на угол, что объяснялось в любой квартире одинаково: пол неровный.
И всю жизнь под ножки ему совали свернутые куски газет.
На самом видном месте утвердился новосел: телевизор.
— Вот, — объясняла мама, — все теперь дома. И кино.
Настя тянула меня за стол, за которым Павел проворно распоряжался бутылками. Наконец, источая клубы вкусного пара, появилось большое блюдо с пельменями.
— С приездом, сынок!..
До позднего вечера с придирчивым требованием всех подробностей из меня вытягивали рассказы о моей жизни, с почтительным вниманием выслушивали даже те, связанные с работой, в которых ничего не понимали.
Как бы мимоходом справлялись о базарных ценах на продукты в Средней Азии и в Сибири. И молчаливо прощали мое невежество: я не мог ответить.
Когда встали из-за стола, я сказал, что хочу спать на сеновале. Обиженная мама с решительным видом села у двери на табуретку и поджала губы.
Первой сдалась Настя, потом — отец. Спор решился в мою пользу.
Я смертельно устал от этого дня. Все чувства, казалось, были израсходованы. Хотелось побыть одному.
Сеновал показался мне маленьким и тесным. В нем уже давно не жил сочный дух свежего сена. Внизу, в конюшне, стояла тишина. Как я любил когда-то слушать медлительную жвачку коровы, похрустывающей свежей травой. Мне всегда казалось, что ночами она думала свои думы, потому что часто глубоко, по-человечьи вздыхала. И наверное, оттого, что конюшня стала необитаемой, никто не следил за ее исправностью. В крыше зияли щели, вырезая из ночного неба синие полоски, усыпанные мерцающими звездами.
Я вытянулся на постели.
«Почему я не мог спросить у мамы о Заяровых?..»
…А звезды взывали к памяти. И она послушно возвращала меня в далекое детство.
Все вернула мне память. Даже чувства.
Я увидел босоногого мальчишку с ношей купавок на перроне маленькой станции в окружении необыкновенных пассажиров, которым он дарил цветы и рассказывал о Купавиной.
Я видел, как он деловито осматривает свое болотное царство, как немеет рядом с березкой, одевшейся в густой листвяной наряд, как напряженно слушает жизнь своего мира, в котором тысячи простых лягушек живут в своих хоромах-кочках под началом старой лягушихи.
Я видел, как он смотрел в ночи на обнаженную девушку и какой чистой входило в его душу красота и любовь.
Я видел, как, поднявшись до света, он собрал дары плавучих островов — купавки, единственное свое богатство, и благодарно осыпал ими крыльцо, по которому ступала женщина, открывшая ему любовь…
Открывшая мечту.
И я понял Саньку. В ту далекую весну он уехал из Купавиной с чистым и свободным сердцем.
…А потом я увидел его через десять лет.
Он встретил дивную сероглазую женщину с копной золотых волос. Почему он позвал ее? Не знаю. Но она откликнулась. И он решил: пришла любовь…
Воспоминания оборвались.
Дальше начиналась жизнь.
Я лежал на темном сеновале и думал о себе. О том, какой не похожей на мечту оказалась любовь. Неужели только из-за того, что она явилась в обличье мечты? Но ведь мир, из которого пришла мечта, когда-то не был выдумкой! Не был!
…Щели в крыше давно посветлели. Но я не замечал этого. Я думал о своей жизни. И, уже окончательно сломленный усталостью, засыпая, решил, что спрашивать маму ни о чем не нужно.
…На следующий день, под вечер, я вышел из дома. За новым кварталом домов увидел возле березовой рощи стадион с высокими голубыми трибунами, баскетбольными площадками и теннисным кортом. Радуясь, что так быстро отыскал его, уже смелее направился по тротуару вдоль высокой изгороди. В конце станции свернул вправо, к болоту.
Я шел долго, а болота все не было. По бокам опрятных улочек стояли двухэтажные дома. А дальше, за белой кирпичной стеной, стеклянным разливом цеховых крыш широко раскинулся огромный завод.
Щемящее чувство какой-то личной утраты смешалось с неожиданным удивлением и остановило меня на месте. Я неловко повернулся, шагнул и натолкнулся на женщину, погодившуюся рядом со мной на тротуаре. Увидел недовольный взгляд.
— Простите, — поспешно извинился я. — Не скажете ли вы, как мне пройти на Каменушку? Речка такая…
Взгляд женщины смягчился.
— Это близко, — сказала она. И, показав вправо по магистрали, объяснила: — Возле Дома культуры повернете в лес. И дальше — все прямо.
— Спасибо.
Дом культуры стоял возле самого леса, высокий, светлый, весь из стекла, просвечивая лестничными маршами. Перед ним цвел молодой сквер. А в стороны веером расходились пять улиц с многоэтажными домами, со стеклянными вставками витрин магазинов, с оживленными тротуарами.
Я повернул в лес. Пахнуло хвойным запахом. Сняв пиджак и перекинув его через руку, я пошагал по мягкой дорожке.
Лес изменился тоже.
Иссеченный множеством больших и малых дорожек, он поредел. Навсегда покинула его тишина, замолкла извечная задумчивая песня бора. Где-то хрипел мотор машины, взбирающейся на подъем. Где-то шумно шла ребячья ватага.
