самообман в вопросах боевой подготовки, то такая установка на самообман исходила от самого наркома Ворошилова. И она, в общем, принималась и Якиром, и Уборевичем, и другими командующими. Во всяком случае, вопрос «кто виноват?» — Якир, Уборевич или Егоров, Седякин или Ворошилов — в этом деле резко обострялся, приобретая политический смысл.
Низкий уровень боевой подготовки Красной Армии был, образно выражаясь, одной «ахиллесовой пятой» советских Вооруженных сил. Другой, что делало их хромающими на обе ноги, оказался недостаточно высокий уровень оперативно-стратегический подготовки.
Большая стратегическая игра в Генеральном штабе РККА, впервые в обновленной, технически модернизированной Красной Армии, проводилась с 19 по 25 апреля 1936 г. Игру проводили по инициативе Тухачевского для того, чтобы проверить действия советских войск на начальном этапе военных действий в случае войны между СССР, с одной стороны, и Польшей в союзе с Германией — с другой. Таким образом, предполагалось, что против советских войск Западного фронта будут действовать союзные германо-польские войска. Далеко не все высшие руководители Красной Армии поддерживали инициативу Тухачевского и в их числе самые на то время авторитетные — командующие Белорусским и Украинским военными округами Уборевич и Якир. Это следует из выступлений некоторых высших командиров Красной Армии на заседании Военного совета при наркоме 1–4 июня 1937 г.
«В 1936 г. в первый раз Генштаб решил привлечь этих «героев», чтобы они были в роли играющих, и в первую очередь Уборевича, — вспоминал заместитель Уборевича по БВО комкор Апанасенко. — Получилось так, что эти «герои» звонили из Киева и Смоленска и всячески сопротивлялись, чтобы только не поехать. Кто нас, мол, будет учить там?..» Если не обращать внимание на ситуацию, порождавшую оскорбительный тон в адрес арестованных «генералов», сам факт не оспаривался никем из присутствовавших других военачальников, среди которых находились и не столь враждебно настроенные против Уборевича. Следовательно, он имел место.
Буденный своей репликой дополнил Апанасенко: «На военной игре упал в обморок Уборевич». Ворошилов, демонстрируя якобы объективность, вроде бы смягчил, уточняя: «А во время игры заболел». Апанасенко продолжал описывать детали «недостойного» поведения Уборевича:
«Когда т. Егоров его взял в эту самую игру, он ввязался прямо в драку. Командиры возмущались, что начальник Генерального штаба не возьмет его в работу. Он дрался с вами, т. Егоров. Когда у него не выходит, как ему хочется, у него припадок, он остается дома. Заявил, что не выйдет, и не вышел. Это второй сигнал. После этого мы на даче у Семена Михайловича вместе с т. Егоровым остались втроем. Я докладываю. Тов. Егоров, вы помните? Доложите народному комиссару, что это за командующий фронтом! Истерик, трус и т. д.».
Учитывая несомненные преувеличения в описании поведения Уборевича, можно тем не менее констатировать, что Уборевич не хотел принимать участия в стратегической игре. Мотивация выше была указана единственная: «Кто нас будет учить там?» Имелся ли в виду в данном случае Тухачевский? Очевидно, в первую очередь речь шла о Егорове и Ворошилове, поскольку и разработку игры, и руководство игрой осуществлял маршал Егоров, а его авторитет у значительной части тогдашней советской военной элиты был весьма низкий. Но и Тухачевский, поскольку именно он был инициатором проведения такой стратегической игры. А Уборевич считал себя никак не менее компетентным в таковых вопросах, чем Тухачевский. Их соперничество к этому времени было достаточно заметно. Видимо, именно этими соображениями мог объяснять свое нежелание принимать участие в игре командарм Уборевич, да и Якир. Но были и другие, более фундаментальные стратегические соображения, которыми можно объяснить отрицательное отношение Уборевича и Якира к планируемой стратегической игре.
Уборевич и Якир не считали Германию противником № 1, а Западный театр военных действий — первостепенным. Наоборот, все их внимание было обращено на Дальний Восток. Они, особенно Уборевич, и в 1936 г. считали, что стратегически наиболее важным является Дальневосточный театр военных действий. Повторяя тезис Сталина о «двух очагах военной опасности на сегодняшний день: Японии и Германии», Уборевич считал, что «острее сегодня является Япония. Мы с вами, товарищи, должны на Дальнем Востоке ждать войны в любой момент». Что же касается угрозы войны со стороны Германии, то, хотя, по мнению Уборевича, ее можно ждать «неизбежно в этом году или следующем», он допускал при этом столкновение и «через 2–3 года».
Уборевич и Якир, судя по контексту имеющихся документов, поддерживали существующий оперативный план Генштаба и тот проект заданий и условий по игре, который был утвержден начальником Генштаба Егоровым. Они полагали, что все это вполне соответствует сложившейся геостратегической обстановке и пока не нуждается в изменениях.
Уборевич продолжал придерживаться этой концепции и в сентябре 1936 г., реализуя проект маневров БВО. «Главной целью маневров являлась отработка встречного сражения, прорыва сильных оборонительных линий и контрманевра. Маневры получили отличную оценку у наркома и штаба РККА». Однако этот отзыв, пожалуй, не совсем верно отражает реальное мнение указанных должностных лиц о проведенных маневрах.
Во-первых, обратим внимание на последнее замечание: «отличную оценку у наркома и штаба РККА», но не у Тухачевского (!), который присутствовал на этих маневрах. А ведь именно он считался с 1931 г. негласным главнокомандующим всех советских войск, которые в случае войны будут действовать на Западном театре военных действий.
Согласно заданию, разработанному полковником Г. Иссерсоном и утвержденному начальником Генштаба РККА маршалом Егоровым, в этой стратегической игре советским Западным фронтом командовал Уборевич (командующий Белорусским военным округом), «германской стороной» — Тухачевский, а «армией буржуазной Польши» — Якир. Однако в самом начале этой игры возникла достаточно острая дискуссия между Тухачевским и Егоровым по некоторым условиям игры, принятым по решению Генерального штаба на основании существовавшего оперативного плана.
Тухачевский, во-первых, «возразил против расчета сил германской армии, полагая его преуменьшенным. Он сказал, что если немцы в начале Первой мировой войны выставили 92 дивизии, то теперь они смогут выставить вдвое больше, т. е. примерно 200 дивизий, и что, не обеспечив себе таких превосходящих сил, они никогда не ввяжутся в большую войну, которая, так или иначе, перерастет для них в войну на два фронта. Поэтому он считал, что к северу от Полесья может появиться одних немецких 80 дивизий».
Убежденный в неизбежности для СССР войны на два фронта, Тухачевский настаивал на срочном и значительном увеличении армии и количества ее соединений. Он считал, что самое малое «общее число потребных для РККА стрелковых дивизий поднимется до 207. На самом деле эта потребность значительно выше». Тухачевский полагал, что количество стрелковых дивизий в РККА должно быть доведено примерно до 250, «мы же разворачиваем всего только 150 стрелковых дивизий». В связи с изменившейся геостратегической ситуацией СССР маршал обращал внимание на «исключительно слабое развитие артиллерийского и танкового резерва Главного Командования». Он вообще считал необходимым срочно наращивать число механизированных соединений, предостерегая оптимистов ссылками на быстрое развитие бронетанковых сил у немцев, выражая при этом свое скептическое отношение к боевым возможностям красной конницы. То же самое говорилось им и по поводу авиации. Принятие предложений Тухачевского означало новый рывок в модернизации оборонной системы РККА и СССР и, следовательно, резкое увеличение бюджетных расходов на оборону.
Один из самых способных молодых «генералов» (в 1936 г. ему было 38 лет) комдив Д.А. Кучинский напомнил присутствовавшим на упомянутом заседании Военного совета, что в игре он «участвовал начальником штаба у Гитлера, у Тухачевского». Будучи порядочным человеком, в своем выступлении, касаясь этой игры, он старался быть объективным и пытался представить реальную обстановку на этой игре. Поясняя позицию и поведение Тухачевского, он сообщал: «Я должен сказать, что в эту игру Тухачевский вносил необычайную страстность. Он говорил, что у германцев должно быть больше сил. У него должно быть еще 30 резервных дивизий, он требовал на 20-е сутки дать ему еще 20 дивизий. Шла речь о пяти механизированных дивизиях». Кучинский заострил внимание на этом обстоятельстве, поскольку Ворошилов, явно «передергивая», обвинял Тухачевского в подтасовке хода игры. «Он очень хитро дал себя разгромить, — выразил свои подозрения нарком. — Его совершенно разгромил Уборевич. Уборевич командовал своим Западным фронтом, а тот командовал за Гитлера объединенными польско- немецкими силами. Уборевич его совершенно разгромил. Как он мог дать себя так громить?»
Кучинский, таким образом, пытался наивно объяснить Ворошилову, почему Уборевичу удалось разгромить Тухачевского: из-за недостаточности сил у немцев и поляков, которых у них, по мнению Тухачевского, должно быть значительно больше. Для большей убедительности Кучинский сослался на ответственного работника Разведуправления.
«Я от Никонова слышал, — обосновывал он свои доводы. — Три механизированные дивизии, четвертая формируется и есть кадры для пятой дивизии. Говорили, что пять танковых дивизий у германцев может быть. Это было в присутствии Меженинова. Тухачевский настаивал на том, чтобы возможно больше дать сил германцам. Я считаю, что эта военная игра, которая проведена в 1936–1937 гг., должна быть как следует продумана и выводы из нее надо делать не только прямые, но и от обратного. От обратного надо сделать выводы». В сущности, Кучинский, как и Тухачевский, независимо от своей дальнейшей судьбы, стремился убедить руководство Красной Армии в необходимости прислушаться к предложениям и доводам, которые они высказали еще в апреле 1936 г.
Однако начальник Разведуправления Красной Армии комкор С.П. Урицкий решил подыграть Ворошилову и Егорову и представить дело так, что якобы все было наоборот. «Вот взять оперативный план. (Он имел в виду оперативный план германской армии.) Мы прорабатывали немецкий оперативный план и пришли к такому мнению, что у них имеется увеличение на несколько дивизий. Тухачевский несколько дней подряд нас ошеломлял: «Не может быть такого количества дивизий». Благодаря проверке по нашей линии и по линии НКВД, уже нельзя было это отрицать, было установлено, что, бесспорно, имеется такое количество дивизий». Получалось, что будто бы не Генштаб, не Ворошилов, а Тухачевский отстаивал меньшее количество дивизий у германской стороны. Конечно, на фоне выступления Кучинского это была откровенная и вульгарная фальсификация ситуации на игре. Но Урицкий не мог в возникшем споре осмелиться сказать правду. Тогда получилось бы так, что убеждение Тухачевского в большем количестве дивизий у германской армии, чем считал Генштаб и поддерживавший его нарком, не являлось следствием умозрительных предположений Тухачевского. Он опирался на сведения Разведуправления.
Во-вторых, Тухачевский «выразил пожелание, чтобы еще до начала оперативного времени по игре он мог эти силы (германские) развернуть соответственно принятому им оперативному плану, дабы опередить «красную сторону» в сосредоточении и первым открыть военные действия. Он добивался, следовательно, такой обстановки, которая обеспечила бы противной стороне внезапность выступления». Однако, по свидетельству Иссерсона, «маршал Егоров, который как начальник штаба должен был руководить игрой, придерживался другой стратегической концепции, рассчитывая на возможность предварительного сосредоточения наших сил к границе. Он не согласился поэтому с соображениями Тухачевского. Он выразил свое явное неудовольствие по поводу этих соображений и категорически отверг какое-либо преимущество немцев как в численности сил в начале войны, так и в сроках сосредоточения у нашей границы. Выходило даже, что они появятся у нашей границы позже, чем развернутся наши главные силы. Соображения Тухачевского встретили, таким образом, сильную оппозицию и были отвергнуты». Так объяснял ситуацию один из авторов «проекта» по данной стратегической игре.
Спор между Тухачевским и начальником Генштаба Егоровым был обусловлен разностью их мнений на предмет поведения германской стороны в случае начала военных действий. Егоров считал, что в случае начала войны немецкая армия нарушит нейтралитет прибалтийских государств и вторгнется на их территорию, чтобы пройти к границам СССР. Однако пока немцы будут проходить через Прибалтику, советские войска успеют подготовиться и развернуться на своих рубежах согласно оперативному плану. «Тогда он (т. е. Тухачевский. — С.М.), — свидетельствовал Урицкий, — стал уверять: «Они через лимитрофы не пройдут, потому что лимитрофы их не пустят».
Урицкий вульгарно искажает аргументацию Тухачевского в вопросе, почему германские войска «через лимитрофы не пройдут». Не потому, что они «их не пустят». «Напрасно стали бы мы ждать, как это делает у нас Генеральный штаб, что немцы первые нарушат нейтралитет Литвы, — мотивировал свою позицию Тухачевский. — Это им невыгодно (а не потому, что их не пустят)». И далее Тухачевский объясняет: «В этом случае немцы имели бы в Литве слишком плохо обеспеченный путями сообщения тыл». Отсюда он делал вывод. «Таким образом, — просматривал он дальнейшее развитие ситуации, — раз немцы не будут нарушать нейтралитет Литвы, то нашим армиям придется своим правым флангом двигаться через Гродно и далее на запад, подвергаться опасности удара с севера, из Восточной Пруссии. Но это еще не все. В том случае, если главные силы Белорусского фронта форсируют Неман у Гродно и южнее, немцы могут нарушить нейтралитет Литвы, имеющей каких-нибудь три дивизии, и накоротке выйти в тыл Белорусского фронта в направлении Ковно-Вильно. Если глубокое вторжение в Белоруссию через Литву для немцев было бы опасно с точки зрения организации тыла, то операция с коротким замахом является вполне закономерной».
Более детально анализируя оперативно-тактические расчеты и действия Уборевича на этой апрельской стратегической игре, Тухачевский сделал вывод о весьма серьезных, принципиальных ошибках общего и «фронтового» оперативного планирования. «В этой игре Уборевич, — отмечал Тухачевский, — увлекся наступлением в виленско-ковенском направлении, сосредоточив на нем свои главные силы, и получил удар главными польско-германскими силами в свой левый фланг, в минском направлении. Это вполне возможный вариант, но не основной. Дело в том, что Генеральный штаб РККА в порядке руководства игрой предложил германскому командованию нарушить нейтралитет Литвы, что вряд ли будет иметь место на самом деле, и потому Уборевич, ошибочно полагая, что немцы двинут в Литву основную массу своих войск, и сам двинул на Вильно-Ковно свои главные силы и за эту ошибку получил удар во фланг основной группы польско-германских армий». Тот же вывод был им сделан и в отношении оперативного плана и вероятных действий войск Украинского фронта.
Полемизируя далее с Уборевичем, который так же, как и Егоров, выражал серьезные сомнения в аргументированности доводов Тухачевского, последний подверг критике «второй оперативный вариант Уборевича». Тухачевский доказывал правильность своих аргументов тем, что этот «второй оперативный вариант Уборевича предусматривает отход польско-германских сил на Белосток-Пружаны и удар главных германских сил из Восточной Пруссии в общем направлении на Гродно. Этот вариант весьма вероятный, и я его изложил выше».
Уборевич попытался доказать свою правоту в данном варианте «в стратегической военной игре в январе текущего года». В конце декабря 1936 г. — начале января 1937 г., в соответствии со своими предположениями и оперативно-стратегическими расчетами, Уборевич провел показную игру на картах в Академии Генерального штаба на тему: «Ведение фронтовой наступательной операции на Западном театре военных действий. Прорыв подготовленной обороны противника». Правда, командарм в ходе игры «осложнил оперативную обстановку и вынудил войска Западного фронта отражать контрудар мощной группировки немецких войск из Восточной Пруссии». Уборевич стремился опровергнуть оперативно-стратегическую концепцию Тухачевского, доказывая, что советские войска, наступающие на территорию Польши, сумеют успешно отразить фланговый удар немецких войск из Прибалтики и одержать победу. Однако оперативные расчеты Уборевича и во втором варианте Тухачевского не убедили, и он продолжал придерживаться своей точки зрения и в июне 1937 г.
