Годы и гады.
Выползали новые годы, ворочались, извивались, шипели и гадами уползали в сырой мрак.
Что впереди?…
Получив наследственный туберкулез от отца, он начал кашлять, а вино ухудшало его здоровье.
Что впереди?…
Хорт об этом никогда не думал: он просто ждал собачьей смерти.
Собачьей смерти в канаве.
В канаве он видел место свое.
— Крышка! Довольно! Издохнуть хочу!
Кричал себе в пустую душу пьяный Хорт, добираясь домой.
А утром шел на службу.
Годы и гады ползли, ползли, ползли.
Так продолжалась его жизнь до 40 лет, до 40 мертвых зим.
До сорока могил.
Сорокалетний Хорт решил наконец в день своего рождения, как следует напиться в кабаке, дотянуться до кладбища и там повеситься.
Хорт так решил.
Первый раз в жизни он с утра самовольно не пошел на службу, а пошел в кабак, чтобы к вечеру рассчитаться с собачьей жизнью.
Веревку в карман спрятал.
Пошел в кабак.
Напился.
Сам себя молча с именинами поздравлял, скрежетал челюстями, кашлял, харкал, стонал вздыхая, ждал вечера, томился, пил, смотрел в стакан.
И в гранях толстого стакана видел последние проблески уходящего на веки дня.
Чорт с ним — с днём!
Пил и нащупывал веревку. Думал:
— Ну, чорт с ним, с этим днем. Крышка. Могила. Гвоздями забьют. Снимут с дерева, скажут: пьяный с горя — это Хорт Джойс, конторщик с железной дороги. Со святыми упокой: он был прав, что повесился. Что оставалось больше делать? Ни-че-го! Жизнь доканала, допекла. Вот. Лежи. Спи в прахе. Рядом мать, отец, Эдди и Умб. А где дочка Чукка? Неизвестно. У Чукки глаза — два навозных жука…
Вспомнив о Чукке, он молча стиснул граненый стакан и выпил до дна.
Закашлялся, харкнул.
Думал дальше:
— Итого. Всего. Кредит. Дебет. Остаток. Перенос. Баланс. Жизнь — вонь служебной уборной. Прошлое — кладбище, будущее кладбище, настоящее — кабак. Впереди — веревка, могила, черви, земля. Поздравляю вас со днем рождения, Хорт Джойс, незабвенный труженик. Спи, успокойся. Ты устроил себе долгий отпуск. Спи.
В этот момент в кабак вошла цыганка и прямо к Хорту:
— Хочешь погадаю? Дай руку, дай, дай. Я скажу, о чем задумался: ой, ой, плохое дело, задумал ты, все вижу, всю судьбу вижу, все горе насквозь вижу.
Не помня себя, Хорт выхватил из кармана веревку, накинул на цыганку и начал душить, хрипеть:
— Где Чукка моя, где дочка моя… Это ты, может ты, стерва…
Цыганку выручили, Хорта успокоили.
Пришел вечер.
Хорт выпил последний стакан, выпил стоя, твердо.
Еще раз нащупал веревку и пошел, зашатался, толкаясь о заборы, пошел к кладбищу.
У самых кладбищенских ворот встретил другую цыганку.
Та опять пристала:
— Дай погадаю. Скажу судьбу, скажу, зачем сюда идешь. Все знаю, задумал ты погубить себя, а напрасно, — счастье у тебя впереди, ой, большое счастье. Все, все найдешь, что потерял, все… Вижу.
— Молчи, стерва.
— Ой большое счастье, ой богатый будешь.
— Где Чукка, дочка моя, убийцы!..
— Знаю, что найдешь…
— Где дочка моя?
— Жива…
— Где, говори, где?
— Дай, положи на счастье. Скажу все. Знаю.
Хорт вытащил из кармана последние деньги и бросил цыганке.
— Н-на! жри.
— Знаю. Дочка довела до могилы, дочка жива, дочка ждет тебя. Вижу дочку твою, как тебя. Жива она, золото твое.
— А какие глаза у дочки моей?
— Вижу не черные бриллианты, а глаза твоей дочки. Садись, да поезжай к ней…
— Куда?
— А с утра куда облака пойдут, за ними и поезжай. День, два, три поедешь, неделю поедешь, месяц поедешь, и еще поедешь и найдешь. Она — дочка твоя — найдет тебя. И будешь ты 10 лет, ой, счастливо, ой, богато жить. Все завидовать тебе будут. А через 10 лет, в этот день, в этот час умрешь, запомни, запиши этот день. Так будет.
— Я сегодня сдохну! Молчи…
— Ой, нет. Десять лет из минуты в минуту доживать ты будешь, и все горе твое — в счастье золотом перельется. Спасибо не раз цыганке скажешь, и дочка твоя спасибо скажет. Богатство, слава, большие дороги у тебя впереди, большие дела, большой успех будет, большая любовь будет…
— Пойдем в кабак.
— Пойдем.
