Из всех критиков самый великий, самый гениальный, самый непогрешимый – время.
Самая горькая истина лучше самого приятного заблуждения.
Чем сильнее человек, чем выше нравственно, тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки.
Найти свою дорогу, узнать своё место – в этом всё для человека, это для него значит сделаться самим собой.
Рассудок становит человека выше всех животных, но только разум делает его человеком по превосходству. Рассудок не шагает далее «точных» наук и не понимает ничего, выходящего из тесного круга «полезного» и «насущного», разум же объемлет бесконечную сферу сверхопытного и сверхчувственного, делает ясным непостижимое, очевидным – неопределённое, определённым – «неточное».
Патриотизм состоит не в пышных возгласах и общих местах, но в горячем чувстве любви к родине, которое умеет высказываться без восклицаний и обнаруживается не в одном восторге от хорошего, но в болезненной враждебности к дурному, неизбежно бывающему во всякой земле, следовательно, во всяком отечестве.
Всякое достоинство, всякая сила спокойны – именно потому, что уверены в самих себе.
Разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он видел, что неразумно живёт.
Хорошо быть учёным, поэтом, воином, законодателем и проч., но не худо быть при этом человеком.
Есть много родов образования и развития, и каждое из них важно само по себе, но всех их выше должно стоять образование нравственное.
Борьба есть условие жизни: жизнь умирает, когда оканчивается борьба.
Без глубокого нравственного чувства человек не может иметь ни любви, ни чести, – ничего, чем человек есть человек.
Ограничен разум человека, но зато безграничен разум человеческий, то есть разум человечества.
Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше.
Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем.
В важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было всё погибнуть.
Над обществом имеют прочную власть только идеи, а не слова.
Индивидуальность человеческая, по своей природе, не терпит отчуждения и одиночества, жаждет сочувствия и доверенности себе подобных.
Не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, что ему надо, чего ему хочется; но он знает, и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность.
Нападки на недостатки и пороки народности есть не преступление, а заслуга, есть истинный патриотизм.
У всякого человека есть своя история, а в истории – свои критические моменты: и о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, как он действовал и каким он является в эти моменты, когда на весах судьбы лежали бы его и жизнь, и честь, и счастье. И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее.
Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и неволе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение.
Александр Иванович Герцен1812–1870
Публицист-революционер, писатель, педагог, философ. Принадлежал к числу крайне левых политиков и критиков монархического устройства в России, выступая за социалистические преобразования. Издатель революционного еженедельника «Колокол» (1857–1867 гг.) и альманаха «Полярная звезда» (1855–1868 гг.).
Ему также принадлежит философский труд «Письма об изучении природы», опубликованный в 1845 году в журнале «Отечественные записки». В нём Герцен предпринял попытку рассмотреть историю натурфилософии и проблему возникновения науки Раннего Нового времени через призму диалектического метода. В «Письмах» Герцен подробно останавливается на опыте формирования научной рациональности в трудах Френсиса Бэкона, Рене Декарта, Дэвида Юма, Томаса Гоббса и др.
Против догматов, против верований, как бы они ни были безумны, одним отрицаньем, как бы оно ни было умно, бороться нельзя, – сказать «не верь!» так же авторитетно и, в сущности, нелепо, как сказать «верь!»
Главная цель жизни – это сама жизнь, каждый день и каждый час являются целями для самих себя, а не средствами другого дня или другого опыта.
Надобно иметь большое мужество, чтоб высказывать громко вещи, потихоньку известные каждому.
Человек – не вне природы и только относительно противоположен ей, а не в самом деле; если бы природа действительно противоречила разуму, все материальное было бы нелепо, нецелесообразно.
Нельзя дать внешней свободы больше, чем её есть внутри.
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание.
Человек так мало признавал права природы, что без малейших упрёков совести уничтожал то, что ему мешало, пользовался чем хотел.
Логика – разумнее, история – человечественнее. Ничего не может быть ошибочнее, как отбрасывать прошедшее, служившее для достижения настоящего, будто это развитие – внешняя подмостка, лишённая всякого внутреннего достоинства.
