ни на электрическом стуле – пять минут. Мой личный рекорд – это пятнадцать минут выдержанной пытки «электричеством».
Еще был у нас воспетый в солдатском десантном фольклоре и военных былинах тренажер силы, духа и воли «Ебун-гора».
Ох и нае…лись же мы на этой самой горе по самое «не хочу». Это даже и не горка, а глубокий овраг, а вот подъем из него крутой. Этак с часок побегайте по «Ебун-горе» вниз-вверх, так она вам круче Эвереста покажется. А когда совсем нет сил бежать, то шагом по ней ходят, только шаг не простой, а «гусиный», то есть вприсядку. Вот такое в основном физическое воспитание было. Еще на турнике занимались, на параллельных брусьях болтались, постоянно выполняли самое любимое армейское упражнение: «Упор лежа принять! И на счет раз начали…». Вот и все, собственно. Могучих мускулов я не накачал, зато уже через месяц службы стал «тонкий, звонкий и прозрачный».
За перенесенные муки каждому десантнику, начиная прямо с даты принятия присяги, бронируется место в раю. Даже песня такая есть:
И воскликнул Господь:
«Дайте ключи!
Отворите ворота в сад.
Я приказ даю —
От зари до зари в рай принимать десант»[13]
Так вот рай в десанте – это ПДП, парашютно-десантная подготовка. Укладка парашюта перед прыжком – красота, команды понятные, толковые. Выполняешь их с полным осознанием их необходимости. Выполнение каждой команды по укладке купола трижды проверяют, командир взвода, заместитель командира роты по ПДП и командир роты. Даже если ошибочка вышла у тебя по укладке, поправят. А уж прыжки – это вообще праздник в раю!
Думаете, такие мы смелые и отважные и, как в песне поется: «Небо нам, небо нам родимый дом»? Нет, просто многие понятия в армии меняются. Парашютные прыжки – это нет никаких работ, строевых занятий, вечного «бегом марш» или «упор лежа принять». Ночью, боже упаси, чтобы курка побеспокоили, сон полноценный, ровно восемь часов. Перед восходом солнца подъем и плотный завтрак, парашюты со склада получены еще вчера, до утра под охраной дневального ждут в помещении роты. На рассвете погрузка в комфортабельные автобусы, пока до военного аэродрома едешь, на сиденье, как белый человек, можно и вздремнуть. На летном поле распределили по бортам[14] и потокам. Погрузка в военно-транспортный самолет. Набор высоты. Легкое приятное волнение. Сигнал: «Приготовиться». Встали потоками в затылок друг другу. Открыт десантный люк. Завыл по фюзеляжу самолета ветер. Пошел! Бегом по фюзеляжу самолета. Ахнул вниз. В свободном парении считаешь секунды до открытия парашюта: «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три!» Кольцо! Рвешь кольцо парашюта. Раскрылся купол. Туго натянуты стропы, чуть давит на тело хорошо подогнанная подвесная система. Летишь! Летишь!!! Лепота. Приземлился, погасил купол, отстегнул подвесную систему, собрал парашют в сумку. Все!
И пока весь полк не отпрыгал, никто тебя не трогает, лежишь на спине, небом любуешься, отдыхаешь. Эй, курсант! А в десанте за прыжки платят. Получи прыжковые три рубля, распишись в ведомости. Иди на эти три рубля купи чего вкусненького. Выездной солдатский буфет, «булдырь» на жаргоне, уже на поле. Покупай, чего душа изволит, и кушай, родной, отдыхай, сегодня у тебя праздник. Рай! Сравните это с многокилометровым бегом в противогазе, да еще постоянно «вспышка справа», «вспышка слева». Вот и понятно будет, почему прыжок с парашютом – это рай для десантника. Тут каждый день прыгать согласишься, невзирая на проценты нераскрывшихся парашютов. Бывает, конечно, что и не раскрываются купола, но редко. Если статистику взять, то больше шансов под машину на улице с оживленным движением угодить, чем разбиться при прыжке в нормальных условиях, на нормальном оборудовании.
Не успел я еще присягу принять, а военную службу, уже до донышка, до самой распоследней капли понял. Для солдата что главное? Кто служил, сразу скажет: «Сачкануть, пожрать и поспать». Для командира что главное? Заставить солдата работать, кормить в меру, голодный солдат – это злой и инициативный воин, а именно такой родине и нужен. А спать? Спать, милые, дома будете, если до дембеля доживете.
Военную службу я невзлюбил, и она отвечала мне тем же. Поняв ее, родимую, до самой сути, стал я вовсю сачковать, думал исключительно о жратве, а не об уставах, старался побольше поспать, умудряясь это делать даже стоя в наряде на тумбочке дневального. В своем соревновании с армией я проявлял и развивал в себе именно те качества, которые мне потом не раз пригодились в Афганистане. Решительность, настойчивость, умение маскироваться, умение вводить противника в заблуждение, готовность любыми мерами обеспечить себя пищевым довольствием. Но в то время солдат я был совсем неопытный.
