– Не сегодня, вы увидите меня без маски завтра, – обратилась она к Генриху Айзенштайну, возобновив диалог ровно в том месте, где его оборвал вой сирены. Грубо развеянное волшебство потихоньку снова начало обволакивать зал. Никто из зрителей так и не захлопал. Лишь в самом конце, на поклонах артистов, как будто по команде зрители встали и молча стояли несколько минут. И эти молчаливые минуты для артистов были дороже самых громких рукоплесканий.
Через два дня, 23 декабря, здание театра Музыкальной комедии было повреждено обстрелом. 24 декабря здесь сыграли последний спектакль – оперетту «Холопку», а 25 декабря труппа Музкомедии переехала в пустовавшее здание Александринского театра. Театр давал спектакли почти ежедневно на протяжении последующих двух лет. 27 января 1943 года спектакль «Продавец птиц» временно прервали. На сцену вышел распорядитель, чтобы сообщить зрителям и артистам о полном снятии блокады Ленинграда.
Ленинградка
Ленинград, 1955 год
Июнь
Ах, это ни с чем не сравнимое чувство свободы, которое испытываешь только после закрытия сессии. Ну, или выхода из тюрьмы, наверное. Но из тюрьмы Мара ни разу не выходила, а вот сессию сдала целых 9 раз! Сдавала, правда, не блестяще, редко какая сессия закрывалась без отметки «удовлетворительно», но подумаешь! Кому какое дело! Главное, что не оставалось «хвостов», а впереди ждали целые, не тронутые временем каникулы! А значит, прогулки с подружками, кино, театр и танцы… Учиться в институте, правда, Маре тоже нравилось. Лесотехническая академия, для своих – «Лесопилка», была не столько местом получения знаний, сколько местом встреч с подругами, обсуждения новостей и стрельбы глазами в симпатичных мальчиков. Местом коротких, но таких весёлых перемен, а после – длинных прогулок в огромном парке, надёжно прятавшем старое здание от шумных ленинградских улиц со всех сторон.
Конечно, не об этом мечтала Мара, заканчивая 10-й класс. Какая девочка в восемнадцать лет может мечтать о профессии «инженера лесного хозяйства»? От одного слова «инженер» уже хочется зевать, а Маре с её музыкальностью, яркостью и любовью к театру хотелось, естественно, в актрисы. Зря что ли они с Лидкой ходили аж в два драмкружка: в своей, 221-й9 школе и в соседней, 232-й. Правда, в 232-й им ролей не давали совсем. Завидовали, понятно дело. Им с Лидой всегда завидовали, они яркие, интересные, весёлые. Куда ни придут – мальчишки вокруг них так и вьются. Вот и невзлюбили их другие девчонки. Что с них взять. Но Мара на сцене была хороша! Эсфирь Григорьевна это тоже отмечала и ролями её не обделяла. А сколько раз в мечтах Мара выходила на сцену Музкомедии в партии Розалинды и, обмахиваясь веером и пританцовывая, пела:
Мойженатый друг,
Что ж ты смутился вдруг!
Эй, забудь жену,
Ну-ка спляшем, ну!
А окружающие актёры восхищенно смотрят на неё, и зал рукоплещет… И сам Михайлов не может оторвать от неё глаз! Немеет, забывает слова, а она шёпотом подсказывает ему реплику… Она же знает все партии наизусть! От Розалинды до Франка. И станцевать за всех может, и спеть, если потребуется! Да, она рождена быть актрисой!..
Так думала она и все её подруги и друзья. А вот мама совсем так не думала. Мама считала, что актриса – это не профессия, а так, баловство сплошное. Более того: опасное баловство! В конце 10-го класса Кира Евгеньевна усадила Мару на кухне, поставила перед ней кружку крепкого чая, привычным жестом шлепнула по подпирающей подбородок Маркиной коленке, и, дождавшись, когда нога сползет вниз, вздохнула и всё объяснила. Что надо перестать витать в облаках, а получить образование, которое всегда даст кусок хлеба. Что надо выбрать что-то надёжное, основательное, серьёзное. Что актёры – несчастные люди, которые полностью зависят от близорукой фортуны и взбалмошного режиссера. Что в «тех кругах» кошмарные нравы и что она никогда не позволит своей дочери пойти по этой скользкой дорожке. Слова, слёзы, стенания, ссоры маму убедить не смогли. Маму переубедить в принципе было невозможно. А уж в делах, касающихся образования, тем более. Своей твёрдой, авторитетной рукой она всех подчиняла своим правилам, куда уж восемнадцатилетней Маре было сопротивляться. Требовательная к другим, но ещё более требовательная к себе Кира Евгеньевна уверенно поднималась по карьерной лестнице: учитель, завуч, директор. Чем выше, тем сложнее становилось ей перечить. Наверное, поэтому они с папой и расстались после окончания войны. Хотя что уж там… Папа тоже был хорош. Они с мамой и так всегда были разные, а его пристрастие к водке воздвигло между ними непробиваемую стену. Кира Евгеньевна вычеркнула его из своей жизни. И жизнь дочери тоже пускать на самотёк не планировала.
Несколько дней Мара рыдала в подушку, стараясь делать это как можно громче и исключительно по вечерам. Но Кира Евгеньевна не обращала на девичьи капризы никакого внимания.