Критикуя действия Уборевича в своих следственных показаниях, Тухачевский подтверждал свою убежденность тем, что «Уборевич, увлекшись наступлением на Брест-Литовском направлении, подставил свой фланг и тыл в районе Гродно под удар немцев из Восточной Пруссии. Положение было выправлено вмешательством главного руководителя военной игры».
Аргументация Тухачевского подтверждалась и доводами его начальника штаба, уже упоминавшегося выше комдива Кучинского. «Я не хочу нарушать нейтралитет Литвы, — объяснял он ситуацию. — Красные сами не могут нарушить нейтралитет Литвы без больших политических последствий. Был сделан укрепленный район в районе Гродно. Я нанес удар по его правому флангу. Главную силу гитлеровцев я направляю против Якира. Я говорил т. Меженинову (который являлся заместителем начальника Генштаба по оперативному управлению. — С.М.), есть третий вариант, гораздо более страшный и опасный, для которого мы не имеем здесь сил».
Однако Ворошилов не захотел рассматривать обрисованные оперативно-стратегические проблемы по существу. Делал он это либо просто потому, что плохо ориентировался в этих вопросах и всецело доверялся начальнику Генштаба, либо не хотел разделять ответственность своего начальника Генштаба за просчеты оперативного плана, либо по соображениям сложившейся политической конъюнктуры, подыгрывая Сталину, считая нелепым соглашаться с доводами арестованного «врага народа» и «изменника» Тухачевского.
«Я хочу рассказать, т. Сталин, — обращался он к присутствовавшему на заседании «вождю», — еще об одном случае. После последней военной оперативной игры у начальника Генерального штаба собрались все, и затем зашли ко мне начальник штаба, Уборевич, Якир, Семен Михайлович, Тухачевский и Гамарник и докладывали мне результаты розыгрыша. Я обратил внимание на ряд весьма странных вещей, которые были допущены на этих маневрах. Я указал на эти странные вещи, в частности, на очень легкий успех Белорусского военного округа, которым командовал Уборевич, и на желание командования Синих, германского командования, быть разгромленными на его левом фланге».
Ворошилов акцентировал внимание на второстепенном факторе, высказав ничем не мотивированные сомнения в успехе Уборевича. Проблема заключалась не в его успехе, ведь это предполагалось условиями стратегической игры, он был запланирован и, следовательно, ожидаем. Проблема возникла из-за того, что вслед за этим успехом, по мнению Тухачевского, должно было последовать почти неизбежное поражение. Это обстоятельство, как не предусмотренное генштабовским оперативным планом и вытекавшими из него условиями игры, и было указано Тухачевским.
Исследуя варианты развертывания боевых действий на западных границах СССР, ситуацию войны против Германии и Польши (как ее союзника) в сложившейся стратегической обстановке, Тухачевский приходил к твердому убеждению, настойчиво стремясь внушить его и своим оппонентам, что «стратегически наиболее выгодным путем (для Красной Армии) является быстрый разгром армиями вторжения вооруженных сил Эстонии, Латвии и Литвы с тем, чтобы выход наших главных сил, действующих севернее Полесья, на линию Кенигсберг-Брест-Литовск произошел в условиях, когда эти главные силы будут иметь за собой широкий, охватывающий тыл». Тухачевский считал целесообразным ради осуществления этого оперативно-стратегического варианта — развертывания советских войск в Прибалтике (в случае несогласия прибалтийских стран по договоренности пропустить на их территорию советские войска) — «повторить Бельгию». Имелось в виду сделать то же, что в 1914 г. предприняли германские войска при наступлении на Францию: нарушили нейтралитет Бельгии и Голландии. Тухачевский предлагал сделать это и в отношении одного (Литвы) или всех (Эстонии, Латвии и Литвы) прибалтийских государств. Таким образом, ради кардинального улучшения стратегического положения советских войск в противостоянии с германскими армиями он настаивал на необходимости совершить вторжение советских войск на территорию Прибалтики для создания нависающего советского фланга над германскими войсками, которые могли бы наносить свой удар по силам Красной Армии, наступающим из Белоруссии.
Однако Ворошилов категорически против этого возражал. «После всех этих разговоров, — вспоминал Ворошилов на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — Тухачевский (не знаю, где он успел выпить к этому времени) под хмельком подходит ко мне и говорит полуофициальным тоном: «Прошу вас, товарищ народный комиссар, доложить правительству, что если не будет нам дано столько-то дополнительных дивизий, столько-то механизированных бригад, столько- то артиллерийских средств, мы воевать в данных условиях не можем». Ну, товарищи знают, что я ответил. Я его призвал к порядку и указал, что я знаю и знает правительство, какие силы имеются в нашем распоряжении, чем может располагать противник и что вы не имеете права диктовать мне это. Если у вас есть своя точка зрения, если вы ответственный человек, скажите правительству, что, по вашему мнению, у нас сил недостаточно. А по-моему, дело не в силах, а в организации, в умении, в вере в победу, которой у вас нет. Вот была примерно моя речь». В сущности, здесь мы видим рождение версии, потом звучавшей на всех последующих «московских процессах» о пресловутом «плане поражения». Предостережения Тухачевского, что сохранение ситуации в неизменном состоянии, при непринятии его предложений, почти неминуемо обрекает Красную Армию и страну на поражение в войне. Примечательно, что присутствовавшие Уборевич, Якир, Гамарник не поддержали Тухачевского, т. е., судя по всему, были солидарны с позицией наркома и начальника Генштаба.
Таким образом, нарком в решительной, можно сказать, в весьма жесткой, почти грубой форме отверг требование Тухачевского и предложил ему поставить вопрос перед правительством, уверенный, что это требование будет отвергнуто. В сложившейся ситуации Тухачевский попытался обсудить свои предложения с начальником Генштаба Егоровым и отправился к нему, чтобы убедить его и вместе попытаться убедить Ворошилова. Об этом тоже вспоминал Ворошилов.
«Потом я был у Егорова, — вспоминал он. — Я нарочно приехал к Егорову. На меня все это произвело очень тяжелое впечатление. Полчаса двенадцатого ночи я приехал к Егорову и увидел там этого «маршала». Я не говорил Семену Михайловичу ни слова, но видел, как он за ним наблюдал. Видно было, что он хочет дать ему по физиономии. До того гнусно и подло он держался». Следовательно, у Егорова к этому времени уже находился Буденный. По поводу сказанного Ворошиловым Буденный добавил в адрес Тухачевского: «Такой подлец!» Таким образом, Тухачевскому не удалось убедить Ворошилова и его ближайшее окружение в лице Егорова и Буденного. Обсуждение, очевидно, носило бурный характер и едва не дошло до рукоприкладства.
Следует обратить внимание на последовавший за сказанным весьма важный вывод, сделанный Ворошиловым. «Я видел, — продолжил нарком, — что этот человек — пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект, но политически он служил верой и правдой. Я был еще тогда таким идиотом, что не сделал из этого других выводов и не подумал, что моральное разложение здесь уже переросло в политическую измену и предательство». Получается, что «политическим изменником и предателем», по мнению Ворошилова, Тухачевский становится с этой самой стратегической игры, сразу же после нее из-за категорического несогласия с высшим руководством Красной Армии в лице Ворошилова и Егорова по определяющим, на его взгляд, фундаментальным вопросам обороны СССР в надвигающейся войне.
Подводя определенные итоги изложенным выше конфликтным спорам по проблеме начального периода войны на Западном театре военных действий, можно обозначить главные «узлы» этих споров.
Тухачевский считал, что у германской стороны должны быть на 30 дивизий больше, чем предполагает советский Генштаб; что германская сторона не нарушит нейтралитет Литвы; что германская сторона может нарушить нейтралитет Литвы уже в ходе войны для удара по наступающему советскому Западному фронту в правый его фланг в направлении на Гродно.
Можно полагать, что упрямая позиция, занятая Уборевичем в споре с Тухачевским, отчасти объясняется и его, может быть, подсознательным стремлением не доводить дело до открытого столкновения с немецкими войсками. Может быть, даже не стремлением, а скрытой надеждой на это. Однако после возвращения из Германии, с маневров, осенью 1936 г. Уборевич отчасти учел критические замечания М. Тухачевского в адрес Генерального штаба и по некоторым аспектам оперативно-стратегического характера, в том числе и по увеличению количества дивизий.
В докладной записке на имя К. Ворошилова 8 ноября 1936 г. И. Уборевич выражал неудовлетворенность действиями Генерального штаба РККА под руководством Егорова по подготовке к войне. Он считал, что резкое изменение ситуации на Западном театре вероятных военных действий требует «больших перемен». Специальное внимание он обратил на слишком медленный процесс моторизации артиллерии, темпы которого отставали от германских. То же самое, по его мнению, относилось и к темпам танкового строительства, и к росту количества дивизий. Теперь Уборевич разделял мнение Тухачевского о первостепенной роли «Западного фронта» и «превентивном» со стороны Красной Армии начале войны. Однако в отличие от Тухачевского он по-прежнему считал возможным добиться успеха, не нарушая нейтралитета прибалтийских стран (т. е. без «варианта Бельгии»), если самим атаковать Польшу в начальный период войны. Уборевич полагал, что для этого необходимы два основных условия: во-первых, победу можно одержать, если разбить армии противников поодиночке; во-вторых, если добиться двукратного или троекратного превосходства СССР в авиации. Этот фактор он считал ключом к победе.
Из контекста его показаний от 1 июня 1937 г. следует, что Тухачевский, как об этом выше уже говорилось, предлагал ввести на территорию Прибалтики части Красной Армии по договоренности с правительствами Эстонии, Латвии и Литвы. В случае же их отказа осуществить это силой, мотивировав «агрессивными намерениями прибалтов». «Так как повторение «Бельгии» признается недопустимым, — объяснял ситуацию Тухачевский, — то от этого плана пришлось отказаться». «Нейтралитет прибалтов сорвал применение наиболее решительного плана, — напоминал Тухачевский, — и отмена последовала не ведомственным военным решением, а решением правительства»,
Исходя из сказанного маршалом, его план первоначально был принят правительством, и Тухачевский предлагал сценарий «военной игры» в соответствии со своим, изложенным выше видением стратегической ситуации, но решением правительства же этот «сценарий» был отменен.
Реализация плана «Бельгия», на котором настаивал Тухачевский, считая его самым предпочтительным в случае войны на западных границах против Польши и Германии и который предусматривал введение советских войск в Литву (вообще в Прибалтику) на основе договора или (при отсутствии такового) волевым образом, обеспечивала бы СССР и Красной Армии весьма выгодные геостратегические и геополитические позиции.
При реализации этого плана Красная Армия выходила бы на границы с Германией. Тем самым она и СССР становились вполне реальными союзниками Франции в случае ее столкновения с Германией. В такой ситуации уже никто во Франции не мог бы мотивировать нежелание военного союза с СССР тем, что, мол, в случае войны Красная Армия не имеет возможности реализовать свои союзнические обязательства, поскольку не имеет общих границ с Германией. Польша же отказывалась пропускать советские войска через свою территорию. Таким образом, СССР и Красная Армия становились бы реальной угрозой Восточной Пруссии, т. е. Германии, в случае ее активности против Франции.
С другой стороны, в случае возобновления советско-германского союза против Польши дислокация части советских войск в Литве значительно улучшала их оперативно-стратегическое положение, а также возможность взаимодействия с германскими войсками. Все это, несомненно, усиливало бы военно-политические позиции вермахта и германского Генштаба и их влияние на Гитлера в пользу возрождения советско-германского союза.
Наконец, в случае войны с Польшей Красная Армия обеспечивала себя от флангового удара со стороны германской армии через Литву при вторжении войск БВО в Польшу.
В итоге внешнеполитические позиции СССР резко усиливались бы: СССР мог выбирать себе союзников между Францией и Германией, а в случае войны на Дальнем Востоке мог в гораздо меньшей мере беспокоиться о своих западных границах. Хотя полностью угроза войны на два фронта планом «Бельгия» не снималась.
Но поскольку план «Бельгия» был отменен, как говорил Тухачевский, то перспектива совместного выступления польских и германских Вооруженных сил против СССР становилась значительно вероятнее, и оказывалось, что для успешного решения военного вопроса, в случае его возникновения, Красная Армия должна была быть увеличена на 60 дивизий, т. е. примерно на треть. Это значило, кроме того, увеличение выпуска вооружения и развития транспортной инфраструктуры и количества автотранспорта. Но самым уязвимым местом в это время в Красной Армии была нехватка офицерского состава и, как следствие, недостаточная боевая подготовка армии, особенно в навыках взаимодействия механизированных соединений с авиацией и стрелковыми частями. Словом, речь шла о повышении профессиональной подготовки Красной Армии. Осенью 1936 г. Тухачевский считал, что эти задачи возможно решить к 1940 г. Однако с ним не согласились ни нарком, ни Генштаб, да и Гамарник, Якир, Уборевич согласились не сразу.
Идея применения плана «Бельгия» была впервые почти озвучена публично Тухачевским еще в его речи на сессии ЦИК СССР 16 января 1936 г. «Германская армия с начала войны перешла через бельгийскую территорию, — говорил замнаркома. — Само собой понятно, что в современной обстановке, когда между Германией и нами имеются кое-какие государства, которые с немцами находятся в особых отношениях, германская армия при большом желании найдет пути для вторжения на нашу территорию». Так Тухачевский подводил аудиторию к выводу о мотивированной необходимости для Красной Армии «упредить» потенциального противника (Германию) и предпринять вторжение в эти «кое-какие государства», расположенные «между Германией и нами, которые с немцами находятся в особых отношениях».
Казалось бы, и сам Сталин в беседе 1 марта 1936 г. заявил: «История говорит, что когда какое-либо государство хочет воевать с другим государством, даже не соседним, то оно начинает искать границы, через которые оно могло бы добраться до границ государства, на которое оно хочет напасть. Оно находит (их) либо при помощи силы, как это имело место в 1914 г., когда Германия вторглась в Бельгию, чтобы ударить по Франции, либо оно берет такую границу «в кредит». Таким образом, Сталин полагал, что Германия нарушит суверенитет Литвы, т. е. был согласен с позицией Егорова и Ворошилова. Но это было и согласие с позицией Тухачевского, с его планом «Бельгия».
Очевидно, обсуждение проблемы началось вскоре после возвращения Тухачевского из поездки в Англию и Францию. Тогда и решено было провести стратегическую игру. Тухачевский настаивал на плане «Бельгия», который, видимо, и был отменен. Сочетание двух факторов — инициирование вторжения в Литву Красной Армии и ее слабая боевая подготовка — должно было привести к столкновению с Германией, в котором Красная Армия потерпит поражение. Сталин был против войны, ибо все военное руководство признавало низкую боевую подготовку Красной Армии.
Именно об этом-то и рассуждал Тухачевский в своих показаниях 1 июня 1937 г., когда предлагал план «Бельгия»: либо заставить прибалтов пропустить советские войска на свою территорию («взять границу в кредит»), либо при их отказе просто осуществить вторжение в прибалтийские республики подобно тому, как это сделали в 1914 г. немцы с Бельгией. Именно на основе этой концепции плана «Бельгия» и был построен сценарий военной игры, видимо, предложенный Тухачевским еще 2 марта 1936 г.