Мою маскировку легко раскрывали, в заблуждение командиров вводить не особенно получалось, вот и огребал я нарядов вне очереди и других, но уже неуставных педагогических мер и приемов военного воспитания по полной программе. Но попыток объегорить и объехать на «сраной козе» своих командиров не оставлял, проявляя похвальную настойчивость. Посему, говорю это без ложного стыда, был я в учебной роте самым хреновым курсантом, а в солдатском ранце (РД – ранец десантный) носил не маршальский жезл, а прятал украденные на кухне сухари и сахар. Что было, то было.
До сентября служба шла, наполненная хоть какой-то, но все же боевой учебой. Научили стрелять, собирать и разбирать стрелковое оружие, действовать в составе роты, взвода, отделения, малой боевой группы. Преодолевать полосу препятствий, ходить строевым шагом, десантироваться с воздушной и наземной техники. Зазубрили уставы. Мирно дремали на политзанятиях.
Летом 1980 года в Москве проходили Олимпийские игры, умер Владимир Высоцкий, несли первые боевые потери наши части в Афгане. В восьмидесятых годах двадцатого века заканчивалась целая эпоха. Эпоха Советского Союза. Она заканчивалась бесконечно длинными очередями и всеобщим дефицитом, она заканчивалась больной экономикой, она заканчивалась неустанной ложью власти, которой уже никто не верил, она истекала кровью наших ребят в Афгане. Одна тысяча девятьсот восьмидесятый год был первым годом этой эпохи, первым шагом на пути в пропасть. Мы будем свидетелями и участниками последних лет этого уходящего времени. Это мы будем ее жертвами – предателями и героями или просто дезертирами. Но мы этого не знали, да и не могли знать. Да и что мы вообще могли знать? Тогда, летом восьмидесятого, наша жизнь и мироощущение сузились до казарменных границ, и постоянной военно-матерной музыкой звучало: «Упор лежа принять… Бегом марш… Носочек тянем… Ро-о-ота! Газы!!!» Окрики и добавления к командам: «Под такую вашу мать… вашу мать… вашу мать!»
Под эти слова неслышно, невидимо и пока неощутимо уходила эпоха и умирала страна, которой мы с оружием в руках присягнули на верность. И которую не смогли защитить и не захотели спасти. Но мы этого не знаем: сегодня, здесь, сейчас мы учимся защищать эту страну, мы еще верим, что исполним свой долг. И исполняли его, пока могли…
Что есть солдат? Солдат есть безропотная скотина, обязанная выполнять приказы своих командиров. Об этом тактично и уклончиво говорится в военной присяге: «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы», – и более ясно в дисциплинарном уставе: «Приказ начальника – закон для подчиненного». Еще солдат есть бесплатная, безответная рабсила.
С сентября курсантов стали припахивать на гражданские работы, то есть наша народная армия оказывала за бесплатно помощь народу в его труде на благо родины, но при этом еще и гарантировала этому народу свою защиту. Во как! Другой такой армии в мире не найти! Так нам с гордостью говорили замполиты.
Работы так работы, нам по… барабану, в общем. Уголек по ночам разгружали, траншеи копали, в колхозах картошку убирали, трудились-пахали вместо боевой учебы. Грех жаловаться, все лучше, чем по тем же полям с оружием бегать. Вот тут-то я и развернулся! Показал все, на что способен! Работать не работал, а уж жрал так, что за ушами трещало, и все норовил вздремнуть. Самогоночку дегустировал, сальцом закусывал, на белесых и дебелых литовских девиц засматривался.
Осенью, в самом начале октября, копаем мы отделением картошку на народном поле литовского колхоза. Наш командир отделения куда-то ушел, мы свободны. Раз надзора и вечных понуканий нет, то и работы нет. Поле после дождя мокрое, ветер зябкий, я, закутавшись в бушлат, сижу на корточках рядом с оцинкованным ведром, наполовину заполненным перепачканной мелкой картошкой. Маскируюсь, ввожу возможного наблюдателя в заблуждение, пусть думает, что я работаю, а сам в это время предаюсь предосудительной медитации. О доме думать бессмысленно, ни о чем другом думать не хочется, в общем, чистейшей воды медитация: мыслей ноль, тело расслаблено, время как отсутствует.
Чувствую, как в спину меня деликатно толкнули, не реагирую. Во-первых, лень двигаться, во-вторых, офицер или сержант деликатничать бы не стал, уж двинул бы так двинул, на всех остальных мне в состоянии углубленной медитации, почти в «самадхи»[15], было просто наплевать.
– Солдат? – с какой-то подозрительной неуверенностью спрашивает обошедший меня немолодой, седоватый и морщинистый мужчина. Судя по скромной рабочей одежде, акценту и манере поведения, типичный литовский хуторянин, в руке у него топор.
Я мигом вспомнил все слухи о том, что литовцы до сих пор режут советских солдат, и резво вскочил. Бац! Бью хуторянина ногой в пах, он загнулся и застонал. Выхватываю у него топор и торжествующе ору:
– Что съел, сука?! А вот х… ты десантника за так возьмешь!
– Не брать, не есть, – испуганно кричит хуторянин и закрывает руками лицо.
На мой вопль спешит подмога, это остальные бойцы нашего взвода по-десантному шустро выскочили из своих сладко-горьких дум и, разбрасывая кирзовыми сапогами черную полевую грязь, бегом спешат на выручку.