А я знал, что хочу эту девушку из сна, из молитвы, из придорожной часовенки, из литании; и я перестал обрывать овес, и руки вспотели у меня, вспотели в тех местах, где руки у Христа были пробиты гвоздями, и горло мое будто проткнули ножом или раздробили камнем, и заболел у меня низ живота. И как всегда в такие мгновения, я не видел ни Ясека, ни его вдовушки, ни служанки, не видел, как они скачут на лошадях, едят вишни, бросают друг другу просо, льняное семя и мак.
Вот ведь оказия, еще никогда я не видел ее так отчетливо, как на этой тропинке, идущей через огороды, через кукурузу, горох, овес, мимо катящихся по полю тыкв, мимо табака-самосада. Хотя воздух над моей головой был полон обманчивых искр, я все яснее видел ее, ведь за ней, самое большее в ста метрах, темнел сад ее деда. К тому же между нами, справа от тропинки, был пруд, вернее, место, затопленное водой, что осталась после недавнего паводка. Пруд был неглубокий, его илистое дно чернело, словно было выложено дубовыми дощечками. Солнце склонялось на левую сторону огородов и, почти исчезая в белом и красном клевере, в люцерне и мятлике, отражалось от илистого дна, освещало идущую в мою сторону девушку, похожую на свет тоненькой ивы.
В пруду несколько мальчишек из соседних домов купали лошадей. Двое или трое голышом прыгали с высокого берега в почти черную воду. И те, что купали лошадей, и те, что прыгали с берега, орали во всю глотку. Вода, разбрызганная их телами, похожими на обожженную глину, развороченная до самого дна лошадиными копытами, взлетала над растущими возле пруда кукурузой и горохом и с шипением заливала медленно угасавшее предвечернее небо.
Свет, отраженный от илистого дна, мальчишки, купающие лошадей и прыгающие в воду, их крик, лошадиное ржание, шорохи уходящего дня были мне на руку. Я мог подходить к дочке солтыса незаметно. Мог идти медленно или прибавить шаг. Мог даже, если бы захотел, присесть в кукурузу или в овес, подождать ее, а когда она будет проходить мимо, протянуть руку, схватить за щиколотку и втащить в овес, в кукурузу.
Но я все быстрее шел к девушке, что смотрела на мальчишек, купающихся в пруду. Я заметил, уже давно заметил, еще когда гонял голубей, что все девушки, прежде чем сойдутся с кем-нибудь, на сене, у реки, в лесу, на возу, любят глазеть на голых мальчишек. Некоторые часами простаивают в лозняке, дрожа вместе с ивовой лозой, со всеми ее листочками, смотрят, как мальчишки, придымленные жарой, голые, словно только что вышли из пасхальной лохани, прыгают с высокого берега, с наклоненной ракиты в воду, с которой смешалась вечерняя заря. А если девушек захватить врасплох, на дне их глаз можно увидеть листики ивы, страх и засыпающего карапуза.
Вот я и представлял себе, что в глазах дочки солтыса также увижу едва оперившегося карапуза, увижу, как он спит в саду или в тени ольхи и сосет кулачок. Мне было интересно, на кого он будет похож. Когда нас отделяло несколько шагов, я заметил, что она несет в плетеной корзине яблоки. И я забыл о ее глазах, так мне захотелось тех яблок. А ведь я только что, ускоряя шаг, хотел пройти мимо нее, страшась неотвязной боли в животе и пронзенного жаждой горла.
Приближаясь к девушке и чувствуя ее разгоряченное тело, я словно случайно споткнулся на тропинке. Левой рукой задел ее выставленный локоть и закрыл глаза. Я видел в себе все весенние луга и сады, там мчались галопом выпущенные из конюшен и коровников недавно родившиеся жеребята и бычки. Я даже улыбнулся, припоминая, как под их прорезающимися рожками, под их твердеющими копытами ломаются изгороди, сыплются щепки из досок, слетает кора с яблонь.
Крик девушки перебил мои весенние видения. Корзина выпала у нее из рук, посыпались яблоки. На тропинку, в овес, в кукурузу. Некоторые покатились по полю прямо до пруда. От рассыпавшихся яблок закраснели петушиные перья кукурузы и стебли овса. А я наклонился над девушкой и за локоть потянул к себе, чтобы заглянуть в ее глаза. Прежде чем она крикнула еще раз и вырвалась из моих рук, я успел заметить на дне ее глаз кусочек задымленного неба с едва зарождавшейся звездой и поцеловал девушку в шею.
Красные от рассыпавшихся яблок, от неожиданного приключения, мы собирали их и складывали в корзину и будто случайно задевали рукой за руку, локтем за локоть. Сначала, как ошпаренные, мы прятали руки за спину, но потом, задев друг друга несколько раз, сплели пальцы, пытаясь притянуть к себе друг друга. Ее пальцы, привыкшие косить траву, трепать лен и коноплю, драть перо, были крепкими, как ремень. В ее руках мои пальцы трещали, чуть не выскакивали из суставов. Но несмотря на боль, мне удавалось привлечь ее к себе и поцеловать куда попало — в губы, в щеку, в голую шею.