Нежелание Ворошилова принять этот план и могло послужить детонатором столкновения с ним Тухачевского. «2 марта 1936 г., — записал в своем дневнике И.С. Кутяков, видимо, являясь очевидцем события, — маршал Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Вор. + Егор. + Якир + Уборевич». Обычно сокращения в этой дневниковой записи расшифровывают так: «Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову» и вместе с ним ее вели Егоров, Якир и Уборевич. Но, думается, что в контексте всего сказанного выше более верным будет иная расшифровка: Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову, а также по Егорову, Якиру и Уборевичу. Вряд ли Егоров мог вести атаку по Ворошилову. Уборевич старался напрямую против Ворошилова не высказываться, тем более открыто в его присутствии. Если бы такой случай имел место, то Ворошилов, скорее всего, припомнил бы его на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. Тем более что Якир и Уборевич были противниками проведения стратегической игры в апреле 1936 г.
Похоже, что на встрече 21 марта 1936 г. Сталин мог заверить Тухачевского в своей поддержке его плана «Бельгия». Этот план маршал и предложил положить в основу заданий на военной игре 19 апреля 1936 г. Отказ начальника Генштаба Егорова от этого плана, поддержанный наркомом, и породил конфликт между Тухачевским и Ворошиловым после завершения этой игры на первомайском банкете 1936 г. на наркомовской квартире.
Следует обратить внимание на тот факт, что в день окончания игры, 25 апреля 1936 г., Тухачевский подал наркому рапорт о предоставлении отпуска, жалуясь «на крайнее переутомление, ввиду неполучения отпуска за 1935 г.». А за три дня до этого Ворошилов получил рапорт начальника госпиталя Мандрыки, в котором тот сообщал о значительном общем и нервном переутомлении маршала Егорова, также из-за отсутствия отпуска в 1935 г… Егоров обратился с указанными жалобами к врачам еще 20–21 апреля, т. е. сразу же после начала указанной выше «штабной игры». Эти документы вполне могут свидетельствовать прежде всего о ранее отмеченной конфликтной ситуации, возникшей в самом начале «игры» по оперативно-стратегическим заданиям. Жалобы и требования «отпуска» главными оппонентами на «игре» можно рассматривать как своеобразные демарши перед наркомом, со ссылками на «болезнь». Это были завуалированные рапорты об «отставке». Маршалы как бы требовали ответа: на чьей стороне нарком? Конфликт и получил свое продолжение 1 мая 1936 г. на квартире у К. Ворошилова: уже в присутствии Сталина Тухачевский бросил обвинение наркому и Буденному в том, что они «группируют вокруг себя небольшую кучку людей, с ними ведут, направляют всю политику» в военных вопросах. Примечательно, что Ворошилов не назвал больше ни одной фамилии из тех, кто поддержал бы тогда Тухачевского.
«На второй день, — по свидетельству К. Ворошилова, — Тухачевский отказался от всего сказанного». Тухачевский «отказался от своих слов» 2 мая, а 4 мая на заседании Политбюро ЦК было принято решение о его отпуске. Это можно было понять так: нарком Ворошилов готов отправить своего 1-го заместителя Тухачевского в отпуск, который в той ситуации вполне можно было истолковать как «временную отставку» и как моральную готовность Ворошилова отправить Тухачевского вообще в отставку с поста замнаркома. Но это мог быть и демарш со стороны Тухачевского: в знак протеста он подал рапорт о предоставлении ему отпуска как предупреждение о своей добровольной отставке.
Егоров же в «отпуск» не ушел. Он был нужен для предстоявших переговоров с военными представителями прибалтийских стран. Ворошилов (читай: Сталин) сделал выбор. Он выбрал Егорова и «отставил» Тухачевского! Для Тухачевского, который вкладывал в эту игру, по свидетельству непосредственных его сотрудников (его начальника штаба по игре Д.А. Кучинского), большую «страстность», такой исход конфликта был катастрофичен. Он был катастрофичен не только лично для него, но и для проблемы вероятной войны на Западном фронте, чреватой, в случае сохранения прежнего оперативного плана, поражением Красной Армии. Такая ситуация, в чем он был убежден, чреватая поражением страны и государства, могла толкнуть маршала на крайние меры для утверждения своего плана войны. (Следует иметь в виду, что во время своей поездки в Лондон в январе 1936 г. Тухачевский беседовал, видимо, и по этому вопросу с начальником Генштаба эстонской армии генералом Лайдонером.)
Что касается «плана Бельгии», то было решено пригласить в Москву начальников Генеральных штабов прибалтийских стран для обсуждения вопроса о военных договорах, которые позволили бы разместить на территории этих стран воинские контингенты РККА. Вопрос о визите начальника Генерального штаба литовской армии обсуждался на заседании Политбюро ЦК уже 25 апреля 1936 г. Примечательно, что именно в этот день завершилась военная игра в Генштабе и именно в этот день Тухачевский подал рапорт о предоставлении ему отпуска («рапорт об отставке»).
В конце апреля 1936 г. маршал Егоров принимал начальника Генштаба эстонской армии, а в начале мая — начальников Генштабов литовской и латвийской армий. Знаменательно, что Тухачевский в этих переговорах участия не принимал. Их вел его главный оппонент, маршал Егоров. Однако политическое и военное руководство прибалтийских стран заявило о своем нейтралитете и отказе допустить иностранные войска на свою территорию. Это вполне устраивало Егорова, поскольку вполне соответствовало его оперативному плану. 4 мая 1936 г. на заседании Политбюро ЦК обсуждался вопрос о предоставлении отпуска маршалу Тухачевскому. Это было косвенное свидетельство об отмене правительственного решения, на которое ссылался Тухачевский: отказ правительства от его «плана Бельгии».
Все сказанное выше, помимо освещения основных оперативно-стратегических вопросов и конфликтных споров по ним между Тухачевским и Егоровым, а также Ворошиловым, обнаруживает принципиальную поддержку Егорова и его оперативного плана Уборевичем и Якиром. Никаких признаков сколько-нибудь серьезного противостояния их с Ворошиловым не наблюдается. Ворошилов вспоминал, что первый его конфликт с «группой Гамарника — Якира — Уборевича» произошел летом 1936 г.
Заговор Якира-Гамарника-Уборевича
Рассмотрение этого вопроса я полагаю целесообразным начать с фрагмента выступления Ворошилова на заседании Военного совета при наркоме 1–4 июня 1937 г.
«Мы не так давно, когда было совещание Политбюро, — вспоминал Ворошилов в своем докладе 1 июня 1937 г., но был прерван голосом, принадлежность которого к говорившему не указана в стенограмме: «В ноябре или в декабре». Однако Ворошилов, продолжая свое выступление, уточнил: «Совещание, когда мы Тухачевского поставили». И вновь кто-то прервал его: «7 мая».
«Нет, в прошлом году, 8 месяцев тому назад, — отвергая догадку, Ворошилов уточнил время. — Это было после 1 мая, примерно в июле — августе месяце (1936 г.). В мае месяце у меня на квартире Тухачевский в присутствии большого количества людей бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и других, бросил мне и другим обвинение в том, что я группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику, неправильно эту политику веду и т. д. Потом, на второй день, он отказался, сказал, что был пьян и т. д.».
Ворошилов ничего не говорит о реакции на этот антиворошиловский выпад Тухачевского со стороны Гамарника, который, вероятнее всего, присутствовал в этом (очевидно, первомайском) застолье, а также Якира и Уборевича. Хотя, возможно, их не было, ввиду отъезда после окончания стратегической игры (закончилась 25 апреля), соответственно, в Киев и Смоленск.
«Тов. Сталин сказал, — продолжал свои воспоминания Ворошилов, — что вы здесь перестаньте препираться, давайте устроим заседание, и на заседании вы расскажете, в чем дело. («Вы расскажете в чем дело» — это было обращение, скорее всего, к Тухачевскому.) И вот там мы разбирали эти вопросы и опять- таки пришли к такому выводу. Там был я, Егоров. Группа Якира, Уборевича, она вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно. Но все это было в рамках обычной склоки и неприятных столкновений людей, которые долго друг с другом работали, могли надоесть».
Уборевич в своих показаниях на следствии подтвердил, что перед этим совещанием, когда решили поставить в правительстве вопрос об отстранении Ворошилова с поста наркома обороны, то «нападать на него, по существу, уговорились с Гамарником, который сказал, что крепко выступит против Ворошилова». Такое выступление имело смысл, разумеется, в присутствии Сталина, а не в узком военном кругу. Это, как видно из приведенного выше фрагмента стенограммы, подтверждает и сам Ворошилов: «Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно». Итак, «атака» Гамарника на Ворошилова была подготовлена заранее. При этом главной ее целью было «свержение» Ворошилова с поста наркома обороны СССР, «отстранение», как признался Уборевич, от руководства Красной Армией.
На этом совещании, как свидетельствуют фрагментарные сведения об этом событии, активно действовала «группа Гамарника — Якира — Уборевича». Однако Тухачевский в числе нападавших на Ворошилова не упоминается. Ворошилов и Уборевич ничего не говорят о его присутствии и участии в совещании. Примечательно, что именно «группа Гамарника — Якира — Уборевича» «поставила вопрос об отстранении Ворошилова с поста наркома обороны». Как видно по результатам этой «атаки», она не привела к отставке Ворошилова.
Ворошилов утверждает, что это совещание состоялось в июле — августе 1936 г. Если, как он говорит, «8 месяцев тому назад», то, скорее всего, в конце августа — начале сентября. Судя по реплике Сталина, он присутствовал на этом совещании. Однако следует учесть, что с 14 августа по 25 октября 1936 г. Сталин был в отпуске, в Сочи. Следовательно, совещание это должно было состояться не позднее 13 августа. Вопрос о предоставлении отпуска Ворошилову был поставлен на Политбюро 11 июня 1936 г., и решение было утверждено на заседании Политбюро 27 июня 1936 г. Однако Ворошилов фактически находился в отпуске в Сочи уже 15 июня 1936 г. и вернулся оттуда после 19 июля. Во всяком случае, 25 июля Ворошилов уже встречался со Сталиным в Кремле. Затем Ворошилов встречался со Сталиным в Кремле 7, 11 и 13 августа (т. е. перед отъездом Сталина в Сочи). Очевидно, Ворошилов возвратился из отпуска 24 июля и встретился со Сталиным первый раз после отпуска на следующий день, 25 июля. Якир не позднее 16–17 августа 1936 г. отправился с визитом во Францию: 19 августа он был уже в Париже. Таким образом, совещание, о котором вел речь Ворошилов, могло состояться между 25 июля и 13 августа 1936 г.
Известно также и то, что 7 августа 1936 г. у Ворошилова состоялся разговор с Уборевичем, в Москве, о переводе последнего в центральный аппарат на должность начальника ВВС РККА. «Дело в следующем, — писал Уборевич, — 7 августа т. Ворошилов заявил мне, что он решил разделить БВО на два округа (что якобы я усиленно об этом всех прошу), а меня — взять в Москву на авиацию. Я категорически возражал против назначения меня на авиацию. Я сказал, что в ЦК беспокоить тов. Сталина не пойду, но что Ворошилову достаточно ясна самому вся неделовитость и нецелесообразность этой комбинации. После этого разговора я очень много об этом думал, и мое возражение против решения Ворошилова укрепилось еще больше».
По поводу своего предполагаемого назначения Уборевич 17 августа 1936 г. из Смоленска обращался к Т.К. Орджоникидзе с письмом, в котором просил его воздействовать на Ворошилова отказаться от этой идеи. Известно также, что Уборевич в связи с этим пытался поговорить со Сталиным. «Я был тогда в Сочи, — вспоминал Сталин, — указал ему: «Не приму, у вас есть нарком». В Сочи Сталин отправился 14 августа. Однако к Орджоникидзе он писал, как сам сообщал в письме, до обращения к Сталину. Следовательно, Уборевич обращался к Сталину после 17 августа, вероятно, после того, как Сталин в своем письме Кагановичу от 16 августа 1936 г. рекомендовал дать Уборевичу должность не «начальника ВВС РККА», а «командующего ВВС РККА».
В своем письме к Орджоникидзе от 17 августа 1936 г. Уборевич ничего не говорит о каком-либо совещании, на котором Гамарник «атаковал» Ворошилова. Скорее всего, совещание, о котором вспоминал Ворошилов, произошло уже после 7 августа, но до отъезда Сталина в отпуск. Подтолкнуть Уборевича выступить против Ворошилова, присоединившись к «группе Гамарника-Якира», могло действительно какое-то особое событие, которое должно было поставить его почти в безвыходное положение.
Он понимал, что лишение его войск Б ВО весьма ущербно не только для его карьеры, но и, быть может, для судьбы в целом. Войска, находившиеся в его распоряжении, все-таки могли как-то вынуждать Ворошилова (да и Сталина) вести себя осторожно по отношению к Уборевичу. Поэтому задуманный Ворошиловым план мог означать в конечном итоге завершение карьеры Уборевича. У него уже был печальный опыт работы в центре на одной из самых высоких должностей. Все сказанное позволяет предположить, что совещание, о котором говорил Ворошилов, происходило после 7 августа 1936 г. Таким образом, временной диапазон суживается до промежутка между 7 и 13 августа.
В своих показаниях комкор Кутяков, арестованный в тот же день, что и комкор Фельдман, 15 мая 1937 г., воспроизводил свой разговор с Фельдманом. Кутяков утверждал, что от своего собеседника он узнал «о наличии в РККА группы лиц высшего начсостава, недовольных Ворошиловым и борющихся за смену руководства Наркомата. Фельдман сказал, что в эту группу входят Тухачевский, Гамарник и другие». Однако Кутяков, обращаясь к следствию, просил «учесть, что политически никогда не сочувствовал Тухачевскому и Уборевичу, считал их «белой костью», представителями вновь нарождающейся военной аристократии». В подтверждение этому есть свидетельство А.И. Седякина в его выступлении на заседании Военного совета 4 июня 1937 г., в котором он сообщал, что Кутяков «со страшной ненавистью говорил всегда о Тухачевском: «Это же не наш человек, это — враг. Разве можно ему доверять?»
Это значит, что он согласился принять участие в этой антиворошиловской группировке потому, что она возглавлялась не Тухачевским и не Уборевичем.
В связи с этими показаниями Кутякова уместно процитировать его дневниковую запись от 27 августа 1936 г.: «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны Гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу». Томский застрелился 22 августа 1936 г.
Нельзя не обратить внимания на то, что Кутяков 27 августа 1936 г. считает, что «наступает время», когда он либо будет расстрелян, либо ему придется «покончить с собой». К последней мысли он возвращается в своей записи от 20 апреля 1937 г. «Вот и терпи теперь, — записал он, — если хочешь есть раз в сутки щи. Не хочешь? В твоем распоряжении четыре револьвера, нажми курок, и конец». Иными словами, он набросал альтернативные варианты: «есть раз в сутки щи» в тюрьме или самоубийство. Судя по обеим записям, уже к концу августа 1936 г. у Кутякова, видимо, были определенные основания ожидать ареста и расстрела либо самому застрелиться. Он был участником этой «группы заговорщиков», возглавлявшейся Гамарником, Якиром, а также (во вторую очередь) Уборевичем, Тухачевским. Собственно, он согласился войти в эту группу потому, что ее возглавлял не Тухачевский или Уборевич, которых он не переносил и вряд ли поддержал бы, а Гамарник и Якир. А столь мрачные, пессимистические настроения в его записях можно понять, как следствие неудачи попытки свалить Ворошилова, предпринятой в августе 1936 г., до 25 августа.
Возникает вопрос: если поведение Уборевича можно понять как реакцию на решение Ворошилова отнять у него Белорусский военный округ, воспрепятствовать чему он в одиночку не мог, то что же побудило к антиворошиловским действиям Гамарника и Якира?
