Василий Каменский27 ПРИКЛЮЧЕНИЙ ХОРТА ДЖОЙС
Нашей охотничьей Каменке — посвящаю.
27 ПРИКЛЮЧЕНИЙ ХОРТА ДЖОЙС
1. Его невзрачная биография
Хорт родился в уездном, северном, заброшенном городе.
Родился на вонючей болотной окраине, где жили его бедные родители.
Отец 29 лет служил конторщиком на железной дороге.
Болезненная мать несколько раз рожала детей, и все они через год-два умирали от дизентерии.
Случайно в живых остался последний — Хорт, рыжий и плаксивый.
Отец, скромный, забитый и бездарный скончался от туберкулеза легких.
Мальчику тогда было пять лет.
Мать получала жалкую пенсию и, чтобы не замереть с голоду, стирала белье с починкой.
И после каждой стирки болела, стонала, жаловалась на судьбу, плакала, ходила в церковь и на кладбище.
Хорт рос, как репей в огороде.
Заметно и ненужно.
Все овощи, а он — репей.
Все чинно и спокойно кругом жили в своих домах — так казалось — все были довольны своими углами.
Тюлевые занавесочки украшали голубые оконца и герань на подоконниках.
Хорт начал ходить в школу.
Все овощи, а он — репей.
И в школе он увидел, узнал, почувствовал, что он сын больной прачки.
Что он всегда голодный и обиженный.
— Рыжий сопляк! Рыжий сопляк!
Кричали обыкновенно ему школьники, засовывая пальцы в драные места рубахи или штанов.
Хорт терпел, учился, ревел, дрался, мстил, бегал, пускал змейки, голодал и помогал матери развешивать сырое белье.
Это продолжалось до 11 лет.
Хорт кончил ненавистную школу и решил попробовать зарабатывать, чтобы как-нибудь остаться в живых.
Мать попросила железнодорожное начальство во имя памяти труженика мужа дать место сыну.
Хорт стал рассыльным в канцелярии железной дороги и был обязан топить печи.
И был обязан чистить служебную уборную.
Жизнь потекла в сплошном унижении.
Чистка грязной уборной выедала глаза Хорту и дни его юности были загаженными…
Каждый входивший в служебную уборную был его палачом, отсекавшим невинную голову.
За что, за что?
А мать стирала белье, болела, жаловалась на судьбу и ходила на кладбище.
До 13 лет Хорт служил рассыльным, а потом ему улыбнулось счастье: его освободили от чистки уборной и начали приучать несчастного парня кое-что переписывать в канцелярии.
Но руки ему никто не подавал, так как его прошлое пахло не совсем-то привлекательно.
И вообще с ним никто не дружил, никто не разговаривал.
Только жалости ради учили Хорта как-нибудь усвоить канцелярскую работу, чтобы впоследствии выйти и стать человеком с положением.
И вот — наконец — пятнадцати лет Хорт Джойс был зачислен конторщиком бухгалтерии железной дороги.
На один момент Хорту и его матери показалось, что судьба не так уж несправедлива и жестока, что в будущем может быть ждет их удача.
Может быть…
Даже успех, даже благополучие!
Ах, если бы это так случилось: ведь они нечеловечески нестерпимо страдали, изнывали в борьбе за жизнь, унижались, жаловались на судьбу, нищенствовали, болели, молились, ходили на кладбище, мыли белье, голодали, мерзли, терпели, ждали, надеялись…
И вот Хорт Джойс отныне — конторщик бухгалтерии железной дороги.
Он рано встает от сна, он рано пьет кирпичный чай с черным хлебом и солью, он сосредоточен, он более, чем исправно, первый среди служащих приходит на службу.
Он, как взрослый, сшил себе черную тужурку с обкороченными рукавами и работает молча, упорно, без передышки.
Уходит со службы последним.
И за все это получает столько, сколько хватает прожить неделю или 10 дней; а остальные двадцать — голод, с куска на кусок.
А там опять — получка.
Снова десять дней возрождения.
И опять двадцать дней беспросветной нужды.
Однако ему начали, хотя и брезгливо, подавать руку и даже разговаривать.
Так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год.
Хорту исполнилось 18 лет.
За эти три года исправной службы он получил такую прибавку, что голодал теперь не двадцать дней в месяц, а 15 или 12.
Однажды в праздничный день, когда мать вернулась от обедни с кладбищенской церкви, она за чаем сказала:
— Слушай, Хорт. Я больна и стара — ты видишь. Я не могу больше работать и не хочу камнем висеть у тебя на шее. Разреши мне руки на себя наложить… Я уйду, я так устала, измучилась. Там, на могиле отца твоего, прикончу с собой… Отпусти старуху, отпусти… Зачем я тебе? Ты как-нибудь пробьешься, вылезешь, выйдешь, а я — камень на шее твоей… Отпусти. Я мешаю, я в тягость тебе. Разреши, освободи, сын, сынок мой, сыночек. Ну…
От боли и ужаса стиснул зубы Хорт, проскрипел челюстями, сдавил горловыми мышцами глотку, сжал в комок свое сердце, остановил слезы, чтобы градом не брызнули, дышать перестал, замер, застыл, заледенел.
