Я понял, что ее горизонт ограничен школьной программой, актерская практика— провинциальной самодеятельностью… Не хотелось обижать красотку при подругах, то восторженно взирающих на нее, то испытующе— на меня.
Наташа исполнила произведение Горького до конца.
В кухне повисла тягостная тишина.
— Наташа, какого рожна вы привязались к этим птицам? — наконец выдавил я из себя. — Неужели не понимаете, каждая вторая конкурсантка будет читать на экзамене ту же «Ворону и лисицу», изображать того же буревестника? Попробуйте ошеломить комиссию хотя бы каким‑нибудь новым, неожиданным репертуаром.
— Каким? — с готовностью спросила она.
Так я угодил в собственные силки. Пришлось пообещать ввиду ограниченности сроков за сутки подобрать ей новый репертуар.
Девушки вымыли посуду и ушли.
Оставшись один, я, вместо того чтобы приняться за написание рецензии, стал оглядывать книжные полки.
«Что ей посоветовать? Монолог Офелии? Да она Шекспира в руках не держала. Сказку Чуковского «Тараканище»? Чего доброго, станет изображать бегемота и все упоминающееся там зверье… Чем этой провинциалочке прошибить сердца членов приемной комиссии?»
Наутро пришло неожиданное решение. Я понимал, Наташа должна идти ва–банк. Терять нечего. Все равно не примут. Но мной овладел непонятный азарт. Я решился не только предложить ей новый материал, но и попробовать научить ее хоть с минимальной выразительностью донести до слушателей смысл.
Когда она вечером примчалась, я дал ей выучить одно из моих собственных неопубликованных стихотворений и отрывок из книги А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».
Пришлось заниматься с ней всю неделю вплоть до понедельника— судного дня, творческого конкурса в театральном училище имени Щукина.
Перед тем как уйти в воскресенье, она подошла к окну и, стоя ко мне спиной, вдруг расплакалась. Я почему‑то заподозрил, что сейчас последует признание в любви. В подобных ситуациях так часто бывает.
— Я вас обманывала, — услышал я прерывающийся от рыданий голос. — У меня эпилепсия. Зубы разбила во время приступа. Никто не гнался. Просто упала на платформе, хорошо, не на рельсы… Как вы думаете, примут меня с такой болезнью? Нужна медицинская справка, а кто мне ее выдаст? — Давно с тобой это?
— С тех пор как была любовницей одного ювелира… Он извращенец, бил. Когда приступ, прикусываю язык. Говорят, можно умереть… Как вы думаете, примут?
Час от часу был нелегче с этой Наташей Иволгой.
— Сначала пройди конкурс. Лечишься? Нужно лечиться. Не может быть, чтобы сейчас такую болезнь не излечивали. Вот, выпей воды. Успокойся, пожалуйста. Езжай в общежитие, выспись. На экзамене нужно быть свежей, победительной, ясно? Теперь забудь все, чему я тебя научил. Просто вложи им в головы смысл того, что будешь читать. — Я подумал о том, что неминуемый провал может стать поводом для приступа, и корил себя за то, что ввязался в эту историю.
Тем не менее, после того как Наташа ушла, сел к телефону, обзвонил всех знакомых медиков и в конце концов договорился, что послезавтра утром смогу привезти ее в клинику нервных болезней на улице Россолимо. Для консультации у какого‑то знаменитого профессора.
…Зачем мы берем на себя ответственность за чужого человека? Что нами движет? Эта Наташа с ее вульгарным маникюром, изврагценцем–ювелиром… Эта Оля с ее Габриелем, съеденной гориллой… Зачем это все мне нужно? На неделю вышибло из собственной жизни.
Днем в понедельник позвонила Наташа. Прошла творческий конкурс! Аплодировали. Поставили пятерку. Попросили как можно скорей вставить зубы.
Поздравил. Сообщил о клинике. Пришлось уговаривать. Еле согласилась в чаду своего успеха.
Наступила среда. С утра пораньше Наташа и я ждали среди толпы страждущих в старинном вестибюле клиники нервных болезней, пока вверху мраморной лестницы не появился окруженный студентами–практикантами профессор в белом халате. — Кто здесь Иволга? Поднимайтесь.
Она вдруг пригнулась, поцеловала меня в шею. И пошла вверх по лестнице.
Больше я ее никогда не видел.
Знаю от Насти, позвонившей мне через полтора года, что та работает крановщицей на московских стройках. Что Наташа лечилась, сдала вступительные экзамены в «Щуку»; на втором курсе познакомилась с военным моряком, вышла замуж и, бросив все, недавно уехала с ним во Владивосток. Что касается Оли, то она живет в Африке, в Конго. Пишет, что очень тоскует….Ох, девочки, девочки, все вы годились мне в дочки. Простите меня, сам не знаю за что.
Скрипачка и скрипач
Морозным февральским вечером Лида неожиданно заехала ко мне после концерта в Малом зале консерватории.
— Что случилось? — спросил я, принимая из ее рук скрипку в тяжелом футляре. На нем еще дотаивали снежинки. — Расскажу. Дадите чаю?
Пока она раздевалась в прихожей, я обтер футляр носовым платком, бережно положил инструмент на тахту.
Потом мы молча пили чай на кухне. И я все посматривал на усталое, внезапно как бы постаревшее лицо этой молодой женщины, жены моего крестника Вити.
