Все вперед и дальше.
Где-то там — сзади оставшаяся болотная окраина, служба, бухгалтерия, кабаки, кладбище, служебная уборная.
Чорт знает!
Хорт посматривал на облака и думал:
— Кати, Хорт, кати. Час твой настал, сроки приблизились. Облака указывают путь. Небо высоко, земля широка, жизнь — всяческая, и надо с толком все это проверить. Да! А вы, облака, вы ведете меня за руку, как ребенка малого, вы, облака научите меня ни на минуту не останавливаться на месте, чтобы все увидеть, все узнать, все пройти, всему научиться. Если за 40 лет не сумел я — собака — лучше петли ничего придумать, так может за 10 лет, или сколько придется, я наквитаю потерянное, нажму на последнее, развернусь во все крылья, обследую, промеряю, обдумаю, попробую. Да! И скажу свое слово. А Хорт Джойс ничего не говорит зря.
К вечеру поезд дошел до смены паровоза.
С помощью знакомого машиниста Хорт устроился на сменный паровоз и поехал дальше.
Поздно ночью, когда и этот паровоз дошел до деповской станции, Хорта согласилась взять к себе кондукторская бригада, и он залег спать в теплушке.
Однако у него не было с собой постели и ему пришлось под голову положить свою худую руку.
Только потом, когда захрапел Хорт, кто-то из кондукторов положил ему под голову брезентовый плащ.
И увидел Хорт золотой сон.
Будто не в товарном поезде едет он, а — сидит важно на шикарном автомобиле, и рядом с ним Чукка — красавица Чукка. Будто едут они не по лесам и полям, а — по улицам громадного солнечного города. Мимо блестящих магазинов, ресторанов, дворцов, садов, мимо шумной тротуарной толпы. И многие ему — Хорту Джойс почтительно кланяются. А потом — корабль. И на корабле, музыка, бал, игры, песни. Но всех замечательнее на корабле — это Чукка и ее отец — Хорт Джойс. Будто над головами, на мачтах, изумительные нарядные птицы сидят и щурятся от ослепительного солнца, тихо посвистывая, тихо поглядывая на Чукку и Хорта. Будто весь корабль во власти Хорта и едет на остров к дикарям, к прекрасным эфиопам, у которых давно гостит Америка и все ждут только Хорта с дочерью. Ждут, чтобы начать строить хрустальную, высоченную башню. И вдруг на корабле появляются цыгане, много цыган, и все окружают Чукку, оттесняя Хорта…
Хорт проснулся с отчаянным криком:
— Не дам, не дам, не дам!
Около него кондуктора пили утренний чай.
Поезд стоял на большой станции среди густого скопления составов.
Хорта напоили чаем, спросили:
— Ну, что же дальше?
Хорт ответил:
— Пока не выгонят — поеду дальше, а выгонят — пойду пешком. Я найду свою дочь, я приближаюсь к ней. Сделайте милость…
Кондуктора загалдели в стаканы:
— Валяй.
— Езжай.
— Нам что.
— Знай колеси до небеси.
— Может еще поверстные получишь.
— Езжай и никаких.
У Хорта нежданно полились в чайный стакан слезы от радости, что его не гонят, что даже шутят с ним: значит недаром он честно прослужил 30 лет на железной дороге, рассчитывая на внимание, повышение и прибавку.
Главное, значит недаром поверил ни с того, ни с сего в какую-то высшую фантастическую справедливость на свете, справедливость —
счастье для каждого,
счастье для всякого,
счастье, хоть на минуту,
для пса…
Значит — теплая, ласковая, материнская рука судьбы с ним, и он — Хорт Джойс отныне лишен права в этом сомневаться.
— Ого, чорт возьми! крикнул внезапно Хорт, когда один кондуктор налил ему стакан вина, а другой подарил ему фунт колбасы.
— Чем-то я буду расплачиваться за ваше угощение? — добавил Хорт.
— Вот как получишь поверстные, приходи к нам с бутылками!
— Ха-ха, ха. Вот именно.
— Когда разжиреешь!
— А я должен разжиреть, друзья, честное слово должен! — уверял Хорт — иначе зачем бы я поехал за облаками, иначе зачем бы служил собачьей верностью 30 лет. Слушайте, друзья мои, ангелы, только один раз я был случайно в кино и видел там, как живут богатые, знатные, красивые люди, и не поверил — дурак — что это есть в самом деле — такая шикарная жизнь. А теперь верю! Вот — смотрите — вот звезда зажглась надо мной. Это моя звезда. Судьба зажгла ее. Я вижу, чувствую, понимаю. Простите меня, дело не в том, что я выпил за ваше здоровье вино, и может быть, говорю лишнее. Но я говорю от сердца, от крови, от благодарности. Дайте только мне еще проехать подальше, и я докажу свою правду, я спою свою песню. Чукка будет со мной и может быть — не смейтесь, ангелы, — Чукка будет сидеть со мной в автомобиле… Эх, сон я такой волшебный видел — Чукка со мной, красавица дочь моя.
Слезившиеся глаза Хорта светло заслезились, вздохнул он крепко, горячо и замолчал, затих, затуманился.
Поезд тронулся дальше.