И там, в кабаке, цыганка Заяра, рассказала Хорту:
— Далеко в заморских краях, среди изумрудного моря стоял один остров: жили там только дикие эфиопские люди. Жили и не знали, что, кроме этого, эфиопского острова есть богатые, славные страны, как Америка, Европа, Турция и знатные города. Так жили, умирали они — эти дикари и не думали, что кроме эфиопов живут разные великолепные, богатые, умные и удивительные люди. А жили они, как чистые звери, с кольцами в ноздрях, черные, волосатые и жрали друг друга и дохли, кто где попало. Случилось раз так, что после кораблекрушения на обломках принесло море эфиопам белого человека. Дикари решили сожрать его и костер развели, а белый сказал: съешьте меня, потом, через неделю, а прежде дайте вам башню устроить, чтобы с высоты увидеть все другие острова, всех других людей, и все палаты и все дворцы. Эфиопы послушались белого. И через месяц с башни увидели разные чудеса: и Америку, и Европу, и Турцию, и знатные города. И построили корабль и поехали путешествовать, а белого капитаном сделали, своим вождем объявили. С тех пор эфиопы самые счастливые люди, потому что, счастье, само счастье пристало к их острову. Море послало это счастье — богатую и щедрую судьбу. И все завидуют эфиопам. Чистые красавицы, настоящие красавцы живут там, как в раю. И деньги большие есть у них, и веселая жизнь гуляет. Потому что — говорю — счастье, само счастье пристало к их берегам. И не думали — не гадали эфиопы так богато жить, а вот поди — живут расчудесно, и Америка в гости к ним приезжает. И твоя дочка Чукка, наверно, там благоденствует. Понял, али нет, что такое счастье, о чем говорю я тебе — Заяра. Понял?
Хорт, затуманенный, взъерошенный, спившийся Хорт захрипел.
— Ты, что ли, счастье мое?
— Дурак! Не я, а — дочка, Чукка твоя — счастье твое.
— А ты кто?
— Я — случай, судьба. Понял?
— Где же, где Чукка моя, счастье мое?
— Жива она, здорова и ждет тебя, на облака смотрит. Ты утречком и поезжай. Спасибо скажешь Заяре. Понял?
Заревел спьяну, с горя, с тоски, застонал Хорт:
— Что делать мне, окаянному? Что? Собака я, и в канаве издохнуть хочу… Будь ты проклята, жизнь моя… Змеи кругом, гады слизкие, убийцы, бухгалтерия…
— Я тебе правду говорю, слушай, дело говорю, — поезжай. Ждет она…
— Сгину я. Крышка, могила.
— 10 лет, 10 золотых лет проживешь.
— Пропаду. Удавлюсь.
— Ой, нет. Если не удавился вчера с горя, то завтра от счастья не удавишься.
— От какого счастья, где оно?
— Вот завтра и увидишь. Жизнь тебе малиной будет. Вижу я, вижу. Ой, счастье плывет к твоим берегам. По руке вижу, по глазам вижу, по сердцу слышу. Красивый будешь, здоровый, богатый, знатный будешь.
— Нет, не буду. Обман. В могиле лежать буду.
— Эфиопом прожил, дня ты счастливого раза не видел, только — горе да горюшко, пил, до веревочки дожил, а завтра с утра праздник начнется и 10 лет не кончится…
В кабацком дурмане пьяных чувств и пестрых цыганских слов, среди посудного шума и нащупывания веревки, замызганный, изничтоженный, на веки оскорбленный, Хорт первый раз в жизни за 40 лет каторжных тяжких будней услышал легенду о каком-то эфиопском острове — так похожем на его черное прошлое — и первый раз в жизни встал из-за стола и сказал речь:
— Я — конторщик бухгалтерии железной дороги Хорт Джойс, самый несчастный бедняк на свете, заявляю всем, что я сошел с ума и в день своего рождения пью стакан за новую жизнь. Истинно: за новую жизнь с утра. Что я? Или в самом деле собака, пропадающий пес? Что я, а? Дайте ответ: где мое счастье? Где дочка, Чукка моя, где этот остров? Я найду его и я увижу Чукку. Я проживу 10 лет великолепно! Каждый день буду Чукке дарить подарки и буду пить шикарное вино. Гости приедут ко мне из Америки, и я — Хорт Джойс в модном новом костюме выйду их встречать. Все это будет совсем, как в кино, и я докажу свою натуру. Х-ха-ха. Хорт Джойс ничего не говорит зря!
Хорт выпил залпом и стукнул стаканом, будто поставил печать.
Цыганка вскочила на табуретку и запела:
Глаза мои, ой, были
Черными бриллиантами,
А теперь разбитое стекло.
Кровь мою
Малиновыми бантами
На груди любовью запекло.
Шалма, ох, амая,
Заяра, аймава,
Пропадай, цыганская
Шальная голова!
Эх-ма, ма…
Хорт подарил веревку Заяре.
2. Хорт поехал
На завтра исправно Хорт явился на службу, но от пьянства, слабости, и бессонной ночи не мог писать — так тряслись руки.
— Тем лучше, — пробормотал он и, ухмыляясь, сделал вид, что идет в уборную, а сам отправился на вокзал, поглядывая на облака.
На вокзале Хорт увидел готовый к отправке товарный состав.
Облака приблизительно плыли в сторону, куда смотрел паровоз.
— Дело! — крякнул Хорт, подошел к машинисту, молча пожал знакомую волосатую руку, которую также жал раньше, встречаясь в кабаках, сказал:
— Еду за дочерью, за Чуккой, довези меня вплоть до смены; — там посмотрим.
— Лезь, — ответит машинист.
Хорт полез на паровоз.
Поезд тронулся.
И через несколько минут, через полчаса, Хорт, жуя соленый огурец, поднесенный машинистом, разглядывал лесную панораму, указывая огурцом на убегающих зайцев с полотна.
Встречные разъезды, полустанки и станции шире и ярче открывали глаза Хорту, глаза, которые не видели ничего, кроме горя, слезящиеся глаза, которые не знали улыбки за все 40 лет убийственной несчастной жизни.
И вдруг…
Волнующее очарование могущества машины, руководимой человеком, созданной человеком.
И вдруг….
Быстрое, стремительное, плавное движение в бесконечную даль, мимо лесов, гор, деревень, заводов, станций, лугов, полей.