История мышления – продолжение истории природы: ни человечества, ни природы нельзя понять мимо исторического развития. Различие этих историй состоит в том, что природа ничего не помнит, что для неё былого нет, а человек носит в себе все былое своё; оттого человек представляет не только себя как частного, но и как родового.
Нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно.
Жизнь природы – беспрерывное развитие, развитие отвлечённого простого, не полного, стихийного в конкретное полное, сложное, развитие зародыша расчленением всего заключающегося в его понятии, и всегдашнее домогательство вести это развитие до возможно полного соответствия формы содержанию – это диалектика физического мира. Все стремления и усилия природы завершаются человеком; к нему они стремятся, в него впадают они, как в океан.
Природа не имеет силы над мыслию, а мысль есть сила человека.
Дело науки – возведение всего сущего в мысль.
Сначала предмет совершенно вне мышления; личная умственная деятельность человека приступает к нему, выпытывая, в чем его истина, в чем его разум; по мере того, как мысль отрешает его (и себя) от всего частного, случайного, углубляется в его разум – она находит, что это и её разум; отыскивая истину его, она находит себя этой истиной; чем более мысль развивается, тем независимее, самобытнее становится она и от лица мыслителя и от предмета; она связует их, снимает их различие высшим единством, опирается на них и, свободная, самобытная, самозаконная, царит над ними, сочетая в себе два односторонние момента свои в гармоническое целое.
Понять предмет – значит раскрыть необходимость его содержания, оправдать его бытие, его развитие; понятое необходимым и разумным не есть чуждое нам: оно сделалось ясною мыслью предмета; мысль сознанная и понятая принадлежит нам и сознается нами, потому что она разумна и человек разумен – а разум один.
Наука кажется трудною не потому, чтоб она была в самом деле трудна, а потому, что иначе не дойдёшь до её простоты, как пробившись сквозь тьму тем готовых понятий, мешающих прямо видеть. Пусть входящие вперёд знают, что весь арсенал ржавых и негодных орудий, доставшихся нам по наследству от схоластики, негоден, что надобно пожертвовать вне науки составленными воззрениями, что, не отбросив все полулжи, которыми для понятности облекают полуистины, нельзя войти в науку, нельзя дойти до целой истины.
Когда Шеллинг проповедовал свою философию, большая часть философов думала, что время сочетания науки мышления с положительными науками настало; эмпирики молчали. Философия Гегеля совершила это примирение в логике, приняла его в основу и развила через все обители духа и природы, покоряя их логике, – эмпиризм продолжал молчать. Он видел, что прародительский грех схоластики не совершенно стёрт ещё. Без сомнения, Гегель поставил мышление на той высоте, что нет возможности после него сделать шаг, не оставив совершенно за собою идеализма; но шаг этот не сделан, и эмпиризм хладнокровно ждёт его; зато, если дождётся, посмотрите, какая новая жизнь разольётся по всем отвлечённым сферам человеческого вйдения! Эмпиризм, как слон, тихо ступает вперёд, зато уже ступит хорошо.
Гегель показал предел, далее которого германская наука не пойдёт; в его учении явным образом содержится выход не токмо из него, но вообще из дуализма и метафизики.
Ничто не сделало и не делает более вреда философии, как выкраденные результаты без связи, формально принимаемые, лишённые смысла и повторяемые с произвольным толкованием.
Философия развивает природу и сознание a priori, и в этом её творческая власть; но природа и история тем и велики, что они не нуждаются в этом a priori: они сами представляют живой организм, развивающий логику a posteriori.
Идеализм не что иное, как схоластика протестантского мира. Он никогда не уступал в односторонности эмпирии; он никогда не хотел понять её и, когда понял поневоле, с важностью протянул ей руку, прощал её, диктовал условия мира – в то время как эмпирия вовсе не думала у него просить помилования.
Идеализм собственно для естествоведения ничего не сделал… Позвольте оговориться! Он разработал, он приготовил бесконечную форму для бесконечного содержания фактической науки; но она ещё не воспользовалась ею: это дело будущего…