Снова покатились колеса, снова двинулась панорама, открывая на каждом шагу новые, невиданные картины.
И чем дальше — тем радостнее — тем ярче.
Не было границ удивлению Хорта, не было берегов изумлению, не хватало никаких сил благодарно запомнить все, что так величественно шло ему навстречу, увлекая его на грядущие горизонты.
Так станция за станцией, узел за узлом, день за днем, ночь за ночью, с поезда на поезд перебирался Хорт к южному морю, чтобы там яснее, шире увидеть, куда и зачем плывут корабли, где живет счастье, где остановит судьба…
И вот — наконец — Хорт добрался до морской грандиозной гавани.
Было это утром рано.
Хорт почти бегом побежал с вокзала к кораблям и, не добежав, вдруг увидел безбрежную сияющую ширь моря, из которого только что взошло солнце.
Хорт застыл в чуде, перестал дышать, схватился за сердце, обомлел, ошалел.
О, конечно, он достаточно много слыхал описаний моря и всякие видал в журналах и открытках виды, но то, что он видел сейчас своими глазами — это все было — волшебным открытием: это все близко касалось его существа, это все говорило с ним языком живой сказки, это все давало ему целое царство разрешений и — главное — окончательно освобождало его от прошлого, от рабства, от горя, от суеты.
Только теперь первый раз в жизни улыбнулся так по-настоящему, что треснули сухие, запекшиеся губы, и показалась кровь на устах.
Хорт выпрямился, вдохнул полной грудью морской ветер и понял свое исцеление, дыхание жизнедатной судьбы.
Бодрый и трепетный, он зашагал в гавань, к кораблям, и руками потрогал первый пароход у пристани.
Качание леса мачт и снастей, свистки, громыхающие лебедки, цепи, крики, чайки, паруса, матросы, рабочие, товары, погрузка — все это радостно-детски взволновало Хорта.
Он не знал, куда кинуться, что смотреть, с чего начать.
Он даже сразу поверил, что именно здесь, в гавани, найдет себе какое-либо дело, которое посадило бы его на корабль и отвезло в заморские края.
Подумал:
— Гори, звезда, гори! Я жду.
3. Без берегов
Третий день не было видно берегов.
— И не надо, — повторял про себя Хорт.
Третий день кругом сияло солнце, слегка лениво зыбилось море, высоко голубилось небо, а по ночам низко висели наливные, сочные звезды.
Из кают-компании звучально разливалась музыка на фоне глухого машинного гула.
Царило спокойствие, похожее на вечность.
Пассажиры и команда в белых одеждах еле двигались, еле говорили, еле жевались.
Хорт, упоенный тихой гордостью, торжествовал, ухмылялся, наблюдал, размышлял.
Он был теперь одет в светло-серый, клетчатый, чуть подержанный, но вполне европейский костюм.
И даже курил английскую трубку.
То и другое он получил в подарок от своего хозяина, табачного коммерсанта, ехавшего в первом классе на том же корабле.
Изредка Хорт, как и все пассажиры 3-го класса, поглядывал на то палубное возвышение, где заманчиво-картинно красовались шикарные люди 1-го класса, важные, особенные люди, к услугам которых было все, без отказа, от малого до великого, от невозможного до возможного.
— Что это за владыки? — соображал Хорт, — почему это именно они — владыки: вероятно у них — великие, ученые головы, вероятно это они выдумали самые замечательные вещи на свете…
Особенно занимала Хорта мысль: откуда черпают эти люди такое множество денег?
— Верой и правдой прослужив на железной дороге 30 лет, я не очень-то начерпал денег, — ухмылялся Хорт, — а вот теперь попробуем черпануть с другого конца, попробуем… Пустяки, если я не начинаю что-то соображать…
А соображать ему, действительно, было о чем.
Хозяин Хорта, крупнейший табачный фабрикант, сам рассказывал ему, как он жестоко нуждался в молодости, пока наконец случай не представил ему достать небольшой капитал, на который он развернул свое табачное дело.
Теперь 30.000 пуд. листового табаку высшего качества вез с собой на корабле его хозяин, а Хорт был нанят в качестве надсмотрщика за погрузкой и выгрузкой.
Это была достаточно ответственная должность, требующая исключительного внимания к работе.
Дело в том, что, ради экономии, табачный груз был упакован не в ящиках, а в полотняных прессованных тюках, и надо было следить за ходом погрузки, перегрузки, доставки, чтобы сократить законную утерю веса и законный процент брака.
Никакой специальности тут не требовалось.
Хорт знал точную цифру законного минуса брака своего груза, до места назначения, и по окончании доставки должен был получить 25 % с плюса от выгоды сокращения утери веса.
При первой погрузке в гавани Хорт развил необычайную энергию предупредительности, осторожности, соображения, внимания.
Хозяин сразу оценил талант надсмотрщика и заключил с ним условие работать дальше.
Каким образом Хорт устроился надсмотрщиком и каким образом вообще он довольно гладко, проехал громадный путь с севера на юг, по различным железным дорогам, без копейки, — об этом надо сказать следующее.
Как известно, Хорт был худ и высок, как старая жердь, торчащая в лугах.
И то, что он был непомерно высок — играло в его теперешней жизни важную роль.