Я вышел на высокий берег Каменушки, и меня поразил незнакомый простор. Далеко внизу текла маленькая речка. Противоположный берег, безлесый и ровный, полого вздымаясь, переходил в квадраты полей. Они тянулись до самого горизонта. А там, в сизой дали, белел город.
Так это же Красногорск! Но почему он так далеко?
И только сейчас, ошеломленный, я заметил, что Каменная Пасть исчезла! Да! Огромной скалы, которая когда-то загораживала полнеба, не было. На ее месте лежала голая, неровная каменная площадка. И лишь далеко от берега, где эта площадка упиралась в серую, изуродованную стену, словно жуки, ползали самосвалы…
Меня отвлекли ребячьи голоса. Они раздавались совсем близко. Я огляделся. А потом увидел парнишку. Он, видимо, приотстал от товарищей.
— Мальчик! — окликнул я.
Он остановился, разглядывая меня, посмотрел в ту сторону, куда удалялись голоса, но решил задержаться. Подошел.
— Скажи мне, пожалуйста, что сделали со скалой? Куда она делась?
Я показал ему на то место, где стояла когда-то Каменная Пасть.
— Взорвали, — ответил он охотно.
Я видел, что в его глазах загорается любопытство.
— Взорвали?
— Ну да! — весело сказал мальчуган. — Всю на щебенку искрошили. Все новые улицы асфальтовые на ней лежат. И на заводе фундаменты — тоже.
Он увлекся разговором и уже не оглядывался на голоса уходящих товарищей.
— Да, да, — понимающе закивал я. — Красивые улицы. И завод хороший, большой.
— Еще больше будет, — гордо сказал мальчуган и добавил значительно: — И у нас в городе он не один. Мы — союзного значения!..
— Да?.. Что же это вы такое важное делаете?
— А вон, посмотрите…
Я поднял голову.
В спокойную голубую гладь высокого неба впивалась белая игла, на острие которой едва заметно поблескивала блестящая точка плоскостей реактивного самолета.
— Самолет, — сказал я.
— А металл-то наш! — разъяснил мне восторженный голос мальчишки.
Я посмотрел на него. Все в нем светилось радостью. И чистые глаза. И доверчивая улыбка, обнажающая редкие зубы. И даже белобрысый хохолок на макушке как-то необычайно весело и задиристо торчал вверх.
Он взглядом провожал самолет. И, не замечая, стоял, как петух, на одной ноге, поджав другую от волнения…
…Давно убежал мой случайный знакомый.
А я сидел на небольшом валуне и смотрел, как самосвалы с ревом ползли по дороге на лесистый угор, увозили и увозили с берегов Каменушки рваный камень.
Только в сумерках затих карьер.
И вдруг вечерний сумрак пронизал мягкий голубой свет. Заблестела Каменушка, высветлели склоны ее крутых берегов, словно инеем подернуло далекие поля.
По небу плыла луна.
Каменной Пасти не было. Но песочный мыс с грудой камней я увидел внизу прежним: песок как зубной порошок в коробке, когда ее только что откроешь.
Оставлял ли на нем кто-то свои следы еще?..
Далеко впереди меня, где небо смыкалось с погружающейся во мрак землей, зажигался электрическим блеском Красногорск.
Мир, который воскрешала моя память, время переделывало по-своему.
Но, возвращаясь домой, я уже не испытывал того щемящего чувства утраты, которое сначала остановило меня перед заводом, там, где раньше лежало болото. Честное слово, освещенные электричеством улицы молодого города, кварталы человеческого жилья, несли людям радости больше, чем каменная глыба, мрачно нависавшая когда-то над светлой речкой.
Ничего не давала людям эта скала. Надо было раздробить ее в щебень, чтобы она принесла пользу.
И время сделало по-своему!
…Думал я и о березке.
Представил себе тот день, когда стройка явилась на болото, чтобы навечно покончить с ним. Представил, как в панике, надрываясь, квакали лягушки, как метались по гнилым кочкам трясогузки.
И только березка спокойно стояла на островке. Молча жила она. Молча любила свет. Молча уступила место новой красоте на земле.
…Я шел по бульвару.
Деревья, среди которых белели стволы молодых берез, уже смыкали над аллеей свои кроны. Вслед мне из Дома культуры доносилась музыка, а навстречу катился спокойный деловой гул завода. Освещенные стеклянные крыши его цехов казались исполинскими оранжереями, в которых жизнь творила какое-то новое чудо.
Пройдет время, и оно явится к людям, утверждая новую красоту.
Как она будет выглядеть?
Я не могу ответить. Знаю только, что лучше, чем сегодняшняя. Потому что красоту творит мечта.
…Когда-то мир в моем представлении состоял из двух половин: понятной и непонятной.
Жизнь объяснила мне многое из прошлого, научила понимать настоящее и еще сильнее, чем раньше, зовет в будущее.
Разные люди идут по земле.
И среди них те, что взяли в дорогу мечту. Они живут ею, стараясь поселить ее в сегодняшнем дне. Их красота, их любовь, их щедрость и широкое человеческое откровение возмущают улиточный покой равнодушных, вызывая слепую злость.
Так было.