Похоже, что толчком к этому было начало репрессий в отношении командиров, в том числе высших, на Украине. Как известно, еще 7 июля 1936 г. был арестован по обвинению в подготовке покушения на Ворошилова комдив Д. Шмидт. Затем, 14 августа 1936 г., арестовали его бывшего начальника по службе в червоных казаках, помощника командующего Ленинградским военным округом комкора В.М. Примакова. Затем, в сентябре 1936 г., был арестован еще один бывший червоный казак, помощник командующего Киевским военным округом комкор Туровский. В то же время арестам подвергся и ряд офицеров среднего звена, близко связанных в прошлом с Примаковым. Формально их аресты были обусловлены якобы принадлежностью их к подпольной троцкистской организации, поскольку в 1923–1927 гг. все они долгое или короткое время поддерживали Троцкого. Но, по существу, аресты были произведены в войсках, подчиненных Якиру. Всякому мало-мальски сведущему в технологии политической борьбы было ясно, что эти аресты, рано или поздно, должны были привести к отставке и аресту самого Якира. Почему же командарм Якир, которому с 1925 г. так доверял Сталин, к 1936 г. оказался фигурой для него подозрительной и неугодной?
Пожалуй, первые зерна ненадежности Якира в глазах Сталина были посеяны в 1930 г., когда Якир, Гамарник и Дубовой должны были решить вопрос о виновности Тухачевского: действительно ли он намеревался, при благоприятных для себя условиях, взять власть в свои руки и установить военную диктатуру (как показывали Какурин и Троицкий) или нет? Слишком много было в следственных материалах в пользу его виновности. Однако все трое, включая прежде всего Якира, заявили, что Тухачевский не виновен.
Второй случай, вызвавший уже открытое недовольство Сталина командующим Украинским военным округом, имел место в 1933 г., когда Якир вмешался в процесс коллективизации на Украине, обратив внимание на слишком жесткие способы ее проведения и трагические последствия. Сталин тогда выразил недовольство тем, что военные вмешиваются не в свое дело.
Однако первые признаки едва скрытого неблаговоления Сталина к Якиру обнаружились в начале 1935 г. Они были слишком заметны всем и, уж конечно, самому Якиру, человеку умному и достаточно опытному в политических интригах. И хотя те или иные неприятные для Якира распоряжения исходили от Ворошилова как наркома, однако трудно было не понять, что вопросы, касающиеся карьеры первых лиц в военной элите, рассматривались на самом высшем уровне, а решения принимались не без санкции Сталина, если не по его инициативе.
В начале 1935 г. на самом высшем политическом уровне рассматривался вопрос о преобразовании Штаба РККА в Генеральный штаб. Кандидатура Якира была выдвинута на должность начальника Генерального штаба. Это был весьма удобный случай убрать Якира с Украины и перевести его в центр. Ситуация, аналогичная той, что имела место на рубеже 1933–1934 гг., когда пытались выманить Тухачевского с Западного фронта, также предлагая ему высокую должность в центральном управлении РККА. Якир отказался. Пост был очень высокий, но явно не для Якира: как начальник Генштаба он, конечно же, был бы не своем месте.
Тогда была предпринята попытка вынудить Якира покинуть Украину или, по меньшей мере, урезать масштабы его военной власти на Украине иным путем. Ворошилов решил разделить Украинский военный округ. Якир «был против деления Украинского военного округа». Этот перевод означал отрыв его от Украины и от реальных войск. Оказавшись в Москве, Якир становился в военном и политическом отношении совершенно беззащитным. То он был, в сущности, пожалуй, самой сильной политической фигурой на Украине: в его руках были самые многочисленные войска, самый сильный округ. В его руках была вся Украина. Недаром в комсоставе Красной Армии шли разговоры о «батьковщине», о «Якире-батьке», который может позволить себе даже не подчиняться решениям Москвы. «Якир не захотел — Якир не идет». Он какую-то силу имел, т. Сталин», — вспоминал Дубовой.
Однако Якира все-таки заставили согласиться на разделение Украинского военного округа на два — Киевский (оставленный за ним) и Харьковский (переданный под команду Дубового). Это, как известно, произошло в мае 1935 г. Полностью отнять Украину у Якира не удалось, но часть ее оторвать — получилось. Это было несомненное поражение Якира в уже начавшейся борьбе со Сталиным (хотя непосредственным противником Якира формально оказывался Ворошилов).
Летом 1935 г. была вновь предпринята попытка убрать Якира с Украины, лишить его и оставшейся в его распоряжении «Киевщины». Ситуация вроде бы была объективная — очень плохо шли дела с военно-воздушными силами, слишком много было нареканий к их начальнику Я.И. Алкснису. Сталин предложил Якиру оставить полностью Украину и перебраться в Москву на руководство ВВС РККА в должности заместителя наркома. Решение это изначально держалось в секрете. «В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать, — вспоминал Дубовой, обращаясь к Сталину. — Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай». Ворошилов имел в виду Якира. Следует отметить, что эту идею поддержал и Тухачевский, всячески уговаривая Якира согласиться на перевод в Москву. Трудно сказать, сознательно ли Тухачевский «подыгрывал» Сталину и Ворошилову или не очень высоко ценя оперативный авторитет Якира, но признавая в нем выдающиеся военно-организаторские способности, желал в интересах дела передачи в руки Якира руководство авиацией. Во всяком случае, это вполне соответствовало желаниям Сталина и Ворошилова.
Но Якир и в этом случае отказался, сославшись на состояние здоровья. Его поддержал Уборевич. Совместная позиция командующих двумя самыми сильными военными округами вызывала несомненное опасение. Сталин решил не настаивать и под благовидным предлогом временно отступить. 27 сентября 1935 г. Сталин и Ворошилов (из отпуска) писали Кагановичу и Молотову: «Состояние здоровья Якира вынуждает отказаться от перевода его в Москву. Предлагаем оставить начальником ВС Алксниса. Договорились о мерах, которые должны улучшить руководство воздушными силами».
Такое упорство Якира в нежелании уходить с Украины и лишаться войск вызвало уже серьезное беспокойство у Сталина. Беспокойство было вызвано не только тем, что Якир отказывается выполнять решения Сталина и Политбюро, но и тем, что такого рода неподчинение усиливало властный авторитет Якира, который осмеливается противостоять Кремлю. «Якир не захотел — Якир не идет». Он какую-то силу имел, т. Сталин», — еще раз повторю сказанное Дубовым, невольно выразившим впечатление, которое производило поведение Якира не только на Дубового. «Он систематически не хотел уйти в Украины, — делал вывод Дубовой. — Теперь понятно, почему он не хотел». А Ворошилов, реагируя на рассуждения Дубового, проговорился о реакции Сталина на эти постоянные отказы и неподчинение Якира: «Тов. Сталин сказал, что тут что-то серьезное есть, раз он не хочет ехать с Украины. Теперь многое можно говорить. Но я не хотел этих людей иметь здесь на авиации». Примечательно окончание реплики Ворошилова: он достаточно откровенно признался, что перевести Якира с Украины в Москву — это не его, Ворошилова, идея. Он «не хотел этих людей (Ворошилов имел в виду и Якира, и Уборевича. — С.М.) иметь здесь, на авиации». Этого очень хотел Сталин. Это Сталин считал целесообразным с политической точки зрения забрать у Якира Украину, которая вот-вот выйдет из подчинения Кремлю, и поместить его рядом, сделать легко контролируемым и послушным. Но это понимал и Якир. Беспокойство Сталина могло вызвать, как отмечено выше, и то, что позиция Якира была поддержана Уборевичем. Это было как бы совместное выступление двух самых сильных и авторитетных командующих.
Явное и, можно сказать, демонстративное неблаговоление Сталина к Якиру, Гамарнику и Уборевичу проявилось во время распределения персональных званий в ноябре 1935 г. Как известно, высшее почетное звание Маршала Советского Союза получили пять высших офицеров Красной Армии (в алфавитном порядке): Блюхер, Буденный, Ворошилов, Егоров, Тухачевский.
Никто в высшем комсоставе Красной Армии не оспаривал право на это высшее воинское звание у Тухачевского: это был один из самых знаменитых и общепризнанных по своему военному авторитету не только в Красной Армии и СССР, но и за рубежом советских военачальников. К тому же он занимал должность заместителя наркома обороны СССР, и все знали, что это он является создателем «новой», модернизированной Красной Армии.
Все признавали номенклатурное право на это звание Ворошилова — как наркома обороны СССР, хотя, разумеется, все понимали, что как военачальник Ворошилов близок к «нулю».
Трудно было оспаривать право на маршальское звание у Буденного — самого популярного в массах, в том числе и за рубежом, советского военачальника, хотя уровень его военного авторитета был весьма низким, в основном — в прошлом.
Хотя к 1935 г. имелись весьма серьезные нарекания со стороны высшего комсостава к Егорову как начальнику Генерального штаба, авторитет его со времен Гражданской войны значительно понизился. Однако большинство высших командиров Красной Армии согласны были признать за ним право на звание маршала за былые заслуги и учитывая занимаемую им должность.
А вот присвоение звания Маршала Советского Союза Блюхеру очень многими, если не большинством «советских генералов», признавалось не по заслугам, несмотря на популяризацию его имени в официальной пропаганде, начиная с 1929 г., т. е. с событий на КВЖД. Прежде всего своего недовольства не скрывали Якир и Уборевич. К 1935 г., всем было известно, подчиненная Блюхеру ОКДВА по боевой подготовке очень отставала от других военных округов, прежде всего от Украинского (Киевского) и Белорусского — самых лучших. Начиная с 1931 г. поток критики Блюхера не прекращался, обсуждался вопрос о снятии его с должности командующего ОКДВА. Вне всякого сомнения, как высший командир, Блюхер был значительно ниже Якира и Уборевича. Он не пользовался большим авторитетом у высшего комсостава ни как личность, ни как военный специалист. Уборевич еще в годы Гражданской войны был включен в четверку самых выдающихся советских военачальников вместе с Тухачевским, Фрунзе и Егоровым, не имевшими высшего военного (академического) образования и «причисленными» к Генштабу (в 1922 г.) за выдающиеся полководческие заслуги.
С другой стороны, присвоив Уборевичу и Якиру звание командармов 1 ранга вместе с Беловым, Шапошниковым и С.С. Каменевым, их уравняли с указанными высшими офицерами. И если Якир и Уборевич могли еще согласиться с присвоением этого звания С.С. Каменеву, даже если бы он получил звание маршала, как бывший Главком Вооруженных сил Советской Республики, обеспечивший своим руководством победу Красной Армии в Гражданской войне (Каменев претендовал на это звание), то они не скрывали своего возмущения тем, что их намеренно унизили, уравняв с Беловым и Шапошниковым, которые, конечно же, не пользовались в Красной Армии слишком большим авторитетом. И Якир, и Уборевич почти не скрывали своих претензий на звание маршала, полагая, что они имеют на него гораздо больше права, чем Блюхер. То, что Сталин официально обозначил как военачальников «второго сорта», а никто не сомневался в том, что решающее слово в присвоении тех или иных воинских званий имел не Ворошилов, а Сталин, могло значить лишь недовольство и враждебность последнего в отношении Якира и Уборевича. Он официально и совершенно незаслуженно указал на них как на «генералов» более худших, чем Блюхер. Кстати, в контексте всего сказанного выше полное право претендовать на маршальское звание имел и начальник Политуправления РККА Гамарник. Конечно, он не был профессиональным военным, но ведь и Ворошилов тоже таковым не был, а авторитет Гамарника в Красной Армии к 1935 г. был, пожалуй, не меньший, а то и больший, чем у Ворошилова. Но у Ворошилова этот авторитет был создан преимущественно правительственной пропагандой, а Гамарник заслужил его своим реальным поведением.
И вот, после предпринятых неудачных попыток отнять у Якира Украину, Сталин обрел полную уверенность в ненадежности Якира, и в случае какой-либо политической неустойчивости, политической борьбы он не мог рассчитывать на Якира и на Украину. Неизвестно, что может в критической ситуации «продиктовать» Украина, Якир, самый сильный и самый подготовленный Киевский военный округ, находящийся на границе с Польшей. Ситуация была признана слишком опасной, и были предприняты уже действия иного, самого решительного рода: начались аресты якировских командиров, через которые, рано или поздно, можно было выйти и на Якира.
Прямое наступление на Сталина уже было невозможно, во всяком случае рискованно. Нельзя было давать кому-либо повод обвинить Якира и его сторонников в заговоре и подготовке государственного переворота. Решено было вырвать из рук Сталина Красную Армию, а для этого — «свергнуть» Ворошилова.
Поддержку в этом деле Якир прежде всего нашел в начальнике ПУ РККА, 1-м заместителе наркома Я.Б. Гамарнике, чрезвычайно влиятельном и уважаемом за исключительно высокие, почти безупречные, нравственные качества. У Гамарника тоже были основания для опасений и самообороны.
Если лично Якира упрекнуть в «троцкистском прошлом» было невозможно (подозрения Кагановича ни на чем не основывались). Троцкий ни намеком не вспомнил о чем-либо, что могло бы скомпрометировать Якира как своего приверженца или хотя бы ему когда-либо симпатизировавшем. У Гамарника не все в этом отношении было так безупречно.
«Ян Гамарник выделился политическими и административными способностями в провинциальном масштабе, — писал о нем Троцкий 17 июня 1937 г. — В 1924 г. я слышал о нем как об украинском «троцкисте». Личные связи с ним у меня уже оборвались. Радикально покончил он с «троцкизмом» еще в 1925 г. Для перевоспитания его отправили на Дальний Восток». Так что, начавшаяся чистка советских учреждений снизу доверху, а с начала 1936 г. и армии, могла легко захлестнуть и Гамарника. Как человек, находившийся не только близко к этому процессу, но по должности обязанный и вынужденный в этом участвовать, он лучше многих других понимал тенденцию «чистки», которая начинала выходить из-под контроля и самого Сталина. Кроме того, критика Блюхера так или иначе затрагивала репутацию и Гамарника. Ведь он от Наркомата обороны курировал Дальний Восток, ОКДВА и ее боевую подготовку. Замечания в адрес Блюхера и претензии, ему предъявлявшиеся, были в то же время замечаниями и претензиями, обращенными к Гамарнику. Но были и иные поводы и основания для его беспокойства за свою карьеру, да и за жизнь.
9 апреля 1936 г. Сталин выдвинул Тухачевского на должность 1-го заместителя наркома обороны СССР. До этого, с лета 1934 г., на эту должность был назначен Гамарник. Собственно говоря, его с этой должности в апреле 1936 г. и не снимали. Однако у него появился соперник — еще один 1-й заместитель наркома. Сталин это понимал и делал сознательно, руководствуясь древним принципом властителя, стремящегося к укреплению власти в условиях, когда появляются новые претенденты на большую власть: divide et impera — «разделяй и властвуй». Надо было ослабить авторитет и влияние Гамарника в Красной Армии и в высшем комсоставе, и он, Сталин, назначает еще одного 1-го заместителя — Тухачевского. Кроме того, Тухачевский в последние годы был вполне «покладистым» и казался политически более надежным, чем Гамарник, лично близкий к Якиру. Хотя, как отмечалось выше, возникли сомнения и в его лояльности во время пребывания во Франции. Во всяком случае, во-первых, вести борьбу одновременно с несколькими военными вождями он опасался: они могли объединиться. Во-вторых, Тухачевский в военно-политическом отношении вряд ли мог представлять серьезную угрозу: в его руках не было реальных войск, он не пользовался поддержкой большинства представителей военной элиты. Без Якира или Уборевича, их поддержки и их войск Тухачевский не представлял серьезной угрозы. Во всяком случае, в отношении его до поры до времени можно было повременить. А пока Тухачевского, его честолюбие можно было использовать в борьбе против этой группы — Якира — Гамарника — Уборевича.
