Подхожу и вижу, что комбат беседует с местными жителями, потом заметил меня и приказывает: «Приведи сюда старосту. Они покажут его дом».
А староста уже собрался бежать, привязывает двух своих коров к телеге, груженной всяческим добром. Привел его к комбату, и через пять минут комбат отдает мне приказ: «Разменяй его!» У меня в руках винтовка, а в кармане шинели «наган» на взводе.
Повел старосту в сторону, он падает на колени, начинает молиться и вдруг в прыжке кидается на меня и валит на снег, хватается за винтовку.
Я успел его убить из «нагана», выстрелил прямо через карман шинели.
А выход из «харьковского» окружения… Все началось с того, что на шоссе Харьков — Полтава наш полк был рассеян на марше и расстрелян в упор немецкими танками, ударившими с тыла. После этого все, кто уцелел, уже действовали маленькими группами, никакой организации уже не было. Кто к кому примкнул, с теми и прорывается. Офицеры в окружении пытались на месте собрать бойцов в сводные роты и батальоны, в каждом селе проводилась мобилизация местных, «чернорубашечников», так получалось, что в отделении один красноармеец и пять местных, «черных», которые по ночам разбегались по домам. В одном месте наша колонна окруженцев, остатки из разных частей, оказалась в лощине, почти все бойцы были уже без патронов. И тут показался немецкий танк. Несколько орудийных упряжек рванули к видневшейся неподалеку деревне. Танк открыл огонь и первым выстрелом подбил головную упряжку с пушкой, которая загородила дорогу. У меня в подводу были запряжены мул и лошадь, мы рванули прямо по целине к деревне, добрались живыми. В деревне стоят артиллеристы, видят все, что происходит на дороге, и кроют матом: «Хером по танку, что ли, стрелять!» — снарядов у них не было… С боеприпасами в окружении вообще был полный швах, нам выдавали на сутки по пять патронов к винтовке… Снова шел с какой-то частью на восток.
Идем на рассвете и вдруг видим, что копны на поле двигаются.
А это были замаскированные немецкие танки. И мы побежали от них и, наверное, целые сутки драпали без остановки в сторону Богодухова. С двумя бойцами я выходил по степи к своим, сначала шли в направлении куда-то на Сумы, потом повернули на Белгород. Шли без компаса и без карты. Вышли к своим, никаких проверок в 00 нам не устраивали, просто, выяснив, кто из какой дивизии, отправляли красноармейцев на место сбора остатков своих частей, вышедших из окружения. На месте сбора 270-й СД нас снова разбирали «покупатели». Ко мне подошел командир медсанбата дивизии майор Беренштейн, пригляделся и спросил: «Ты во 2-м батальоне военфельдшера заменял?» — «Да». — «Пойдем ко мне в санбат старшиной».
Я одно время, в начале зимы, когда в батальоне не осталось медработников, был за санинструктора, вытаскивал с поля боя, перевязывал раненых и так далее.
У меня это неплохо получалось, и командир санбата меня тогда видел пару раз и запомнил. Я сам не верил такой удаче, неужели мне так «сказочно повезло» и я смогу отдохнуть от этой всеми проклятой пехотной жизни? Но мое везение длилось недолго, уже в июне я снова очутился в стрелковом батальоне.
— Что произошло?
— Готовились к началу Курского сражения, и майор Беренштейн приказал мне приготовить 150 мест для раненых, а досок, чтобы соорудить нары, не было. Я взял три подводы, посадил на них троих санитаров, и мы поехали искать лесоматериал по округе. Видим, стоит разбитая школа, зашли внутрь и стали срывать верхние крышки с уцелевших парт и грузить их на подводы. И тут появляется замполит дивизии полковник Михайличенко: «Что?! Кто посмел?! Мародерство! Кто такие?!» Я ответил, а потом замполит пригляделся к моему лицу и заорал: «Я вам покажу! Устроили тут синагогу, я вас, бл…, сгною!» Михайличенко явился в санбат и, матерясь как последний урка, приказал арестовать майора Беренштейна, а меня отправить: «На передовую! В первую цепь!» Майор Беренштейн, по требованию замполита, уже на следующий день предстал перед трибуналом дивизии и был осужден, отправлен в штрафбат, где и погиб.
И не из-за треклятых досок этих он погиб, а за свою национальность.
Я вернулся в свой батальон, пришел в палатку к военфельдшеру — лейтенанту Фиме Чернобыльскому, недавно прибывшему на фронт из военно-медицинского училища, и он говорит мне: «Оставайся у меня». Но не тут-то было, полковник Михайличенко в тот же день прибыл к нам в полк и первым делом стал выяснять: «Где Гехтман?!» Ему показали. Он распорядился: «В цепь! Обоих, и его, и Чернобыльского!» Ефим был убит в первом же июльском бою, а меня ранило снайперской пулей в грудь, задело легкое. 10 июля 1943 года нас из второй линии обороны, ночью, развернутым строем, под артогнем и бомбежками подвели к передовой. Траншеи были забиты солдатами до тесноты. Перед нашими окопами были власовцы, и мы матом орали что-то друг другу. Утром, по сигналу ракеты, мы пошли в атаку на наступающих немцев и «власовское отродье». Прошли метров пятьсот, рядом взрыв, меня контузило, кровь пошла из носа и ушей, ничего не слышу, а комбат тычет меня в бок пистолетом, мол, «Вперед!». Немцы применили против нас минометы — «ванюши», которые стреляли термитными зарядами. Пошли дальше вперед, и немцы стали расстреливать нас из пулеметов с малого расстояния, мы залегли. Я оглянулся назад и увидел, что нахожусь далеко впереди своей цепи, на голом месте, и решил отползти чуть назад, к своим, укрыться за бугорком.
