Памятная записка касалась не просто советско-германских отношений, а была посвящена вопросу о войне против Советского Союза. Об оценке посольством Германии в СССР ситуации, предшествовавшей принятию военного решения Гитлером, и предпринятых действиях, чтобы предотвратить вторжение в СССР, оставил свидетельство Густав Хильгер9 — советник посольства, заведующий отдела торговой политики:
«Хотя в то время слухи о предстоящем германском военном нападении на Советский Союз достигли своего апогея, мы в Москве не располагали никакими конкретными материалами относительно подлинных намерений Гитлера.
Мы были склонны предполагать, что Гитлер концентрацией войск на советской границе хочет оказать на советское правительство нажим с целью вымогательства у него экономических и, возможно, территориальных уступок.
В середине апреля посол отправился в Германию, чтобы получить ясность о планах Гитлера и попытаться в приемлемой форме наглядно показать ему опасность похода против Советского Союза. С этой целью он взял с собой подготовленную посольством памятную записку и сразу же по приезде в Германию направил ее для передачи Гитлеру»10.
Содержание памятной записки посольства раскрыл в своих воспоминаниях источник военной разведки в немецком посольстве Герхард Кегель («Х»), заместитель заведующего отдела торговой политики Густава Хильгера:
«Главной целью этой предназначенной для Гитлера записки, в составлении которой наряду с послом участвовали, прежде всего, генерал Кёстринг11 и советник посольства Хильгер, было показать на основе исторического опыта, со ссылкой на опасность недооценки обороноспособности Советского Союза, но, не покидая позиций германского империализма, огромный риск войны против СССР.
Все три автора записки были убеждены, и об этом Хильгер и Кёстринг говорили мне в доверительных беседах, что агрессивная война против Советского Союза не может быть выиграна, что она способна даже привести к гибели Германии. Конечно, такие соображения формулировались в записке очень осторожно. Слишком велики были опасения, что гитлеровское правительство ответит на эту записку репрессиями. Но содержавшееся в ней предупреждение все же было вполне однозначным»12.
Кегель ошибочно относит к соавторам записки военного атташе генерала от кавалерии Э.А. Кёстринга, который в это время находился на лечении в Германии. Речь может идти только о бегло говорившем по-русски полковнике Гансе Кребсе, который с 20-х чисел марта временно возглавил аппарат военного атташе Германии в Москве. 19 марта 1941 года начальник Генерального штаба ОКХ генерал-полковник Франц Гальдер записал в своем дневнике:
«Кребс (начальник штаба 7-го армейского корпуса) доложил о своем назначении заместителем Кестринга (на время его болезни) в Москве. Детальное обсуждение военного положения и его предстоящего изменения в результате нашего развертывания [на юге]. Обсуждение моментов, на которые следует обращать внимание [русских], и общих вопросов, могущих возникнуть в ходе переговоров».
Пояснение скупых строк из дневника Гальдера за 19 марта в квадратных скобках — «на юге» — дают основание предположить, что балканское и ближневосточные направления экспансии Германии рассматривались на тот момент, как одни из приоритетных. Об этом свидетельствует и содержание докладной записки, направленной Кребсом 24 апреля 1941 года руководству посольства (в отсутствии Шуленбурга) с целью пресечь среди его сотрудников слухи о близящейся войне с СССР13.
По прибытии Шуленбурга в Берлин была согласована дата его приема Гитлером, которому заранее была передана памятная записка, привезенная послом. Министр иностранных дел Германии И. фон Риббентроп, находившийся в это время в Вене, потребовал, чтобы и ему направили текст этой записки, сопроводив его заключением статс-секретаря МИД Вайцзеккера, второго должностного лицо после рейхсминистра. После встречи с фюрером Шуленбург, по распоряжению Риббентропа, должен был подготовить отчет о состоявшейся беседе и в срочном порядке предоставить его министру, работавшему над собственной запиской о политике в отношении Советского Союза, которую он также намеревался подать фюреру14.
До настоящего времени памятная записка в германских архивных фондах не выявлена. 28 апреля 1941 года Эрнст фон Вайцзеккер телеграфировал Риббентропу свое заключение по поводу записки Шуленбурга:
«Свою точку зрения относительно германо-русского конфликта я могу сформулировать в одном предложении: если бы любой сожженный русский город представлял для нас такую же ценность, как потопленный английский военный корабль, то я бы высказался за германо-русскую войну этим летом; но я считаю, что против России мы добьемся лишь военной победы, а в экономическом отношении, напротив, проиграем… То, что в военном плане мы продвинемся до Москвы и даже дальше, я считаю само собой разумеющимся. Но я в высшей степени сомневаюсь, что мы сможем, учитывая известное пассивное сопротивление славян, воспользоваться завоеванным. Я не считаю Российскую империю действенной силой, которая может заменить коммунистическую систему и присоединиться к нам, а тем более подчиниться нам. То есть мы, очевидно, должны считаться с тем, что сталинская система сохранится в Восточной России и Сибири и что весной 1942 года военные действия возобновятся. Окно в сторону Тихого океана останется закрытым…
Вероятно, может считаться заманчивым нанести смертельный удар коммунистической системе и, может быть, даже сказать, что по логике вещей нам следует именно сейчас дать команду на вторжение на евроазиатский континент для борьбы против англосаксов и их охвостья. Но решающее значение имеет лишь одно — ускорит ли эта операция крушение Англии»15.