Впрочем, назначение было, в общем-то, вполне обоснованным: самым слабым местом в Красной Армии была ее профессиональная боевая подготовка. Тухачевскому поручается именно этот участок, создается отдельное, подчиненное непосредственно наркому Управление боевой подготовки РККА, начальником которого назначают Тухачевского в ранге 1-го замнаркома. Все вполне логично, и в то же время, условно говоря, половину власти у Гамарника отняли.
Этот ход Сталина был исключительно удачным: так он удовлетворял, хотя бы временно, амбиции и обиды Тухачевского, посеяв в его мечтах надежды на занятие в ближайшем будущем должности наркома обороны («колея» известная: в свое время Фрунзе занял ступеньку замнаркома, как трамплин к прыжку на вершину военной власти). При этом Сталин понимал, что у Тухачевского нет сильной моральной поддержки в высшем комсоставе, этим назначением он обязан ему, Сталину. Поэтому нет опасности, что Тухачевский, по крайней мере в ближайшее время, сможет политически и нравственно заметно влиять на умонастроения комсостава. Тем более что у него натянутые отношения и с Ворошиловым, и с Егоровым, и с Уборевичем, и с Якиром; враждебные с Буденным и некоторыми другими высшими командирами. В этом отношении интересно замечание Буденного на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г.:
«Непонятна была его (Гамарника. — С.М.) роль в сводничестве Якира с Уборевичем и Тухачевским, — сказал он. — И говорил я с Гамарником по этим вопросам. Содержание ответов меня не удовлетворяло. Он говорил, что это директива т. Ворошилова: «Ликвидировать «междоусобицу» между тремя зубрами». Тухачевский подтверждал на следствии, что «у меня с Уборевичем были натянутые отношения». Об определенных разногласиях между Тухачевским и Якиром говорил на следствии Уборевич. Надо сказать, что и отношения между Уборевичем и Якиром тоже были не блестящие. «Если взять Уборевича и Якира, — отмечал один из высших офицеров на заседании Военного совета 4 июня 1937 г., — то у этих людей, помимо принципиальных расхождений в военных вопросах, существуют, быть может, личные такие нехорошие взаимоотношения, что они друг друга недолюбливают то ли на почве зависти, то ли на почве соревнования и т. д.». В этом отношении показательна реакция Уборевича на книгу И.С. Кутякова «Киевские Канны», в которой он критически подошел к освещению действий войск Юго-Западного фронта, в частности 1-й Конной армии в 1920 г. Вот что в связи с этим говорил на заседании Военного совета 3 июня 1937 г. К.А. Мерецков:
«Встречаю Уборевича опять, — вспоминал он, — в Москве и спрашиваю: «Как с книгой Кутякова, к которой вы мне приказали написать заключение?» — А вы знаете, что там разделывают Ворошилова, Якира и всю эту компанию, как они дрались на войне? Пусть напечатают, посмотрит народ». Судя по приведенному эпизоду, для Уборевича и Ворошилов, и Якир принадлежали к одной, господствующей и враждебной Уборевичу группировке в советской военной элите.
Конфликт разгорелся, скорее всего, после 2 марта 1936 г., он сохранялся и во время стратегической игры в апреле 1936 г. Чтобы ослабить влияние «группы Гамарника — Якира», Сталин сделал Тухачевского 1-м замнаркома 9 апреля 1936 г., т. е. уравнял его в должности с Гамарником, с одной стороны, и усилил его соперничество с Ворошиловым — с другой. На это была направлена и определенная политика в присвоении воинских званий в ноябре 1935 г.: Тухачевский, Егоров, Блюхер (несмотря на критику), Буденный и Ворошилов стали маршалами, а Уборевич, Якир не получили маршальских званий, как и Гамарник, а были уравнены с Беловым и Шапошниковым. По званию Тухачевский оказался выше Гамарника, Якира и Уборевича. Это лишь усилило соперничество.
Таким образом, у Гамарника были основания для беспокойства. Выход оставался один: вместе с Якиром, привлекая многих недовольных командиров, прежде всего высших, вынудить Сталина отправить в отставку Ворошилова. Независимо от того, кто его заменит, позиции Сталина в армии будут серьезнейшим образом ослаблены и действия в отношении высшего комсостава, хотя бы на какое-то время, парализованы. В плане рассматриваемого вопроса представляет интерес ситуация, сложившаяся осенью 1936 г. вокруг маршала Блюхера.
Слухи о близком смещении Блюхера проникли за границу, в русское зарубежье, уже в августе 1936 г. Это было косвенным указанием на то, что вопрос этот в высших военных и правительственных кругах уже обсуждался. В номере газеты «Возрождение» от 6 сентября 1936 г. сообщалось, что «Блюхер попал в опалу». «Блюхера подозревают в троцкизме», — отмечал автор публикации. 3 октября в той же газете напоминали, что «Блюхер, несколько лет тому назад подозревавшийся в сочувствии Сырцову, тоже, по-видимому, вызывает своей позицией какие-то опасения. Ягода настаивал на том, что Блюхера надо сместить». Указания на Г. Ягоду примечательны, учитывая, что агентурное сообщение 21 сентября 1936 г. пришло еще в бытность его руководителем НКВД. Иными словами, основания для подозрений находятся в НКВД. По свидетельству ответственного работника дальневосточного НКВД Г. Люшкова, сбежавшего в 1938 г. в Японию, как-то в подвыпившем состоянии, «Блюхер ругал НКВД за проводимые аресты, а также ругал Ворошилова, Лазаря Кагановича и др. Блюхер признался, что до устранения Рыкова он был связан с ним и часто получал от того письма, что «правые» хотят видеть его, Блюхера, во главе Красной Армии».
Информация о близких отношениях между Блюхером и Рыковым в конце 20-х гг. поступала и из других источников. Люшков, комментируя высказывания маршала, считал, «что вообще Блюхер очень любит власть. Его не удовлетворяет уже та роль, которую он играет на Дальнем Востоке, он хочет большего. Он считает себя выше Ворошилова. Политически сомнительно, что он удовлетворен общей ситуацией, хотя и весьма осторожен. В армии он более популярен, чем Ворошилов». В обзоре военно-политической ситуации в СССР в журнале «Часовой» отмечалось, что «маршал Блюхер — это человек, на которого стоит обратить внимание. Конечно, все легенды о том, что он играет в «бонапарты», что у него есть тайные сношения с японцами и прочее, следует принимать на 90 % с большой осторожностью. Однако несомненно одно: из всех военачальников СССР Блюхер только один ведет совершенно независимую линию».
Русские политические деятели в эмигрантских кругах, рассуждая о советско-японских отношениях кратко, но красноречиво, замечали, что советское правительство «на открытое столкновение не пойдет, но Москва может решить одно, а Блюхер — другое». Таково было сложившееся мнение о весьма «независимом» политическом положении и поведении Блюхера.
«И вот начинается кампания, очень серьезная кампания, — возмущался Сталин, защищая Блюхера на заседании Военного совета 2 июня 1937 г. — Хотят Блюхера снять. Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Устарел, новых методов работы не понимает. Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник».
Значительная часть критических замечаний в адрес Блюхера была обоснованна. Действительно, по воспоминаниям генерала А. Хрулева, «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила экзема кожи, и он, якобы желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков».
И маршал И.С. Конев отмечал, что «в последнее время он (Блюхер) вообще был в тяжелом моральном состоянии, сильно пил, опустился». Поговаривали и о широких «амурных увлечениях» маршала. Впрочем, эти упреки скорее были внешним поводом для более серьезных замечаний. Наиболее веским аргументом в пользу отставки Блюхера было укоренившееся мнение об оперативно-тактической отсталости маршала и его несостоятельности как командующего, а также то, что постоянно болеющий и лечащийся Блюхер в общей сложности приблизительно полгода находится вне ОКДВА, на лечении, и фактически в это время армией не командует. «Блюхер был к тридцать седьмому году человеком с прошлым, но без будущего, — считал Конев, — человеком, который по уровню своих знаний, представлений недалеко ушел от Гражданской войны и принадлежал к той категории, которую представляли собой к началу войны Ворошилов, Буденный и некоторые бывшие конармейцы, жившие несовременными, прошлыми взглядами. Представить себе, что Блюхер справился бы в современной войне с фронтом, невозможно. Видимо, он с этим справился бы не лучше Ворошилова или Буденного. Во всяком случае, такую небольшую операцию, как хасанские события, Блюхер провалил». Боевые действия ОКДВА и управление войсками во время боев на озере Хасан в 1938 г. были действительно неудачными и неумелыми практически на всех уровнях, от рядового бойца до командующего армией. Правда, следует иметь в виду, что репрессии 1937–1938 гг. к этому времени значительно ослабили командный состав ОКДВА и деморализовали, в том числе и ее командующего. Однако судить о низком уровне боевой подготовки ОКДВА можно было уже в 1935–1936 гг.
Еще на пленуме РВС СССР в октябре 1930 г. Тухачевский, рассуждая о боевой подготовке войск «победоносной Дальневосточной армии т. Блюхера», как бы «мимоходом» отметил, что «наши недостатки в организации управления и в тактической подготовке настолько велики, что на это нужно обратить решительное внимание. Они сказались и в действиях ОКДВА». В те годы и за рубежом расценивали боевые действия ОКДВА Блюхера на КВЖД в 1929 г. как неудачные, даже как поражение Красной Армии.
В.К. Путна и Б.С. Горбачев, в 1931–1933 гг. находившиеся в должности помощников командующего ОКДВА Блюхера, весьма критично отзывались о его способностях и профессиональной подготовленности к командованию ОКДВА. Фактически у Блюхера не сложились нормальные служебные отношения ни с одним из его заместителей и командующих Приморской и Забайкальской группами войск (помимо Путны и Горбачева, это также И.Ф. Федько и И.К. Грязнов). Резкой критике подверг Блюхера как командующего А. Лапин, направленный из Белорусского военного округа в ОКДВА в самом конце 1934 г. на должность командующего ВВС.
Анализ приведенного фрагмента речи Сталина приводит к интересным наблюдениям и выводам. «Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам… они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять (Блюхера. — С.М.)». Аронштам в это время был начальником Политуправления ОКДВА. Следовательно, он и Гамарник все-таки «убедили» Ворошилова в необходимости отставки Блюхера. Решение о его снятии, таким образом, было принято еще до поездки Гамарника на Дальний Восток, к началу сентября 1936 г. Из вышецитированного фрагмента выступления Сталина следует, что «они (т. е. Гамарник и Аронштам. — С.М) убедили руководящий состав военного центра (т. е. Ворошилова, Тухачевского и Егорова. — С.М.), что (Блюхера. — С.М.) надо снять». Следовательно, решение принимал Ворошилов, поручивший Гамарнику подготовить этот акт во время поездки по Дальнему Востоку. Косвенным подтверждением всему сказанному выше, очевидно, может служить подготовка общественного мнения, как за рубежом, так и в СССР, благодаря «утечке информации». Неспроста уже 6 сентября 1936 г. в «Возрождении» появилась заметка об «опале Блюхера», а затем и мотивация этой опалы тем, что маршал якобы попал в «опалу» из-за своей приверженности к «троцкизму» и к «бухаринцам». В этом же контексте следует понимать и появление «компромата» на Блюхера в НКВД в сентябре 1936 г. о будто бы имевшей место связи маршала с иностранной разведкой. Видимо, в этом направлении уже начали проводить кадровые перестановки еще раньше: в марте 1936 г. на должность начальника штаба ОКДВА был назначен опытный генштабист Богомягков. В плане всего сказанного выше любопытные свидетельства оставила вдова маршала.
«Летом 1936 г. для инспектирования ОКДВА на Дальний Восток, в Хабаровск, приехал Ян Борисович Гамарник — заместитель председателя РВС СССР и начальник Политуправления РККА, — вспоминала она. — Встречи были в штабе, в нашем доме Ян Борисович не был». Она ошибается: 1 сентября 1936 г. Гамарник еще принимал участие в заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Следовательно, на Дальний Восток, в ОКДВА, Гамарник отправился после 1 сентября.
«Деловые отношения между ним и Блюхером не складывались. Василий Константинович был хмурым, резким, очень озабоченным. При отъезде Гамарника в Москву он, сказавшись больным, провожать высокого московского гостя и начальника не поехал, что выглядело демонстрацией со стороны Василия Константиновича по отношению к Я.Б. Гамарнику. Несколько позже муж решил в дороге нагнать поезд, с которым уехал Гамарник. Видимо, Василий Константинович все рассчитал. Перед отъездом на вокзал он сказал мне: «Все очень сложно, я поеду и догоню Гамарника. Так нужно. А ты готовься к срочному отъезду из Хабаровска, по-видимому, мы скоро уедем. Посмотри, чтобы все необходимое у нас было в порядке. Задерживаться не буду. Пришлю телеграмму». Мы условились: речь в телеграмме будет о Лиде (моя сестра, жившая в Симферополе). Если будет сообщение, что она приедет, — это будет означать, что мы в Хабаровске остаемся, если же не приедет — значит, уезжаем. Телеграмму из Читы я получила: «Лида приедет». Вскоре приехал муж, сумрачный, бремя тяжелых дум одолевало его. Не справившись с собою, он рассказал, что с Гамарником (встреча состоялась на пути ст. Бочкарева-Чита) был продолжительный разговор, в котором Я.Б. Гамарник предложил Василию Константиновичу убрать меня, как лицо подставное («объявим ее замешанной в шпионаже, тем самым обелим вас: молодая жена»). На что Василий Константинович ответил (привожу его слова дословно): «Она не только моя жена, но и мать моего ребенка, и пока я жив, ни один волос не упадет с ее головы».
Из приведенного в свидетельстве вдовы маршала разговора Блюхера с Гамарником в Чите ясно одно — отставка маршала готовилась и, по существу, перед поездкой Гамарника на Дальний Восток была уже предрешена. Судя по контексту воспоминания и готовности маршала к отставке, Гамарник, очевидно, получил на это полномочия, но не он был инициатором отставки маршала.
Вряд ли в качестве причин намечавшейся отставки можно рассматривать поступившее в сентябре 1936 г. в НКВД агентурное сообщение из Германии об участии Блюхера в заговоре, о том, что он симпатизирует Германии и намерен отделить Дальний Восток от СССР. Сомнительно, чтобы эту роль сыграло новое агентурное сообщение о маршале, 21 сентября 1936 г. направленное Ежову для ЦК ВКП (б) и Сталина. Гамарник уехал из Москвы в начале сентября 1936 г… Все это, как было выше сказано, скорее всего служило подготовке общественно-политической мотивации отставки Блюхера для высших политических и военных кругов, а также в целом для общественного мнения в СССР.
Гамарник возвратился в Москву в ноябре 1936 г. Позиция Гамарника относительно судьбы маршала изменилась еще там, на Дальнем Востоке. Решение об оставлении Блюхера в должности командующего ОКДВА было принято в конце октября или начале ноября 1936 г. Вряд ли его принимал сам Гамарник. Похоже, что он к этому времени получил какие-то указания из Москвы. Сложившаяся политическая ситуация, несомненно, вызвавшая беспокойство Сталина, видимо, вынудила его временно примириться с Блюхером, представив себя его защитником и покровителем, и всю ответственность свалить на Гамарника, Тухачевского и др.
«Наконец, созываем совещание, — процитирую еще раз сказанное Сталиным. — Когда он (Блюхер. —С.М.) приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Созываем совещание в зале ЦК. Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, чем любой Якир». Так мотивирует Сталин свое мнение о Блюхере, точнее, изменение этого мнения.
В контексте рассматриваемой нами проблемы важно и показательно последнее сталинское замечание: «Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал. Это единственный случай сговоренности». Тогда — надо полагать, на этом совещании. За что же ругали? Если Гамарник отказался от идеи снятия Блюхера, как о том свидетельствует вдова последнего, значит, ругали именно за это, за невыполнение поручения. Получается действительно так: Ворошилов принимает решение о снятии Блюхера (несомненно, санкционированное Сталиным). Ягода готовит компрометирующие Блюхера документы, якобы в «шпионаже», а Гамарник не выполняет решение, вынуждая пригласить Блюхера в Москву. И вот когда «Гамарника ругали», то «Тухачевский его поддерживал». Получалось, что Гамарник вместе с Тухачевским выступил против линии Ворошилова — Сталина. Такое совместное выступление и было квалифицировано как «сговор» или «заговор Гамарника и Тухачевского».