И долго оставался так, долго: все никак понять не мог, что случилось такое и зачем жизнь вдруг сразу страшной стала, убийственной стала.
Зачем мать решила руки на себя наложить и отпустить просит…
В ушах зачем такой тихий звон:
— Сын, сынок мой, сыночек…
Потом мать с сыном до вечера рыдали и потом неделю молча смотрели друг на друга, пока — наконец — мать не придумала такой исход:
— Слушай, Хорт. Если не отпускаешь ты меня к отцу твоему, сделай так: подыщу я тебе в помощницы невесту, девушку такую, чтобы белье могла стирать, чтобы нужду нашу разделила. Я подыщу.
Хорт — что делать — согласился.
И через месяц (как раз к получке) Хорт женился на бедной девушке Эдди, которая на третий день свадьбы уже мыла чье-то грязное белье за гроши, чтобы к периоду безденежья получить что-нибудь.
Через год у Эдди родился мальчик Умб, и еще через год родилась девочка Чукка.
Две жалких прибавки жалованья за эти годы не смогли поддержать двух маленьких существ Умба и Чукку, и острая злая нужда, как всегда, стояла железным коленом на груди Хорта.
Как всегда, готовая каждую минуту раздавить ничтожное сопротивление.
По-прежнему однако Хорт, как мог изворачивался в лапах нищеты и по-прежнему — месяц за месяцем, год за годом он исправно ходил на свою службу и с величайшим терпением нес свой крест.
Эдди помогала ему.
И только мать Хорта, только вообще мать, замученная сознанием, что она камнем висит на шее, решила уйти без разрешения: в один из вечеров она не вернулась с кладбища, отравившись там, на могиле мужа.
Через 5 лет, от переутомления, разорвалось неожиданно сердце Эдди и бедные дети Умб и Чукка остались без матери.
Хорт обезумел от горя, высох от нужды, согнулся от работы.
Хорт зачерствел, как старый ржаной хлеб.
Хорт повесил голову.
Через год его сын Умб, купаясь где-то, в лесном озере, утонул.
Хорт шесть дней разыскивал по озерам и речкам Умба и наконец отыскал его в болотном лесу, сам вытащил его со дна озера и, вытащив, целый час целовал зеленого, слизкого сына, с разбухшим животом, целовал и медведем ревел в лесу.
Небу и деревьям показывал Умба.
А потом по городу нес его зеленого на вытянутых руках, нес и тихо ревел.
Все охали и шарахались.
Чукка вымыла братца чистой ключевой водой и травой с цветочками обложила утопленника.
В руки ему записочку вложила с печатными буквами:
Прощай бедный Умб.
После похорон Чукка часто бегала из школы на кладбище, — это было ранней осенью.
Хорт ходил на службу и молчал.
А весной в город наехали цыгане, ходили по дворам ворожить.
Хорт, вернувшись раз со службы, не нашел дома Чукки и напрасно прождал се у ворот до самой ночи.
Куда могла деться Чукка?
Ночью, как только зажглись огни, Хорт, обезумевший от лезвия охватившего ужаса, ошалевший от суживающейся петли злого предчувствия, кинулся бежать по дворам, по соседним квартирам, по сараям и чердакам, всюду, по улицам с тяжелым шепотом:
— Чукка где? Где моя Чукка? Чукки нет дома… Где моя дочка? А?…
Но никому не было дела до Чукки и многие полусонно говорили:
— Придет завтра, иди спать.
Всю ночь Хорт искал Чукку и не нашел.
Чукка не пришла.
В участке сказали:
— Наверно похитили цыгане; хорошенькая девочка была Чукка — вот и похитили.
Впервые в жизни Хорт взял отпуск на 5 дней и бросился за цыганами вдогонку.
И узнал Хорт, что цыгане разъехались по разным дорогам и бросился напропалую.
Через 3 дня на тракту у речки, он встретил табор цыган, но Чукки там не было и ничего цыгане не могли сказать — где Чукка, и где другие цыгане, и где правда.
Сунулся Хорт в другие места и вернулся домой без Чукки.
Отпуск кончился — Хорт Джойс вернулся на службу и осиротевшими впадинами глаз впился в казенные, холодные цифры.
И сквозь ледяной туман бухгалтерии, сквозь бесконечную мглу тусклых дней, без просветов и радостей, он видел только большие сизо-черные глаза Чукки, — два навозных жука, два зорких смысла, две угасшие надежды, две упавшие звезды.
Каждый раз, уходя после занятий, Хорт выбирал какую-нибудь новую дорогу по окраинам города и до ночи, до огней, искал свою дочь, шепча запекшимися губами:
— Где моя Чукка? Где ты? Чукка, дочка моя, где ты?
Но Чукки не было нигде.
Безответная пустота давила грудь.
Сгорбленный, сжатый, стиснутый, он медленно возвращался домой.
Через месяц Хорту сообщили, что в 10 верстах от города, в лесу найден труп.
Хорт бросился туда, ему указали разложившийся труп, и не мог он понять, Чукка это или нет.
Через полгода Хорт запил.
Пил он тихо, упорно, настойчиво, будто делал глубоко задуманное дело, пил медленно, неизменно один, пил молча.
И по-прежнему исправно ходил на службу.
Прожитые тяжкие годы, как змеи, таились в черных расщелинах прошлого.