Меня уносило в открытый океан. Уже приближались острые концы обеих песчаных кос. Я гребла, гребла, задыхалась, оставаясь хотя бы на месте, но бороться с этим водяным потоком было трудно. Я закричала: “Хелп!”. На пляже никто не услышал. Пара мелких, как мураши, прохожих вдали как ползли по песку, так и ползли. А вот два старичка с голубой горошиной, которые упорно шли, приближаясь к моему пункту пребывания (а я оставалась на месте, молотя руками-ногами), вдруг замахали мне со своей косы, изменили направление и ступили в воду мне как бы навстречу. На помощь.
Я уже знала, что местные плавать не умеют, ну не могут. И никогда не заходят в воду дальше чем по пояс.
Тут я повернулась и поплыла навстречу им, параллельно берегу, крича во весь голос: “Ноу!” – и что-то вроде: “Донт кам ту ми!” Я даже отрицательно замахала рукой. Утонут же, они не знают, что тут провал! Думают, что вода по пояс, как везде в этом заливе.
Как ни странно, мне удалось сойти со своего тормозного пути и повернуть параллельно берегу. Я плыла! Плыла навстречу старичкам! Они остановились. И вдруг я коснулась дна ногтем большого пальца. Зацепилась, рванулась, встала на цыпочку одной ноги. Разрывая собой воду, оперлась на полную ступню другой ноги. Угнездилась. Орала: “Сенк ю! Нот кам!”
И пошла, раздвигая всем туловищем воду, к их берегу. Когда стало мелко, повернула в нужную сторону, на пляж. Плыть уже не могла. Сил не хватало. Вода была плотная, как надутая ткань.
(Потом я прочла, что погиб журналист Дейч, который попал в такое же мощное течение вместе с девочкой. Ее он спас как-то, а сам утонул, царствие небесное. И есть только одно средство выбраться – надо плыть поперек этого течения.)
Но вот тут, когда я вышла наконец на берег (полежав в мелкой воде, чтобы наладить дыхание), я поняла, что со мной происходит ужасная вещь. Это было просто по грубой формулировке одного кандидата в солдаты, прибывшего к военкому уклоняться от армии, – “я ссусь”.
Из меня текла вода.
Я вспомнила: такое происходит с повешенными – они испускают из себя всё, что есть в организме. Отсюда легенда, что они испытывают оргазм, так как всегда вытекает сперма. Но это неправда. Это же чудовищное страдание, рвется спинной мозг, и открываются все сфинктеры брюшной полости.
Видимо, то же самое происходит с утопленниками. Только вода приемлет в себя всё…
Я не могла встать и пойти. Лежала в воде до вечера. Представляла себе свою жизнь дальше. Так живут оперированные, с мочеприемниками, страдальцы, инвалиды. Черная сторона жизни. Но привыкну, люди же привыкают…
Потом я натянула на себя свою длинную легкую юбку и пошла к отелю по боковой дороге, где не было асфальта. Пройдя метров десять, оглянулась. Песок сразу впитывал в себя капли, что текли из юбки. Прохожих не было, только проехала машина. А мне ведь теперь и на машине не ездить… Не говоря о самолете.
Как-то дошла до площадки, на которой стоял наш отель. Большое мусорное пространство, открытая земля, конечная остановка какого-то дальнего автобуса. На этой площади, в центре ее, топтались четыре собаки морда к морде. Хвосты их торчали параллельно земле, в напряжении. И я услышала задушенный хрип и визг, исходящий от собачьих морд. Нет, это не они пищали. Они тянули, каждая к себе, что-то живое! Я тут же схватила ком земли и замахнулась. Собаки виновато прыснули в стороны, залегли в кустах. Они знали, что делают подлое дело. На земле после казни лежало что-то облепленное землей, маленькое, с пятью перекрученными черными веревочками, отходящими от комка этой грязи.
Я нашла неподалеку пустой пакет, подняла им крошечное обслюнявленное собаками тельце и понесла его в отель. Во дворе, за воротами, стояло под краном ведро. Я налила в него немного воды и макнула туда неподвижный грязный комочек. И подумала: “Назову его Копейка. Столько стоит его жизнь”.
Пустила еще воды. Под струей Копейка полузадушенно завопила.
“Будет жить”, – довольно сказала я себе, кажется, вслух.
Осторожно помусолив в водичке это существо, я достала из ведра малюсенького грязного котенка.
Ножки и хвост его висели как веревочки.
Видимо, собаки вытянули ему – каждая в свою сторону – конечности из суставов, а хвост висел себе как обычный мокрый хвост.
Я поднялась в наши чистые мраморные хоромы, налила теплой воды с фейри в миску, осторожно, кончиками пальцев, промыла шерстку Копейке, отнесла под тепленький душ, сполоснула, завернула котенка в полотенце и положила на коврик и на еще одно полотенце под кресло. Подумала, что это существо надо покормить. Воду из блюдца Копеечка пить еще не могла, я намазала водичкой ей рот. Она слизнула каплю, больше не стала. Я сварила яйцо, покрошила теплый желток перед ее мордочкой и стала ждать. Копейка, не открывая глаз, ткнулась носом в желток и съела несколько крупинок. О! Будет, будет она жить!
Сняла сырое полотенце, накрыла ее сухим.
И тут пришла моя К.