Военный разгром России, продолжал Вайцзеккер, вряд ли лишит англичан надежд на то, что русские рано или поздно станут их союзниками и это обеспечит Англии победу. Наоборот, «германское нападение на Россию даст англичанам лишь новый моральный стимул» для продолжения войны. «Оно будет ими расценено как германское сомнение в нашем успехе в борьбе против Англии. Тем самым мы не только признаем, что война будет длиться еще долгое время, но и удлиним ее вместо того, чтобы сократить».
Сохранилась сделанная Шуленбургом запись беседы Гитлера с ним о позиции СССР в отношении «третьего рейха». Немецкий посол доложил рейсхканцлеру, что Россия «обеспокоена слухами, предсказывающими немецкое нападение на нее» и что он не может «поверить в то, что Россия когда-либо нападет на Германию», напротив, Шуленбург настаивал на своем убеждении, «что Сталин готов сделать нам еще более далеко идущие уступки»:
«Фюрер упомянул, что во время визита Мацуоки в Москву я находился там, и спросил: как воспринимают русские договор [о нейтралитете]? Я ответил: русские очень обрадованы его заключением, несмотря на то, что им пришлось пойти и на уступки.
Затем фюрер спросил, кой черт дернул их заключить пакт о дружбе с Югославией. Я высказал мнение, что здесь речь идет исключительно о заявке русских интересов на Балканах. Россия не имеет специфических интересов в Югославии, но имеет принципиальные интересы на Балканах в целом. Фюрер сказал: заключение русско-югославского пакта о дружбе вызвало у него такое чувство, что Россия хочет нас припугнуть. Я отрицал это и повторил: русские имели целью только заявить о своих интересах и действовали все же корректно, проинформировав нас о своих намерениях.
Потом фюрер сказал, что ему все еще неясно, кто же, собственно, стоял за переворотом в Югославии: Англия или Россия? По его мнению, это были англичане, между тем как у всех балканских народов сложилось впечатление, что это была Россия. Я ответил: на взгляд из Москвы, нет оснований считать, что Москва приложила к этому руку. Югославский договор появился на свет только тогда, когда сама Югославия проявила инициативу и послала в Москву офицеров, которые предложили ей этот договор. Теперь Россия вновь обеспокоена слухами, предсказывающими немецкое нападение на нее. Фюрер подчеркивает, что это сами русские начали сосредоточение войск, когда без всякой нужды сконцентрировали в Прибалтике большое число дивизий (здесь и далее выделено мной. — М.А.). Я объяснил, что дело здесь в общеизвестном стремлении русских к 300-процентной безопасности. Если мы с какой-либо целью посылаем одну дивизию, то они с той же целью, чтобы быть вполне уверенными [в своей безопасности], посылают 10. Я не могу поверить в то, что Россия когда-либо нападет на Германию. Фюрер ответил: события в Сербии служат ему предостережением. То, что там произошло, — пример ненадежности [русского] государства как партнера. Хотя он и не верит, что [англичане] могут купить Россию для нападения на Германию, у русских все же остались сильные чувства ненависти [к ней], а, прежде всего, остались неизменными русские намерения продвинуться дальше в Финляндии и выйти на Дарданеллы — это дал ясно понять во время своего визита Молотов. Обдумывая все это, он обязан быть осторожным.
Я указал на то, что Криппсу (английский посол в СССР. — М.А.) только через шесть дней после заключения русско-югославского договора удалось попасть на прием, да и то только к заместителю Молотова Вышинскому. Далее я напомнил, что Сталин сказал Мацуоке: он поклялся быть верен оси и не может сотрудничать с Англией и Францией. Я напомнил также сцену на вокзале, которую Сталин намеренно инсценировал, дабы публично продемонстрировать свое желание сотрудничать со странами оси. В 1939 г. Англия и Франция не жалели сил для того, чтобы привлечь Россию на свою сторону. И если Сталин даже в то время, когда Англия и Франция были еще сильны, не решился остановить свой выбор на них, то не думаю, чтобы он принял такое решение именно сейчас, когда Франция уничтожена, а Англии нанесены тяжелые удары. Напротив, я убежден в том, что Сталин готов сделать нам еще более далеко идущие уступки. Нашим хозяйственным представителям дали понять, что (если мы своевременно заявим об этом) в следующем году Россия смогла бы поставить нам 5 миллионов тонн пшеницы. Приведя различные цифры, фюрер высказал мнение, что русские поставки ограничены транспортными возможностями. Я указал на то, что транспортные трудности можно устранить более сильным использованием русских портов»»