Когда пришло время подавать документы, Маре было уже всё равно, куда поступать. Будь что будет. Одноклассница предложила пойти за компанию с ней сдавать экзамены в Лесотехническую академию, и Мара согласилась. Какая разница, в самом деле? Профессия архитектора-озеленителя звучала не так уж и страшно, можно сказать, даже романтично. Мара написала сочинение на тему «Люди подвига в романе А. М. Горького Мать» (подумаешь, легкотня, дочери учительницы литературы это было раз плюнуть, а у Мары к тому же была врожденная грамотность: никогда никаких правил по русскому не учила и писала без ошибок!), уверенно решила математические задачки, нарисовала композицию из геометрических тел (ну, рисовала-то она всегда прилично!) и поступила. Так Мара оказалась в этих стенах. Она представляла, как будет изучать растения и цветовые композиции, рисовать клумбы и кашпо. Кто ж знал, что в комплекте к этим дисциплинам идут высшая математика, физика, химия, геодезия и даже техническая механика. Вот тут-то она и выяснила, что такое «инженер».
Нет, Мара не жаловалась. Учёба проходила хоть и не слишком интересно, порой даже трудно, зато очень весело. По крайней мере, пока на голову совершенно неожиданно не обрушивалась сессия. И вот буквально на днях она прошла последнюю веху – защитила диплом по теме «Проект озеленения туберкулёзной больницы в г. Сталинграде». Но привычного облегчения в этот раз не наступило. Ей предстояла главная битва в жизни – найти способ остаться в Ленинграде.
Беда пришла откуда не ждали. В начале июня Мару вызвали в деканат и объявили как о каком-то совершенно обыденном, ничего не значащем факте: её, Маргариту Фёдоровну Морозову, распределяют в Семипалатинск. «Вот, товарищ Морозова, пришел запрос на молодого специалиста. Мы им уже отправили Ваш личный листок, характеристику и автобиографию. Месячная стипендия 390 рублей, железнодорожный проезд к месту работы оплатят переводом на текущий счет Сталинского отделения Госбанка. Распишитесь вот здесь!»
В животе образовался тугой, ноющий комок. Её, коренную ленинградку! В какой-то глухой аул где-то на востоке Казахстана! Она с трудом нашла эту крошечную, равноудалённую от всех центров жизни точку на карте Советского Союза. Семипалатинск!
3 500 км от родного дома! Да они с ума сошли! Она никогда, слышите, никогда не поедет в эту дыру! Это уму не постижимо! Уехать из Ленинграда, из её любимого города, где друзья, где мама, где Ванечка… Это будет решительно конец жизни! Лучше в петлю, чем в Семипалатинск.
Кира Евгеньевна просидела с Марой весь вечер. Мара рыдала, Кира Евгеньевна молчала. Ради такого случая пришлось даже открыть припрятанную бутылку коньяка.
– Всё, Марка, давай ложиться спать. Разберёмся.
И Мара успокоилась. Раз мама обещала, что разберётся, значит, всё будет хорошо. Мама слов на ветер не бросала. Да и рыдать, если честно, было некогда. Через две недели у неё стояла защита диплома, а конь, естественно, ещё грустно смотрел в направлении места валяния и не двигался с места. Мара сосредоточилась на своём проекте озеленения туберкулёзной больницы и старалась не думать о том, что совсем скоро, буквально через несколько недель её жизнь может измениться навсегда. До 25 июня, дня защиты, у неё даже это почти получалось. Но как только комиссия перестала мучить её вопросами и, вздохнув и покачав головой, отпустила с отметкой «удовлетворительно», тревожные мысли о будущем вернулись с удвоенной силой.
Мара вышла из дверей института и остановилась перед огромной лужайкой, служившей буферной зоной между старым, строгим, каменным трёхэтажным зданием и живым, непокорным, хаотичным парком. Раньше, ещё до войны, на этой лужайке устраивали красивую клумбу с красной звездой и огромным серпом и молотом в середине. Сейчас же окружение академии носило совсем не регулярный характер, словно старый институт решил вспомнить, что он воспитывает специалистов лесотехнического хозяйства, а не каких-то там садовников, подстригающих цветочки на грядках.
Мара вдохнула свежий, сырой запах леса. Этот запах, контрастирующий с запахом пыли и ветоши в аудиториях, навсегда стал ассоциироваться с запахом свободы. Погода словно тоже поздравляла её с защитой диплома: наконец-то после недели июньского холода потеплело до очень комфортных 22 градусов. Домой надо было ехать на двух трамваях, но Маре захотелось пройти пешком. Всего-то полтора часа прогулки по любимому городу. По Торжковской улице к Крестовскому острову, по Кировскому10 проспекту до Большого, перейти Тучков мост и завернуть на Средний проспект Васильевского острова. Полтора часа на то, чтобы наконец остаться наедине с собой, всё спокойно обдумать и выработать стратегию по выходу из сложившейся ситуации. «Во время прогулки всегда легче думается,» – решила Мара и зашагала сквозь заросший, но очень оживлённый парк к шумным ленинградским улицам.
Конечно, она никуда не уедет. Надо просто найти выход из ситуации – и всё. Выход есть всегда, это всем известно. Нужно просто придумать, как его найти. Например, можно заболеть. Хотя нет, проблему это не решит, просто отложит на пару недель отъезд. А вот если бы выйти бы замуж за Ваню… Тогда её оставили бы в Ленинграде при муже. Да, это самый оптимальный выход из ситуации. Проблема в том, что Ваня в ЗАГС не спешил. Нет, пару раз он очень красноречиво намекал и даже мечтал вслух о том, как они поженятся, как будут жить вместе, как у них родятся дети… Но конкретных действий не предпринима