Я объяснила ей, кто лежит в полотенцах на коврике под креслом. Мы приподняли полотенце.
Котенок со слипшейся шерсткой спал.
Я сказала: “Как тряпочка, совсем без сил”.
К. полюбила мою Копейку мгновенно, тут же назвала ее Тряпочкой и хотела взять на руки. Но я не разрешила, сказала, что она истерзана собаками, у нее шкурка болит.
Был уже вечер пятницы. В субботу Копеечка съела еще несколько крошек желтка и попила водички. Я большую часть времени сидела на четвереньках перед ней. К. сменяла меня в этой позиции, как только я поднималась. Ее опера для четырех контратеноров и мой роман сдвинулись во времени.
В понедельник мы поехали в зоолечебницу. Сидели в очереди, видели, как хозяин повел облезлую, старенькую, тяжело переступающую псину в кабинет. И ушел один. “У нас такого не будет, не допущу”, – подумала я.
Потом пригласили нас. Врач сказала, что это девочка (мы с К. покивали), ей один месяц, что у нее под шерсткой сплошные нарывы. Жить ей осталось три дня.
“Еще чего!” – подумала я. К. возвела очи в потолок и с иронией покачала своей многоумной башкой. Мы были с ней на одной волне. Но можно, сказала доктор, делать ей уколы антибиотиков и поить лекарствами.
В ветеринарной аптеке К. встала в очередь к фармацевту, а я потолклась в толпе и увидела коробки с детским кошачьим питанием. На коробке был изображен здоровенный котенок. Наша была много изящнее. В данный момент она лежала в моей пляжной плетеной сумке в полотенцах.
По приезде я насыпала перед носиком Копейки горстку котеночкового корма. Она вдруг подняла голову (с огромными пушистыми ушами) и подползла к корму. И стала хрустеть.
Победа!
К. ловко делала уколы Копейке, называя ее Тряпочкой, я держала малявку в полотенчике, потом нажимала ей на щеки (рот открывался), и К. капала в проем лекарство.
Через неделю Копейка поползла на передних лапках и одной задней. Вторая задняя волочилась как веревочка.
Мы предъявили нашу красавицу врачу, она ее похвалила и велела продолжать лечение. У врача Копейка не сплоховала. Встала на четыре ножки.
Еще через неделю мы уже играли с ней в шарик от пинг-понга. Копейка ловко, передними лапками, гоняла его и отфутболивала под шкаф. Потом ждала. Я лезла под шкаф, доставала шарик, и история повторялась.
А мне-то надо было скоро уезжать!
Однажды я вернулась с пляжа (я упорно плавала там на глубине примерно пятьдесят пять сантиметров) и увидела, что дверь в наш номер открыта, а горничная тарахтит пылесосом.
Как дверь открыта?! А где Копейка? Она же выскочит и опять попадет к собакам!
Я закричала, заплакала даже, горничная стала метаться по двору, ничего не нашла, горестно вернулась. Я уже держала Копейку на руках. Она, бедная, испугалась пылесоса и сидела под кроватью в уголку.
С этого момента горничная зауважала Копейку. И сказала, что идет на новоселье. Ее сестра построила дом. И, может быть, им понадобится кошка.
Вскоре я уехала.
К. через неделю вернулась в Москву и доложила, что Тряпочку принесли на новоселье в тот дом, а там были гости, еще одна сестра из большого города, из Мумбаи, с семьей. И ее маленькая дочь как взяла Тряпочку на руки, так больше никому не отдала. И все знают, что котенка зовут Пенни (Копейка), но та семья ее увезла и назвала по-другому. Почему это копейка, пенни? Такая красавица! Живот белый и кудрявый, глаза раскосые изумрудные, обведены, как у всех девушек Индии, черной тушью. Задние лапы длиннее передних, это так полагается, и она иногда сидит перед телевизором на корточках, как заяц, смотрит футбол, а передние лапки держит на груди. Хвост черный. На спине узор, как будто силуэт кота. Что-то немыслимое.
А я выздоровела моментально, как только взяла ее в руки, – тогда, на той пыльной площадке перед отелем.
Элла РайхОн, его женщины и Ritz
Как же она не хотела никаких празднований и чествований.
– Нет, нет, только не это, – повторяла она, приводя тысячу аргументов, почему это не стоит делать ни в коем случае.
Во-первых, она терпеть не может никаких тостов, подарков, вообще быть в центре внимания. За столько лет пора было бы ему с этим смириться. Во-вторых, пресса. Им так счастливо удавалось весь год скрываться от всех этих настырных гиен с фотоаппаратами. Они ни разу нигде вместе не засветились. И что же теперь? Все усилия насмарку? В-третьих, почему Ritz? Если ему так приспичило праздновать ее пятидесятилетие (просто мороз по коже от этой цифры!), неужели нельзя выбрать другое место, потише, поспокойнее? Посидели, выпили, задули свечки и домой. Ее бы вполне устроил такой вариант.
Он плеснул ей в бокал джин, медленно добавил тоник и лед – всё как она любит. По его отработанным жестам сразу понятно, что обряд этот он может осуществить даже с завязанными глазами.
– Спасибо, дорогой! – сказала она, беря ледяной бокал из его рук. – И потом, ты разве ты не понимаешь, как это ужасно звучит? Не понимаю, зачем давать повод, чтобы нас обвинили в бестактности?