— Что‑то случилось? — снова спросил я, не выдержав напряжения. — Как прошел концерт?
— Случилось. Дайте подымить. — Она взяла у меня сигарету. — Вчера мы с Витей развелись. А на той неделе, в четверг, всем квартетом улетаем в Соединенные Штаты. Навсегда.
…Мерно падали капли из крана над кухонной мойкой. Я оглянулся. Кран был закрыт. Это отстукивали секунды круглые электрические часы на стене.
Витя был мой давний друг. Тоже скрипач. Ничто не предвещало такой развязки. Стало больно, как если бы эта беда случилась со мной.
В таких случаях лезть в душу, расспрашивать, что называется, махать после драки кулаками, бесполезно. Я понурился, оглушенный новостью.
И тут ее прорвало:
— Поймите! Не могу больше мыкаться по метро и автобусам с этой скрипкой. Десять лет в браке, а у нас нет ребенка. Мне уже тридцать шесть. Не смогли скопить ни на автомобиль, ни на что. Живем на окраине, в пятиэтажке. Понимаете, устала! Просто устала. Американский импресарио предложил постоянную работу, контракт в городе, где мы уже однажды были на гастролях. Там горы вокруг, озера… Не представляете какая красота, какой воздух…
— А как же Витя? — тупо спросил я.
— Витя? — Она раздавила в пепельнице недокуренную сигарету. — Ваш Витя мямля. Довольствуется тем, что есть. Не хочет ехать. Будет всю жизнь пилить в своем оркестре, в группе вторых скрипок… Говорит, ему ничего больше не нужно. Который год копит деньги в надежде приобрести подержанную иномарку— предел мечтаний! Осуждаете меня? — Она заплакала. — Между прочим, расстаемся друзьями. Будет опекать здесь мою маму. Не знаю, правильно ли поступаю… Визы готовы, билеты куплены. Поедет провожать в Шереметьево…
Мне нечего было ей сказать. Совсем нечего.
— Вы хоть помолитесь обо мне? — спросила она, когда мы перешли в комнату.
Когда‑то она вот так же попросила помолиться о том, чтобы у них был ребенок. Но я‑то видел, что им, занятым своей музыкальной карьерой, гастролями, на самом деле не до ребенка.
Прежде чем Лида ушла, я захотел попрощаться и со скрипкой. Попросил разрешения вынуть ее из футляра. Осторожно взял в руки легкий темно–коричневый инструмент. Погладил по лакированной поверхности. Сквозь круглое отверстие на дне нижней деки как всегда виднелась золотистая таблич- ка–этикет с надписью латинскими буквами: «Антонио Страдивари. Кремона».
Эта скрипка, стоящая чуть не миллион долларов, была чужая, не Лидина.
Из года в год, изо дня в день Лида ездила с ней городским транспортом, ходила в дождь и снег по улицам, ежесекундно боясь как бы ее не украли, как бы ее где‑нибудь не забыть. К счастью, это случалось только в преследующих Лиду тревожных снах.
…Со времени ее отъезда прошло около полугода, когда ко мне примчался Витя. Потрясенный новостью, рассказал: руководительница квартета, которой принадлежала скрипка Страдивари, отняла инструмент у Лиды и выставила ее из этого давно сыгравшегося маленького женского коллектива. И Лида осталась без работы в чужом городе, в чужой Америке.
Мы с Витей ничем не могли помочь Лиде.
Властная руководительница квартета, сама игравшая на великолепном инструменте работы Гварнери, ссудила ей скрипку Страдивари потому, что та без толку хранилась в ее богатом доме со времен окончания Второй мировой войны. Оба уникальных инструмента приобрел по случаю ее дед— известный академик, лауреат Сталинской премии. Вложил деньги.
Видимо, там, в Америке, объявилась другая музыкантша, по каким‑то причинам более устраивающая начальницу, которая вместе со своими товарками всегда давала понять Лиде, что и скрипку ей дали и держат в коллективе из милости.
…Как это ни обидно, искусство, в частности музыка, классическая, высокая музыка, не всегда выправляет человеческие души. Ведь квартет на своих концертах исполнял произведения Бетховена, Моцарта…
То ли благодаря нашим с Витей молитвам, а может, и без них Бог счел нужным вмешаться в судьбу Лиды. Через год произошел целый ряд чудес: Лида вышла замуж, какая‑то церковная община в складчину приобрела ей вполне приличную скрипку, она получила работу преподавателя в местной консерватории; иногда играет на торжественных богослужениях в церкви…
Встречаясь на улицах американского города или пересекаясь в концертных залах, бывшие подруги с ней не раскланиваются.
Время от времени она звонит Вите, который продолжает опекать ее старенькую маму, не желающую ехать к дочери в непонятную и далекую Америку. Лида регулярно переводит ей деньги вдобавок к старушечьей пенсии.
Как будто все стабилизировалось.
Но вот что произошло за последнее время с Витей.
Продолжая работать в своем оркестре, он все копит на автомобиль. Не брезгует подработкой. В свободные от концертов вечера играет «Очи черные» и другие чувствительные мелодии в маленьком кафе. Ходит со своей скрипочкой между столиков с немногочисленными посетителями, ждет чтобы ему засунули в нагрудный карман какую‑нибудь денежку.