Только развернулся, как получил снайперскую пулю в грудь.
— Куда попали после госпиталя?
— В новую часть, в 51 — ю гвардейскую СД, на Прибалтийский фронт, под Невель. Только прибыл туда, как сразу попал на показательный расстрел троих дезертиров с поля боя. И снова на передовую, безвылазно. То в стрелковом батальоне, то, видят, что молодой и здоровый, отправляют в роту автоматчиков, потом опять в стрелковую роту. Оттуда, как молодого и опытного солдата, забирают в лыжный батальон дивизии.
После гибели лыжбата меня опять направляют в простые стрелки.
Беспрерывные бои, всех перебьют, все полки дивизии из-за тяжелых потерь сводят в один, и опять: бои, бои, бои… И не убивают меня и не ранят, какой-то замкнутый круг…
Я так измучился и устал от окопной жизни, что чувствовал, что скоро сдохну от постоянной грязи, вшей и голода, даже немецкую пулю на меня тратить не надо. Передовая высасывала из человека все жизненные соки. Постоянное ожидание своей смерти… Апатия от безысходности, инстинкт самосохранения исчезал — убьют, да и черт с ним, лишь бы поскорей, поскольку нет больше сил терпеть все эти страдания и лишения.
Иногда всего лишь сутки отдыха возрождали человека к жизни. Зимой как-то заняли позиции, которые со всех сторон простреливали немецкие снайперы. Силы на исходе. Ротный приказывает отнести комбату донесение. Добрался до штаба батальона: теплая хата, народу битком, комбат заседает с офицерами, что-то там решают. Комбат мне: «Лезь на печку, погрейся, пока я ответ напишу». Вокруг комбата «жизнь кипит», в комнату заходят люди, а мне так хорошо на печи, даже валенки не снял, согрелся, давно в тепле не был, меня разморило. Комбат на меня ноль внимания… Я заснул, проснулся — уже утро. Комбат меня увидел: «Эх, боец, а я про тебя забыл. Ладно, отдыхай до вечера, днем тебе к роте все равно не пройти». Покормили меня горячим. И когда ночью вернулся в роту, то чувствовал себя как заново родившийся. Сутки отдыха — и уже нет никакой тоски и депрессии, а только одно желание — снова воевать и убивать врагов…
— А как погиб лыжный батальон 51-й Гвардейской СД?
— Лыжбат был сформирован в дивизии осенью 1943 года в Белоруссии.
Я попал в роту старшего лейтенанта Астахова.
В один из январских дней нам передали приказ — встать на лыжи и преследовать отступающего противника, не давая ему нигде закрепиться, мы должны были захватить рубеж, перерезать железную дорогу на Ленинград и продержаться до подхода своих частей. На выполнение задания отводились одни сутки.
Пошли ночью, налегке, в одних ватниках.
Лыжи негодные, без металлических креплений, многие падали на спусках.
У многих из нас, после того как нам объявили задачу батальона и маршрут движения, появилось ощущение, что это задание гибельное и назад мы уже не вернемся.
За нами наступал 156-й Гвардейский СП, который был обязан, после того как мы захватим «железку», нас поддержать. Но полк этого не сделал. Дорога, по которой шел полк, была заминирована противотанковыми минами, техника и орудия остановились, не решаясь на дальнейшее продвижение, почему-то полковые саперы не стали разминировать дорогу, и стрелковые батальоны 156-го СП, пройдя немного вперед, в итоге также встали на месте, и полк бросил лыжбат на произвол судьбы, наблюдая издалека, как немцы добивают окруженных лыжников.
Но об этом я узнал много позже… А в то утро произошло следующее.
Заходим в деревню, зажатую с двух сторон холмами, внешне это выглядело как «подкова». Деревня эта называлась Климово, и находилась она в восьми километрах от станции Новосокольники. На рассвете немцы перешли в контратаку и выбили нас из деревни, окружили и рассеяли наш батальон, уничтожили его по частям. Группа примерно из тридцати человек, отстреливаясь от окружающих нас немцев, отошла в какой-то вырытый капонир, мы забились в него, было так тесно, что меня, стоящего с края, плотно прижало к стене. Немцы не стали с нами долго возиться и забросали сверху нашу группу гранатами. Я почувствовал удар в ногу, и вроде все, больше меня осколки не задели. Но все остальные были убиты… Когда немцы отошли от этого капонира, среди нашей груды тел раздался голос. Живым остался еще один боец, ему оторвало стопу ноги, и она висела у него на сухожилиях. Он, без стонов, попросил меня, чтобы я ему ногу отрезал, я не захотел, и тогда он сам, финкой, перерезал сухожилия.
Я забинтовал его. Выползли из капонира, а немцы уже впереди нас окопались. Ждали ночи. Выползали к своим с ним вдвоем, но сколько мы, раненые, могли проползти, метр в час? Было очень холодно. Я держал гранату с вырванной чекой в рукавице, и когда мы подползли к немецкой линии, то хотел уже взрываться, но нам посчастливилось проскользнуть мимо двух немецких пулеметных точек на «нейтралку».