Мимоходом сделанное сообщение Сталина о том, что Тухачевский готов был отправиться на Дальний Восток командовать ОКДВА вместо Блюхера, достаточно любопытно, и это обстоятельство вынуждает задержать на нем внимание. Из контекста разных выступлений на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. выясняется следующее.
После возвращения Гамарника с Дальнего Востока состоялось совещание у Ворошилова, в котором приняли участие Гамарник, Егоров, Тухачевский, Уборевич, Якир и Буденный.
Гамарник и Блюхер присутствовали на Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР, который проходил в Москве с 25 ноября по 5 декабря 1936 г. Указанное совещание проходило еще до приезда в Москву Блюхера. Однако на заседании Военного совета при наркоме обороны, проходившем 13–19 октября 1936 г., Гамарника еще не было. Он находился в поездке по Дальнему Востоку и Сибири. Совещание состоялось, очевидно, в начале ноября 1936 г.
На самом совещании обсуждался вопрос о снятии с должности командующего ОКДВА маршала Блюхера. Однако кандидатура на его место не называлась и не обсуждалась. В кулуарных разговорах «Тухачевский сам говорил: «Если его снимают, меня пошлите». Блюхер, со слов Якира, указывал на аналогичную готовность Гамарника, который «заявлял: «Если так все развалилось, я готов поехать на Дальний Восток». Следовательно, Сталин несколько искажал ситуацию, обрисовывая ситуацию на указанном совещании: «И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же». Как видно из приведенных свидетельств того же Сталина, никакой определенной кандидатуры на замену Блюхера не было. В этом отношении был прав Буденный, возмущенно протестовавший, что на этом совещании «о кандидатуре и речи не было». Это были разговоры, в ходе которых действительно оба «первых зама» Ворошилова демонстрировали некую «жертвенность» — готовность взвалить на свои плечи бремя приведения в порядок ОКДВА. Есть сомнения, что их «самовыдвижения» не носили достаточно серьезного характера.
Желание и готовность Тухачевского отправиться на Дальний Восток и взять на себя командование ОКДВА выглядят странными. Это странно по крайней мере тем, что Дальневосточный театр военных действий был совершенно незнаком Тухачевскому. В этих краях ему никогда не приходилось воевать, разве что знакомиться с ним по карте. Да он и сам признавался в своих показаниях, что плохо знает этот возможный театр военных действий в случае войны. Таким образом, с точки зрения военной целесообразности кандидатура Тухачевского на должность командующего ОКДВА была не самой удачной. Не потому, что ему недоставало способностей, знаний, общего оперативно-стратегического опыта. Ему явно не хватало опыта, конкретного опыта ведения военных действий в Дальневосточном регионе. На замену Блюхеру, конечно, более подходил бы Уборевич, прославившийся победами в регионе в 1922–1925 гг.
Из сказанного Сталиным можно сделать следующий вывод. Гамарник при поддержке Аронштама предложил и настаивал снять Блюхера с должности командующего ОКДВА на основании личной проверки, которую он осуществил во время поездки на Дальний Восток в конце августа — сентябре 1936 г. Основания для этой проверки были уже по итогам 1935 г., когда обнаружилась низкая боевая подготовка войск ОКДВА.
Блюхер приехал в Москву к 25 ноября 1936 г. для участия в ранее названном Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР. Совещание у Сталина, на которое был приглашен Блюхер, состоялось 10 декабря 1936 г. На этом совещании присутствовали, кроме Сталина, также Молотов, Каганович; из военных: Ворошилов, Гамарник, Тухачевский, Егоров, Блюхер. Очевидно, именно на этом совещании «ругали Гамарника». И именно на этом совещании, очевидно, «Тухачевский поддерживал Гамарника», что было расценено Сталиным как «единственный случай сговоренности», т. е. одно из проявлений «заговора».
Что же заставило Тухачевского присоединиться к «группе Гамарника — Якира»? Думается, что причиной тому были обстоятельства не в последнюю очередь оперативно-стратегические.
Следственные показания и признания обвиняемых на «московских процессах» 1936–1938 гг. — материалы для серьезного исследования очень сложные. Сложность их заключается прежде всего в том, что в них перемешано, как говорится, «грешное с праведным»: наряду с сообщениями о действительных событиях дается информация если не заведомо ложная, то, во всяком случае, очень затуманенная «криминально-политической» фразеологией и идеологическими штампами эпохи, с почти символическим значением, которые невольно могут увести исследователя в сторону от искомых реалий. Однако в ряде случаев в показаниях обвиняемых и в их следственных показаниях присутствуют с почти очевидной ясностью вполне реальные, в каком-то смысле почти прозаические, банальные обстоятельства.
«В конце ноября 1936 года, — рассказывал обвиняемый Н.Н. Крестинский на так называемом «бухаринском» судебном процессе в марте 1938 г., — на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел со мной взволнованный, серьезный разговор. Он сказал: начались провалы, и нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде, не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому участнику объединенного центра, и, может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступлении. Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим — это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать».
Цитированный выше фрагмент — пример того, что в показаниях обвиняемых присутствовали вполне правдоподобные, я бы сказал, обыденные в представленной ситуации поступки, мнения, поведение определенных лиц.
Что не может вызывать сомнений в сообщенном Крестинским, если мы достаточно хорошо осведомлены в биографии, деятельности упомянутых персонажей, в ситуации, о которой говорит Крестинский, так это то, что «на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел» с Крестинским «взволнованный, серьезный разговор». Волнение объясняется обеспокоенностью тем, что «нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде».
Все сказанное не могло не беспокоить Тухачевского, да и Крестинского, потому что к ноябрю 1936 г. стало ясно: идет «чистка» и аресты всех, кто когда-либо был причастен к «троцкистской», «зиновьевской», «бухаринской» и всякой иной внутрипартийной оппозиции, к любой прежней, 20-х гг., внутрипартийной оппозиционной группе. Но ведь Тухачевский тоже принадлежал к определенной, в общем-то, оппозиционной группе, только не внутрипартийной. Как известно, в наблюдательных делах НКВД с 1925 г. вполне официально фигурировали «бонапартисты», возглавлявшиеся Тухачевским. Сам Тухачевский осознавал, что в сложившихся условиях и в происходящих «чистке» и арестах его положение в этом смысле весьма уязвимо: неоднократные «заговоры Тухачевского» в 1923–1924 гг., в 1930 г. могут легко увлечь и его в этот поток и поглотить в нем. Именно это, а не принадлежность к «троцкизму» волновало его. У него и без необоснованно приписываемого ему потом «троцкизма» было за что ответить в этой «чистке».
Думается, что именно это обстоятельство и толкнуло его к «группе Якира — Гамарника» и к стремлению получить в свое распоряжение войска ОКДВА, подальше от Москвы, где и власти, и безопасности, и защищенности у него будет гораздо больше, чем на высокой, но совершенно незащищенной должности 1-го заместителя наркома.
Положение Тухачевского в «группе Якира — Гамарника» было, конечно, влиятельным, но все-таки подчиненным. Примечательны в этом отношении показания самого Тухачевского на судебном процессе. На вопрос председателя суда, «как был организован центр военной организации, по чьей директиве и какие задачи этот центр ставил», Тухачевский ответил: «Центр составился развиваясь, не одновременно. В центр входили помимо меня Гамарник, Каменев С.С., Уборевич, Якир, Фельдман, Эйдеман, затем Примаков и Корк. Центр не выбирался, но названная группа наиболее часто встречалась».
Тухачевский фактически квалифицировал пресловутый «центр» просто как «группу» военных, которые «наиболее часто встречались». Разговоры между ними велись разные, не только на военные темы, но и на политические. В своих показаниях комкор Н.А. Ефимов, первый заместитель Тухачевского по управлению вооружениями РККА, признавался: «У меня собирались всякие люди и велись всякие антисоветские разговоры, и анекдоты рассказывались».
На вопрос председателя суда, был ли он, Тухачевский, руководителем этого «центра», Тухачевский фактически отрицал, что таковой вообще существовал. «Я был по западным делам, Гамарник — по восточным». Однако это разделение сфер не по политическому принципу, а по оперативно-стратегическим направлениям. В таком случае, оказывается, сама эта «группа» была группой профессиональных военных, обсуждавших главным образом оперативно- стратегические проблемы, а не политические.
Наконец, на вопрос, «кто чей признавал авторитет: вы Гамарника или Гамарник ваш», Тухачевский сказал, что «здесь было как бы двоецентрие» (опять имея в виду оперативно-стратегические проблемы) и что «авторитет его (имеется в виду Гамарника. — С.М.) был выше, чем у меня». Таким образом, и в своих показаниях на суде Тухачевский признавал, что фактически указанную «группу» возглавлял не он, Тухачевский, а Гамарник. Поэтому и тактику поведения оппозиционной «группы», т. е. «группы Гамарника— Якира», определял не Тухачевский. Но, судя по материалу, который я попытаюсь ниже проанализировать, политическая, военно-политическая позиция Тухачевского в этой «группе» была более радикальная, чем у Гамарника, наверное, и чем у Якира.
Случайно подслушанный разговор
Еще одно, правда тоже косвенное, указание на существовавший заговор, в котором участвовал Тухачевский, приводится в книге Ю.З. Кантор о Тухачевском. Вызывает сожаление, что автор, располагая интересной, хотя и весьма своеобразной, информацией, не стала ее анализировать. Очевидно, подчиняясь изначально принятой, можно сказать идеологической, установке, она всецело следовала официальной версии 1937 г. К сожалению, по объективным причинам у меня не было возможности познакомиться с источником из архива ФСБ, которым пользовалась Ю.З. Кантор, поэтому я вынужден воспользоваться его текстом по ее книге.
27 августа 1937 г., как излагает или пересказывает эти сведения Кантор, помощник директора Центральной терапевтической научно-медицинской клиники С-в Иван Семенович написал заявление в НКВД: «В 1937 году в мае месяце к нам на работу в клинику поступила работать на должность санитарки гражданка Р-на, которая до поступления к нам работала санитаркой в Военном госпитале города Москвы. 27.08.1937 в личной беседе Р-на рассказала мне следующее. В период вынесения приговора контрреволюционерам Пятакову и др. в госпитале находился на излечении Тухачевский. Тухачевский в порыве гнева всем присутствующим заявил: «Я говорил вам, что нужно было убрать все правительство в 24 часа — иначе нас никого не останется». Р-на тотчас же обратилась к сестре (старшей). И сообщила, о чем говорил Тухачевский. Последняя сказала Р-ной, чтобы она больше об этом случае никому не говорила, иначе она, сестра, ее засадит как за клевету на командиров».
Далее в книге цитируется часть «протокола допроса от 23 сентября 1937 г. Р-ной Натальи Павловны, до революции — с 1907 года батрачки, после революции — рабочей, неграмотной». Она, надо полагать, более точно передала содержание возмущенной тирады Тухачевского.
«В госпитале я работала около 4 месяцев зимой 1936/37 года, — сообщала она следователю. — В период процесса и суда над контрреволюционерами троцкистами в госпитале на излечении находились Тухачевский Николай или Михаил, точно имени не помню. В тот день, когда в газетах было опубликовано сообщение о приведении смертного приговора над контрреволюционерами-троцкистами в исполнение, я зашла в 30 палату, там были Овсянников и Тухачевский. Они меня не заметили. Тухачевский говорит Овсянникову: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать — здесь Тухачевский нецензурно обругал товарища Сталина, — тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы, сказал Тухачевский.
Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых. Тухачевский говорил, что все расстрелянные троцкисты — хорошие ребята, но вот теперь расстреляны, а ведь боролись за Советскую власть и много сделали для нашей страны. Об этом факте и разговорах я больше ни с кем не говорила, так как боялась, что меня будут таскать. Летом об этом я рассказала члену партии, помощнику директора Центральной Терапевтической Научно-Методической клиники тов. С-ву, который мне обещал передать об этом в НКВД».
Прежде всего следует сразу же отметить, что все это, совершенно очевидно, относится не к Николаю Николаевичу Тухачевскому, старшему брату маршала, а к М.Н. Тухачевскому. Во-первых, в своих показаниях свидетельница признавалась, что она не знает, какой Тухачевский находился тогда в госпитале и произносил эти речи: Михаил или Николай. Поэтому-то, во-вторых, на очной ставке с Н.Н. Тухачевским указанная санитарка и не узнала в нем того Тухачевского, о высказываниях которого она поведала следователю. Это было естественно и не только потому, что Н.Н. Тухачевский был страшно измучен допросами, но и прежде всего потому, думается, что это был «не тот Тухачевский». Кроме того, в-третьих, в свою очередь, Н.Н. Тухачевский все отрицал, а М.Н. Тухачевскому это уже нельзя было предъявить, поскольку все описанное выше происходило в сентябре — октябре 1937 г., после его расстрела. Следствию же целесообразно было предъявить эти свидетельские показания Н.Н. Тухачевскому для его осуждения, хотя, как уже отмечалось, свидетельница не знала точно, какой из братьев находился тогда в госпитале. В-четвертых, известно, что в январе — феврале 1937 г. действительно в госпитале находился маршал М.Н. Тухачевский. И, в-пятых, это ему было под силу пытаться решать вопрос о смене правительства («тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство»), а не его брату, майору запаса, не располагавшему никакими властными служебными и административными возможностями для инициирования и реализации смены советского правительства в 24 часа. Выражение «тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство» вполне может служить указанием (правда, косвенным) на обсуждение вопроса о замене правительства («тогда бы мы») группой лиц, в которую входил и Тухачевский, располагавших возможностями заменить правительство. Уже эта ситуация позволяет говорить о наличии политического антиправительственного заговора группы лиц, включавшей и Тухачевского.
Следует обратить внимание также на то, что, обращаясь к некому Овсянникову, Тухачевский как бы бросал упрек именно ему — «вот видишь, я говорил». Это значит, что предложение «убрать Сталина» Тухачевский, совершенно очевидно, сделал в кругу заговорщиков, среди которых присутствовал и Овсянников. Скорее всего, Тухачевский обращается к нему как к свидетелю, а не как к оппоненту. В противном случае следовало бы ожидать от Тухачевского реплики — «я говорил тебе» (а не «я говорил»). Важно другое: то, что Тухачевский предложил «убрать Сталина», но его предложение не было принято, указывает на то, что в группе заговорщиков Тухачевский не имел «решающего голоса».
Разговор Тухачевского с Овсянниковым в госпитале, о котором рассказала на следствии санитарка, по ее словам, происходил в день публикации приговора обвиняемым по «процессу Пятакова-Радека». Сам этот судебный процесс шел с 23 по 30 января 1937 г. В газетах приговор обвинявшимся по этому процессу был опубликован 31 января 1937 г. Следовательно, разговор происходил именно в этот день.
Еще раз вернусь к сказанному Тухачевским: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать… — здесь Тухачевский нецензурно обругал товарища Сталина, — тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы, сказал Тухачевский. Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых».
На вопрос, «кто же будет у власти», Тухачевский ответил сначала в общем смысле: «будут люди, найдутся», а затем уточнил, судя по интонации всей словесной его реакции, с некоторым сожалением — «были бы», а далее «хвалил Пятакова». Логика и тональность высказывания Тухачевского указывают на то, что его упрек «вот видишь, их расстреляли, я говорил» и сожаление «были бы», мол, к сожалению, уже нет, свидетельствуют, что слова «я говорил» относятся к тому времени, когда была надежда поставить во главе правительства СССР Пятакова. Следовательно, Тухачевский мог говорить, вспоминая о каком-то совещании, состоявшемся, во всяком случае, еще до расстрела Пятакова, а может быть, и до его ареста в сентябре 1936 г. Скорее всего, когда Тухачевский присоединился к «группе Гамарника — Якира», т. е. приблизительно в конце ноября 1936 г., хотя, может быть, и в сентябре указанного года.