Но лишь только я повернулся, чтобы посмотреть, не идет ли кто, девушка воспользовалась этим и изо всех сил толкнула меня в овес. Я не успел выкарабкаться, не успел даже приподняться на локти, она уже сидела на мне верхом, дергала меня за волосы и колошматила кулаками. Я увертывался как мог. Хохоча и дрыгая ногами, я кричал, что она разбила мне нос и губы. Как только девушка перестала меня колотить, я попытался одним рывком высвободиться из-под нее. Она, правда, покачнулась, но ее ноги, открытые так высоко, что от их вида у меня снова пересохло в горле и сильнее разболелся низ живота, стройные и ослепительные, как хрусталь, сильно стискивали мои ребра. У меня даже дух захватило. Я попытался просунуть руку между ее ног, но она еще сильнее сжала меня. От боли у меня потемнело в глазах. И только когда я пообещал, поклявшись рассыпанными яблоками, что не буду к ней приставать, она разжала колени и с хохотом стала щекотать мои пересохшие губы сорванными стебельками. Она приговаривала, что ей еще никогда, даже ночью, когда всякое бывает, не приходилось скакать без седла на такой смирной лошадке.
Я покраснел от стыда и шепнул, что кто-то идет. Девушка вздрогнула, разжала колени. Я приподнялся на локтях, обхватил ее руками за шею и упал вместе с ней в овес. Привлек ее к себе. Руки с шеи я передвинул на лопатки. Переплетя пальцы так крепко, что они побелели, я сжал ее изо всех сил. Она пыталась защищаться, хватая зубами меня за ухо. Но когда я стиснул коленями ее бедра, она замерла. Теперь она охала от боли. Постепенно ослабляя свои объятия, я попытался ее успокоить.
Она лежала подо мной, втянув голову в плечи. Лаская пальцами ее лицо, обнаженную шею, я целовал ее в локти, в плечи. Не доверяя мне, она начала еще яростнее защищаться. Когда я поцеловал и укусил ее губы, она вытянулась и стала всхлипывать. Я гладил ее по щекам, по голове, по напрягшейся от усилия шее, по трясущейся от плача спине. Она плакала все громче. Первый раз я назвал ее по имени, тихо, тихонечко, совсем тихонечко. Первый раз я попытался петь колыбельную, молиться кому-то, лишь бы успокоить ее. Ничего не помогало. Она плакала все громче.
Тогда я отодвинулся от нее, натянул на ее ноги помятое платье. Я поднял с земли два яблока и, перебросив ей косу за спину, подал ей одно. Она перестала плакать. Поднялась, села, взяла яблоко в левую руку, а правой, сорвав горсть овса, бросила его мне в глаза. Не успел я протереть лицо и выплюнуть зерна, как она уже стояла. Я попытался подойти к ней, но она все дальше и дальше убегала от меня. Я гнался за ней по овсу, по кукурузе. Она все время ускользала. В этой беготне мы потоптали немало овса и кукурузы. Мне стало жаль вытоптанного поля. Я остановился.
— Чего ты боишься, сумасшедшая. Не съем же я тебя. Я маленьких не ем. Даже не знаю, как их едят. Мне только пить хочется. В горле пересохло. Дала бы ты мне яблоко.
— Сам возьми. Их вон сколько на земле.
— А я хочу, чтобы ты мне дала. Это будет твое прощение и еще что-то.
— Что?
— Дашь — скажу.
Глядя мне в глаза, она наклонилась за яблоком. Медленно приближаясь ко мне, несла яблоко на протянутой ладони. Подошла ко мне. По ее лицу пролетал свет белевшего овса и золотившейся кукурузы. Я взял с ее ладони яблоко. Вытер и изо всех сил подбросил вверх. Закрыл глаза и подставил ладони. Яблоко, хлопнув, упало мне в руки. Я подпрыгнул от радости и впился в яблоко зубами. Девушка поглядывала на меня, смущенно улыбаясь. Я только не знал, почему она улыбается, то ли потому, что я так жадно грызу яблоко, утоляя жажду, то ли потому, что я подпрыгнул от радости, как старый петух, которого неделю продержали в корзинке.
— Ты только не подавись. Был уже один такой, что подавился куском яблока и с тех пор не может его проглотить. Не подавись, Петрек. Кто тогда в хоре будет петь? И кто мне скажет, что значит это яблоко?
— Уж если ты так хочешь знать, то скажу. Рай. Ты что так смотришь? Рай, говорю я, и с тобой. Ты даже не представляешь, как я хочу вместе с тобой в рай. И не в тот рай, что Адам и Ева на две половинки разделили, а в целый рай. Бог даст, еще с каким-нибудь хуторком да с какой-нибудь кукушкой в дубраве.
Девушка хотела что-то сказать, но я уже привлек ее за руки к себе и целовал в губы, в выгнутую шею. Она пыталась защищаться, упираясь локтями мне в живот. Но когда я крепче прижал ее к себе, девушка закинула руки мне за шею и прильнула ко мне всем телом. Обнявшись, почти слившись друг с другом, мы раскачивались, переступая с ноги на ногу, с носков на пятки. Я гладил ее по непокрытой голове, по лицу, едва различимому в сумерках, по гладкой ровной шее.
Мои руки коснулись ее груди. Девушка вздрогнула, словно кто-то невидимый спугнул возле нас невидимую птицу. Но не отодвинулась от меня, а стала только что-то быстро говорить. Я не понимал ни слова. Ведь она скорее пела какой-то незнакомый мне псалом или утреннюю молитву. А если и говорила, то мне казалось, что это молитва или литания. Я-то слышал что-то божественное, ведь мне самому хотелось молиться.
И хотел я упасть на колени и поблагодарить таинственную силу, которая проникает и в растения, и в воды, за то, что она привела на эту дорогу девушку, за то, что сговорился я с ней и словом и плотью. И за то, что не был я тогда тем зверем, которого впустили в ягодник и на лесную пасеку.