Наконец, попытаемся выяснить, кто такой Овсянников, с которым Тухачевский вел столь доверительный разговор? При идентификации данной личности пришлось столкнуться с определенными трудностями и противоречивыми свидетельствами документов.
Согласно послужному списку 1924 г., хранящемуся в фондах РГВА, Овсянников Петр Иванович, ВИО (Военно-исторический отдел) Штаба РККА., г.p.1894, русский, сын офицера, беспартийный, окончил кадетский корпус, Александровское военное училище по первому разряду и Военную академию РККА в 1922 г. Последний чин в старой армии — штабс-капитан. В РККА — с 1 марта 1918 г. В Белой армии не служил. Будучи выпускником кадетского корпуса, П.И. Овсянников должен был поступить в Александровское военное училище в 1912 г., а следовательно, оказаться в числе сокурсников Тухачевского.
Однако в фондах РГВИА был обнаружен послужной список тоже Овсянникова Петра Ивановича на 1918 г. Согласно этому послужному списку, отражающему службу П.И. Овсянникова в старой русской армии, он родился 17 июля 1895 г., происходил из крестьян Орловской губернии, образование получил в Императора Александра III Харьковском коммерческом училище (4 класса). Во время Первой мировой войны был зачислен «охотником» на правах вольноопределяющегося в 28-й пехотный запасной батальон 6 мая 1915 г. Затем П.И. Овсянников был направлен во 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, которую окончил 22 апреля 1916 г. и был произведен в прапорщики 1 мая 1916 г. 23 октября 1917 г. убыл в 7-недельный отпуск, из которого не возвратился, и был исключен из списков полка 21 декабря 1917 г., как не явившийся из отпуска.
Очень трудно поверить в существование двух офицеров, служивших в Штабе РККА, примерно одного возраста и имевших одну и ту же фамилию, одно и то же имя и одно и то же отчество. Такое совпадение, конечно, возможно, но почти невероятно. Указанным совпадениям могут быть даны разные (из возможных) объяснения.
Первое из них: прапорщик П.И. Овсянников при вступлении в Красную Армию для профессиональной солидности придумал себе новую биографию, согласно которой он оказывался не прапорщиком военного времени из орловских крестьян, т. е. в военном отношении человеком, профессионально малоценным, особенно для службы в Штабе РККА и тем более в Военно-историческом отделе, где требуются определенная эрудиция и военная образованность. Такие ситуации в годы революции и Гражданской войны случались, и нередко. Однако если можно было обмануть «кадровиков», записавших его послужной список с его же слов, то вряд ли ему удалось бы обмануть Тухачевского, выдавая себя за его сокурсника по Александровскому военному училищу. А это было так, судя по возрасту и последнему чину в старой армии. А Военно-исторический отдел входил в состав Оперативного управления Штаба РККА, и его сотрудникам по делам службы достаточно часто приходилось общаться с Тухачевским в бытность его помощником, заместителем начальника Штаба РККА и начальником этого «мозга армии» в 1924–1928 гг. Впрочем, с другой стороны, выдавать себя за беспартийного кадрового офицера старой армии в чине штабс-капитана с политической точки зрения было менее предпочтительно, чем предстать «социально близким» рабоче-крестьянскому составу РККА, т. е. тем, кем он был на самом деле — крестьянином, офицером военного времени с самым малым офицерским чином прапорщика.
Второе объяснение: два послужных списка принадлежали действительно двум разным людям. Один из них, штабс-капитан П.И. Овсянников, с нормальным военным образованием, окончивший Академию Генерального штаба, после 1922 г. начал служить в Военно-историческом отделе Штаба РККА. Другой, прапорщик военного времени П.И. Овсянников, по существу, без боевого опыта и без военного образования, никогда в Красной Армии не служил. Об их судьбе во второй половине 30-х гг. в моем распоряжении никаких сведений не имеется.
Появление рядом с Тухачевским офицера по фамилии Овсянников в конце января 1937 г. в военном госпитале (явно из близкого окружения маршала), в разговоре с которым Тухачевский мог позволить себе такие откровения, невольно обращает наше внимание к важному фрагменту из «Справки о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и др.». В этом документе, в частности, сообщалось, что «впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы НКВД в декабре 1925 года от агента Овсянникова.
«В настоящее время, — сообщал он, — среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М.Н. Тухачевского».
Далее в «Справке» пояснялось: «В связи с тем, что в последующих сообщениях Овсянников называл ряд военнослужащих Красной Армии из бывших офицеров царской армии, которые якобы входили в кружок Тухачевского, то органы НКВД привлекли к негласному сотрудничеству и некоторых сослуживцев Тухачевского и направили их на разработку этого кружка, называя его «бонапартистским».
Однако никто из них, в том числе и Овсянников, не сообщали о какой-либо антисоветской деятельности Тухачевского. Будучи арестованным в 1938 году, Овсянников показал, что органы ОГПУ давали ему задание по разработке Тухачевского, но никаких компрометирующих его материалов установить ему, Овсянникову, не удалось».
Учитывая осведомленность агента Овсянникова, можно полагать, что он находился в достаточно близком окружении Тухачевского уже к 1925 г. И этим человеком мог быть именно бывший штабс-капитан, сокурсник Тухачевского по Александровскому военному училищу П.И. Овсянников, сотрудник Военно-исторического отдела Штаба РККА.
Из приведенных выше сведений и размышлений по их поводу в контексте рассматриваемой проблемы лишний раз подтверждаются соображения, высказанные в начале настоящей книги: даже при удачном осуществлении «дворцового переворота» военным заговорщикам следовало подумать о том, кто же будет управлять государством, причем в условиях, осложнившихся ожиданием близкой большой войны. Исторический опыт показывает, что даже генерал Бонапарт, при всех своих несомненных и разносторонних способностях, с учетом его эпохи, выросшей из Века Просвещения, создавал и преобразовывал свою Империю все равно главным образом в милитарном направлении. «Перманентная война» определяла вектор движения «имперской Франции». Конечно, История предоставляет нам вроде бы и иные примеры: генерала Ш. де Голля, генералиссимусов Ф. Франко, Чан Кайши. Однако следует заметить, что ни один из названных генералов не являлся выдающимся полководцем. Все они, даже весьма способный в военном отношении де Голль, оказавшись перед выбором — быть генералом или быть политиком, — волей, быть может, объективных обстоятельств, выбрали второе.
Все названные советские генералы, включая Тухачевского, Уборевича, Якира и др., были людьми, что называется, «до мозга костей» военными, прославленными на полководческом поприще, особенно первые, самые выдающиеся из советской военной элиты. При всем своем хорошем общем культурном развитии, в частности Тухачевский, они выросли не из Века Просвещения, а из Первой мировой войны и из Века Декаданса европейской культуры. Они прекрасно понимали, что в любом случае им понадобятся хорошие хозяйственники, умеющие управлять и государством в целом, и отдельными его, невоенными, отраслями. Мало того, все они, конечно же, не собирались менять вектор социально-экономического развития страны, особенно ввиду надвигавшейся войны. Все они, независимо от субъективных симпатий или антипатий, были за социализм, но с несомненной, по крайней мере на данном этапе, оборонной доминантой. Вот почему Тухачевский так сожалел о гибели Пятакова, на которого, во всяком случае, он лично, очевидно, делал большую ставку как на будущего «премьера». Мне думается, что «отстрел» бывших известных и малоизвестных «вождей» в 1936–1938 гг. в значительной мере был обусловлен именно этим обстоятельством — лишить любых заговорщиков надежд на то, что им удастся найти кого-либо, кто мог бы заменить у руля государства Сталина и его команду. В таком контексте, на мой взгляд, становится более понятна логика физического уничтожения не только некогда популярных «вождей большевизма» Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Бухарина и др., но также и Рудзутака, Розенгольца и им подобных.
«Призраки» из «завещания Ленина»
Несмотря на то что первым претендентом в очереди на ленинское наследие является Сталин, фон Лампе, исходя из убеждений, что Советская России чревата взрывом антисемитизма, летом 1923 г. считал, что «наследником» Ленина среди большевистских вождей будет не Сталин. «Хороша картинка! — записал он в дневнике. — В заместители ищут непременно русского, и проходит, по-видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!»
Примечательно, что сам, без преувеличения сказать, творец «большевистской революции» В.И. Ленин в своем «Письме к съезду» фактически опровергает категоричность ее диагноза «большевистская», когда начинает характеризовать самых выдающихся ее лидеров.
Троцкий, по его мнению, «самый способный человек в настоящем ЦК», не является большевиком. Троцкий и формально стал членом ленинской большевистской партии лишь с июня 1917 г., а до этого чаще всего выступал идейным и политическим противником Ленина.
Зиновьев и Каменев, выступившие против большевистского вооруженного восстания в октябре 1917 г., в сущности, тоже не являются большевиками. По мнению Ленина, «октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью».
«Самыми выдающимися силами» из «молодых членов ЦК» Ленин называет Бухарина и Пятакова. Однако «теоретические воззрения» Бухарина, по мнению вождя Октября, «очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)». Признавая в Пятакове, «несомненно, выдающуюся волю и выдающиеся способности», Ленин считает, что на него нельзя «положиться в серьезном политическом вопросе». Так что и Пятакова он также не считает совсем большевиком. Он для Ленина ненадежный большевик, т. е. не большевик, а что-то иное, хотя и близкое к большевизму.
Весьма жестко критикуя Сталина, главным образом его личные качества, Ленин, по существу, не высказал к нему никаких политических и идеологических претензий как к большевику. Получается, что из всех 7 «вождей революции» — Ленина, Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Бухарина и Пятакова — лишь двое — Ленин и Сталин — большевики. Остальные же, в строгом смысле этого понятия, таковыми не являлись.
Однако смерть Ленина, вопреки ожиданиям генерала, не привела на его место ни одного из перечисленных претендентов на наследство «вождя». Им оказался отсутствовавший в списке и рейтинге «большевистских вождей» А.И. Рыков. «Рыков — это торжество группы Красина, — констатировал фон Лампе в своем дневнике 24 января 1924 г., — то есть некоторое обуржуазивание власти». В этом своем выводе фон Лампе, совершенно очевидно, следовал имевшимся в его распоряжении оценкам И.А. Ильина касательно ситуации и перспективы ее развития. Однако в то время фон Лампе считал, как Ильин и Сорокин, что более вероятен все-таки переход власти в Советской России к «бонапартистам», конкретно — к Тухачевскому. Впрочем, политические ожидания генерала не оправдались. Примечательно в этом отношении его замечание, сделанное им в дневнике 8 апреля 1924 г., после победы, одержанной «кремлевской тройкой» — Сталин, Каменев, Зиновьев — над Троцким и Тухачевским.
«Каменев (Розенфельд), по-видимому, тоже «заболел», — прогнозируя события, размышлял он, — и теперь власть делят только Зиновьев и Сталин! Вилка суживается, и я думаю, что на XIII съезд она сузится совершенно. Посмотрим, что нам даст советский май».
Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальных претендентов на политическое руководство вместо Сталина и «сталинцев». Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из Русской революции, становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». Всякий оппозиционный, тем более альтернативный Сталину, «вождь» не мог быть посажен в тюрьму, отправлен в лагерь в качестве осужденного, но оставленный в живых. «Храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог». У него была единственная альтернатива власти — это смерть, забвение и «табуирование» его имени. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае даже физически уничтоженный, информационно запрещенный и информационно уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в этом. Вот что, в частности, было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.
Впрочем, этот вопрос я не хочу полностью закрывать, поскольку, пожалуй, недостаточно еще исследован последний акт так называемого «дела Тухачевского» — в марте — мае 1937 г. Затрону лишь один его аспект. В порядке своеобразного эпилога ко всему вышесказанному хочу обратиться вновь к сюжету, который в стенограмме «бухаринского» судебного процесса в марте 1938 г. должен был, очевидно, дать окончательную, официальную интерпретацию участия военных, прежде всего Тухачевского, в антисоветском заговоре и «измене Родине». Речь пойдет о взаимодействии в этом «деле» трех фигур: А.П.Розенгольца, Н.Н.Крестинского и М.Н.Тухачевского.
Наиболее существенный интерес представляют показания Розенгольца и Крестинского об их совещании с Тухачевским в марте — апреле 1937 г. Важность этого свидетельства обвиняемых заключается в том, что в отличие от других их показаний о встречах с Тухачевским и между собой, весьма общих, данная встреча конкретизируется ими по ее содержанию. Прежде чем проанализировать эту часть их показаний, необходимо уточнить некоторые обстоятельства, касающиеся отпуска Тухачевского, предшествовавшего этим встречам.
Вопрос об отпуске Тухачевского был поставлен на Политбюро 27 декабря 1936 г… 31 декабря 1936 г. Тухачевский встречался со Сталиным в Кремле и, следовательно, еще не находился в отпуске. В самом конце декабря 1936 г. — начале января 1937 г. в Академии Генерального штаба была проведена вторая стратегическая игра, в которой германской стороной командовал Тухачевский. После этого он и отправился в отпуск. Во всяком случае, когда 24 января 1937 г. французский посол Кулондр послал приглашение Тухачевскому на прием 30 января, то получил ответ, что Тухачевский находится в отпуске. Известно, что во время судебного «процесса Пятакова-Радека», т. е. 23–30 января 1937 г., Тухачевский находился в военном госпитале. На вопросы западных дипломатов в феврале 1937 г. (10, 23 февраля) отвечали, что Тухачевский проводит отпуск в Сочи. Крестинский в своих показаниях на судебном процессе в феврале — марте 1938 г. также говорил о том, что «Тухачевского в этот момент, в феврале (1937 г.), не было — он находился в отпуске в Сочи». Из контекста его показания следует, что «этот момент» был «к началу февраля». Достаточно хорошо осведомленное о событиях в Москве «Возрождение» 27 февраля 1937 г. также сообщало, что «Тухачевский перестал появляться на официальных приемах и обедах. По одной версии, Тухачевский лечится в Сочи, по другой — находится в какой-то больнице. Сообщают, что Тухачевский пытался застрелиться после продолжительной беседы с политкомом Красной Армии Гамарником». Вернулся в Москву после Пленума (т. е. после 6 марта 1937 г.). В. Александров в своей книге утверждает, что Тухачевский находился в Сочи с 10 по 20 марта. По свидетельству американского посла Дж. Дэвиса, «в конце марта 1937 г. Тухачевский возвратился в Москву». Учитывая всю приведенную выше информацию, можно полагать, что Тухачевский ушел в отпуск не ранее начала января и не позднее 22 января 1937 г., а возвратился из отпуска примерно не ранее 20–22 марта 1937 г. Поэтому он мог уже участвовать в «совещании» у Розенгольца в конце марта 1937 г.
«Момент, на котором я остановился, — показывал по этому случаю А.П. Розенгольц, — это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля, но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским. У меня на квартире. С Тухачевским и с Крестинским. Это было в конце марта 1937 года».
«На этом совещании, — продолжал показывать Розенгольц, — Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить».
Крестинский, как это видно из цитированного выше фрагмента, «внес поправку» в определении времени, когда состоялось это «совещание», утверждая, «что оно было в начале апреля», хотя Розенгольц считал свое «разногласие» с Крестинским «несущественным». Однако это, оказывается, не совсем так.
Крестинский подтвердил, что «совещание это было у Розенгольца», но уточнил, что «это было в начале апреля». Далее он обосновал это уточнение. «Мы на этом совещании говорили уже об аресте Ягоды, — сказал он, — и исходили из этого ареста, как из факта. Об аресте Ягоды я узнал 2–3 апреля. Значит, это было в апреле месяце». Следует обратить внимание на то, что, отметив время совещания после ареста Ягоды, т. е. после 3 апреля, Крестинский, однако, само время этой встречи обозначил весьма расплывчато — «это было в апреле месяце».
Далее Крестинский сделал еще одно дополнение и пояснение к свидетельству Розенгольца, сообщив, что «Тухачевский предполагал поехать в Лондон на коронацию английского короля». Однако о том, «что в первой половине мая он поднимет восстание», Тухачевский сказал в другой ситуации и позже, «когда выяснилось, что эта поездка отменена».
Персональный состав советской делегации в Лондон на коронацию короля Георга VI, в лице Литвинова, Тухачевского, Майского, был утвержден к 6 января 1937 г. Во всяком случае, об этом сообщил советский полпред И. Майский в ходе беседы заместителю министра иностранных дел Великобритании Ванситтарту 6 января 1937 г… Тухачевский мог получить об этом официальное уведомление только после возвращения из отпуска, поскольку, очевидно, 6 января находился в госпитале, а затем, в самом конце января — начале февраля, уехал в отпуск в Сочи. Дата же и обстоятельства отмены поездки Тухачевского в Лондон были следующими.
21 апреля 1937 г. к Сталину поступило спецсообщение Н.И. Ежова, адресованное также Молотову и Ворошилову, текст которого гласил: «Нами сегодня (т. е. 21 апреля 1937 г. — С.М.) получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».
Сталин на полученном спецсообщении написал «членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин». 22 апреля, в соответствии с рекомендациями Сталина, было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б): вместо Тухачевского в состав советской делегации был включен флагман флота 1 ранга Орлов.
Ворошилов ознакомился с текстом спецсообщения на следующий день, 23 апреля. Прочитав его и предложение Сталина, Ворошилов написал: «Показать М.Н. (Тухачевскому. — С.М.). 23.IV.37 г.». На этом же экземпляре имеется и роспись Тухачевского, свидетельствующая о том, что он был ознакомлен со спецсообщением и рекомендациями Сталина и Ворошилова. Однако дата его ознакомления на спецсообщении отсутствует. Ясно только, что он ознакомился с ним не ранее 23 апреля 1937 г. Однако поскольку на документе стояла такая резолюция наркома, то Тухачевского ознакомили с ним, очевидно, в ближайшие после 23-го дни.
Итак, Тухачевский узнал о том, что он в Лондон поедет не ранее 23 апреля. «В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон», — уточнял в своих показаниях Крестинский. Следовательно, в конце марта 1937 г. Тухачевский, не зная об отмене своей поездки в Лондон, не мог планировать осуществление военного переворота до 15 мая. Розенгольц, таким образом, говорил неправду. Крестинский в своих показаниях, вольно или невольно, ложность показаний Розенгольца обозначил еще более отчетливо. «Со времени возвращения Тухачевского из отпуска и до конца марта, — показывал Крестинский, — я с ним несколько раз говорил на эту тему, срока никакого не было установлено. Далее Крестинский попытался «выправить» показания своего «подельника». «На этом совещании, — вновь возвращаясь к своей встрече с Тухачевским и Розенгольцем, Крестинский «уточнил» последнего, — был намечен срок выступления — вторая половина мая». В данном случае он, однако, противоречил уже самому себе, поскольку ранее сам же утверждал, что на этом совещании «срока никакого не было установлено». Отсюда следует, что на самом деле если и шла речь о каких-то сроках выступления Тухачевского, то не ранее начала мая 1937 г. Странно, однако, что Розенгольц и Крестинский спорили, уточняя чуть ли не до конкретного числа и месяца, когда собрались втроем с Тухачевским на квартире Розенгольца, но ничего конкретного не помнили об этом более важном совещании в начале мая 1937 г., на котором была определена дата военного переворота. О нем было сказано как-то мимоходом, скороговоркой. Примечательно, что Молотов в полном доверии ко всему, что было записано в этом «Судебном отчете», утверждая, что была известна даже точная дата переворота, ее не назвал. Отсутствует она и в материалах «Судебного отчета».
Следует также заметить еще одно обстоятельство. Если Крестинский хорошо помнил, какие темы они обсуждали на этой встрече (арест Ягоды и поездку Тухачевского в Лондон), то Розенгольц, судя по всему, весьма смутно представлял себе содержание их беседы втроем. Он рассказал лишь об одном из вариантов осуществления «военного переворота», изложенном Тухачевским.
«У Тухачевского был рад вариантов, — показывал Розенгольц, сообщая о содержании их совещания в конце марта — начале апреля 1937 г. — Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, это возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире под каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства». Примечательно, однако, что он тут же как бы спохватился, будто бы обороняясь от возможных вопросов по этому поводу. «Мы этот план его не обсуждали, — дополнил он свои показания. — Он просто сообщил нам его как один из вариантов, на который он возлагает большие надежды». При этом показательно, что Крестинский фактически проигнорировал это сообщение Розенгольца. Он не опроверг его, но и не подтвердил. Он ничего по этому поводу не сказал и, по существу, уклонился от подтверждения этого факта. Если Тухачевский готовился к поездке в Лондон и если никакие сроки военного переворота не устанавливались, то такого рода разговоры были совершенно бессмысленны и несерьезны. Они оказывались каким-то заурядным «маниловским балагурством».
Возникает естественный вопрос: зачем нужно было серьезному военному заговорщику, который намеревается совершить военный переворот, но не собирается обсуждать план его реализации с кем-либо из гражданских лиц, которые, естественно, ничем ему в этом не могут помочь, вдруг излагать им один из вариантов этого плана? Пожалуй, лишь для того, чтобы кто-то из них, нечаянно или преднамеренно, сообщил об этом куда следует.
Да и сам вариант переворота, изложенный Тухачевским, выглядит в реальной политической обстановке тех месяцев совершенно смехотворно и представляет маршала, все действия которого уже контролировались и который это вполне осознавал, полнейшим профаном. Такой вариант военного переворота в то время мог предложить человек, понятия не имевший ни о кремлевских порядках, ни об охране Кремля. Все это напоминало какую-то невежественную дурную самодеятельность. К тому времени «проникнуть в Кремль» Тухачевский смог бы не с «группой военных, собравшихся у него на квартире», но, пожалуй, лишь при помощи крупных войсковых частей и бронетехники. Иными словами, ни о каком тихом «дворцовом перевороте» большими или малыми армейскими силами уже невозможно было и помышлять.
Странным оказывается и отношение собеседников к сообщению Тухачевского. Совсем не праздным, но вполне естественным и очень существенным мог быть вопрос у Розенгольца и Крестинского к Тухачевскому: а конкретно «под каким предлогом» группа военных могла собраться у Тухачевского на квартире и сколько человек должно было бы быть в этой группе? Но самое главное: как Тухачевский с этой группой военных предполагал проникнуть в Кремль? Собственно говоря, решение этих вопросов и обуславливало в основном успех переворота. Но ни Розенгольц, ни Крестинский даже не обратили на это внимания. Как заговорщики, они вели себя чрезвычайно легкомысленно, а Тухачевский — будто «дурака валял» с ними, их «разыгрывая».
Достоверным из всех цитированных выше показаний Крестинского и Розенгольца можно признать разговор, имевший место между Крестинским и Тухачевским в апреле 1937 г. Видимо, в частном порядке они обсуждали предстоящую поездку Тухачевского в Лондон. Крестинский, будучи длительное время 1-м заместителем наркома по иностранным делам, прекрасно осведомленным особенно в германских делах и в советско-германских отношениях (до 1929 г. он был советским полпредом в Германии), в заметной мере германофилом и сторонником советско-германского сближения (в отличие от Литвинова), мог обсуждать с Тухачевским этот внешнеполитический аспект. Попутно они не могли не коснуться весьма важного, можно сказать, шокировавшего всех события — ареста некогда могущественного наркома по внутренним делам Г.Г. Ягоды. Судя по показаниям Ягоды, в том числе и на процессе, ни один из собеседников: ни Тухачевский, ни Розенгольц, ни Крестинский — никак не был связан с бывшим главой НКВД какими-либо антиправительственными конспиративными делами. Поэтому вряд ли разговор об аресте Ягоды был обусловлен страхом, что тот вдруг раскроет следствию какие-то их конспиративные тайны. Что касается Розенгольца, то, может быть, он действительно принимал участие в этой встрече у себя на квартире, но скорее его показания были нужны в подтверждение лишь одного главного обвинения — они втроем готовили противоправительственный военный переворот, который должен был осуществить Тухачевский. Но как раз это положение, как это видно из предшествующих рассуждений, обосновать не удалось.
Судя по всему, встреча Тухачевского, Розенгольца и Крестинского носила частный характер и была обусловлена предстоящей новой поездкой Тухачевского на Запад. Тухачевский просто совещался по внешнеполитическим проблемам с людьми, которые в этом деле были специалистами.
В связи со всей приведенной выше информацией нельзя не обратить внимания на сведения, сообщаемые писателем В. Карповым в его книге «Генералиссимус». Полагаю целесообразным процитировать это место.
«По показаниям еще одного заговорщика, на секретной сходке Тухачевский стучал кулаком по столу и кричал: «Я не могу больше ждать. Вы что, хотите, чтобы нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева, и поставили к стенке?» Сталин, безусловно, знал и об этом».
Это свидетельство перекликается с рассмотренным выше рассказом санитарки о случайно подслушанном ею разговоре Тухачевского с Овсянниковым в больнице. К сожалению, В. Карпов не указывает первоисточник своих сведений. Он не указывает также ни дату, ни место того совещания, на котором Тухачевский якобы выразил это возмущение. Более точен в этом отношении другой автор, А. Б. Мартиросян. Вот что он сообщает:
«Кстати говоря, реакция самого Тухачевского на отвод от поездки в Англию вообще сразит наповал. Дело в том, что запрос в МИД Великобритании о выдаче Тухачевскому въездной визы был представлен через британское посольство в Москве 3 мая 1937 г. В тот же день из Берлина было получено официальное сообщение о составе и главе германской делегации на коронационные торжества. 4 мая в срочном порядке и внезапно запрос о выдаче визы Тухачевскому был аннулирован советской стороной. И в тот же день на квартире наркома внешней торговли А. Розенгольца (активного троцкиста и не менее активного заговорщика) Тухачевский, уяснивший, что Сталин с Ежовым обставили его, стучал кулаком по столу и орал: «Вы что, ждете, когда нас к стенке поставят, как Зиновьева, я пятого начинаю переворот/».
Видимо, и Карпов, и Мартиросян описывают одну и ту же ситуацию, хотя странно, что, цитируя возмущенную реплику Тухачевского, они допускают достаточно заметные разночтения. Очевидно, кто-то из них (а может быть, оба) не видел в глаза соответствующие показания «одного из заговорщиков», как пишет Карпов, а дал их в вольном пересказе. Но, так или иначе, оба автора почему-то воздержались от ссылки на первоисточник, сообщая столь важный и, в сущности, единственный конкретный факт, указывающий на то, что Тухачевский с 5 мая начал подготовку переворота.
Странно и то, что в стенограмме судебного процесса Бухарина — Рыкова в феврале — марте 1938 г., не говоря уж о материалах «генеральского процесса» в июне 1937 г., этот факт не приводится. О подготовке Тухачевским переворота в мае 1937 г. говорится в общих фразах. Полагаю необходимым проиллюстрировать сказанное соответствующим фрагментом из стенограммы процесса 1938 г. Поскольку А.Б. Мартиросян утверждает, что Тухачевский сказал это на квартире у Розенгольца, то посмотрим, что сказал в ходе судебного разбирательства по этому поводу Розенгольц.
Розенгольц: «Все переговоры с Тухачевским вел Крестинский, за исключением одного совещания, которое было у меня». Выше я детально анализировал сказанное Розенгольцом. Поэтому лишь напомню, что речь идет о совещании, которое сам Розенгольц датирует приблизительно концом марта, а Крестинский уточняет началом апреля 1937 г. Следовательно, никакого совещания с участием Тухачевского на квартире Розенгольца 4 мая не было. Что же сообщает по поводу майских «совещаний» Крестинский?
Крестинский: «В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая». Это все, что мог сообщить Крестинский, который, согласно материалам следствия и судебному разбирательству, единственный из гражданских «заговорщиков» поддерживал связь с «военными заговорщиками» через Тухачевского. Поэтому сообщение А.Б. Мартиросяна ничем не подкрепляется и не может быть принято как достоверное.
Все сказанное не означает, что цитированная Карповым и Мартиросяном возмущенная реплика Тухачевским никогда и нигде не произносилась. Это значит только, что она не была произнесена именно 4 мая 1937 г. и на квартире Розенгольца.
Столь же сомнительно утверждение этого автора, что Тухачевский после 4 мая «в срочном порядке объявил военные маневры на 12 мая 1937 г., только тогда Сталин окончательно убедился, что заговор — смертельная реальность и более медлить нельзя. 11 мая Тухачевский был снят с поста замнаркома обороны и назначен командующим Приволжским военным округом с приказом немедленно отбыть к месту новой службы».
Конечно, указанному автору можно было прочитать хотя бы «Справку» и обратиться к соответствующим ведомственным документам Наркомата обороны СССР, из которых следует, что решение о смещении Тухачевского с поста замнаркома было принято 7 мая, официально оформлено решением Политбюро ЦК 8 мая и приказом наркома обороны 9 мая. 11 мая приказ был напечатан в центральных газетах. Смешно полагать, что Тухачевский узнал о своем новом назначении из газет.
Кроме того, всем, даже людям, не связанным с Вооруженными силами, известно, что маневры не могут быть подготовлены за несколько дней. Но дело даже не в этом: решение о проведении маневров принимал нарком и отдавал приказ уже нижестоящим командующим военными округами. Вряд ли Тухачевский мог подбить частным образом на маневры командующего Московским военным округом, человека, с которым он был не в самых лучших отношениях, командарма И.П. Белова. Поэтому эти сведения А. Б. Мартиросяна также совершенно недостоверны.
А.Б.Мартиросян называет дату выступления Тухачевского — 12 мая 1937 г. Однако ни в одном из имеющихся следственных и судебных документов такой даты вообще нет. Молотов утверждает, что «была известна даже точная дата», однако и он ее не называет. В стенограмме процесса 1938 г. лишь в одном месте в показаниях Крестинского говорится о том, что «заговорщики» распорядились составить «списки людей в Москве, которых нужно будет арестовать и снять с постов в момент выступления» и что Крестинскому будто бы сказали, что «примерно к 12 мая соответствующие списки я могу получить». Однако о дате переворота ни Крестинский, ни сам Тухачевский, ни Розенгольц и никто другой ничего не сообщают. Потому что ее никто не знал, потому что даты такого переворота в природе не существовало.
Почему-то этот автор не знает и дату ареста Тухачевского: не 25, а 22 мая 1937 г. Поэтому, даже следуя сведениям этого автора, будто бы имевшая место 24 мая проверка «документов Бенеша», результаты которой обусловили якобы арест Тухачевского, на самом деле (если бы эти факты были взаимосвязаны) никакого отношения к аресту маршала не имела.
Вообще наличие в книге А.Б. Мартиросяна огромного количества фактических ошибок и недостоверных сведений о Тухачевском и др. затрудняет ее восприятие в качестве более или менее серьезного исследования столь важной и чрезвычайно серьезной проблемы «1937 года».
Таким образом, никаких конкретных данных о планировании и подготовке Тухачевским военного переворота в апреле — мае 1937 г. нет. Не было этих сведений и в распоряжении Сталина к июню 1937 г. Не было их, по существу, и к февралю 1938 г.