А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 9 из 155

Слушайте, Короленко... Я приеду к вам в Нижний.

Буду очень рад. Смотрите же — не обманите.

Непременно приеду... Будем вместе работать. Напи­шем драму. В четырех действиях. В две недели.

Я засмеялся. Это был опять Дениска.

Нет, Антон Павлович. Мне за вами не ускакать. Драму вы пишите один, а в Нижний все-таки приезжайте.

IV

Он сдержал слово, приехал в Нижний и очаровал всех, кто его в это время видел ¹³. А в следующий свой приезд в Москву я застал его уже за писанием драмы ¹⁴. Он вышел из своего рабочего кабинета, но удержал меня за руку, когда я, не желая мешать, собрался уходить.

Я действительно пишу и непременно напишу дра­му , — сказал о н , — «Иван Иванович Иванов»... Понимаете? Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек, совсем не герой... И это именно очень трудно... Бывает ли у вас так: во время работы, между двумя эпизодами, которые видишь ясно в воображении, — вдруг пустота...

Через которую, — сказал я, — приходится строить мостки уже не воображением, а логикой?..

Вот, вот...

Да, бывает, но я тогда бросаю работу и жду.

Да, а вот в драме без этих мостков не обойдешься...

Он казался несколько рассеянным, недовольным и как

будто утомленным. Действительно, первая драма далась Чехову трудно и повлекла за собою первые же серьезные чисто литературные волнения и огорчения. Не говоря о заботах сценической постановки, о терзаниях автора, видящего, как далеко слово от образа, а театральное испол­нение от слова, — в этой драме впервые сказался перелом в настроении Чехова. Я помню, как много писали и говори­ли о некоторых беспечных выражениях Иванова, например о фразе: «Друг мой, послушайте моего совета: не женитесь ни на еврейках, ни на психопатках, ни на курсистках». Правда, это говорит Иванов, но русская жизнь так болез­ненно чутка к некоторым наболевшим вопросам, что публи­ка не хотела отделить автора от героя; да, сказать правду, в «Иванове» не было той непосредственности и беззаботной объективности, какая сквозила в прежних произведениях Чехова. Драма русской жизни захватывала в свой широкий водоворот вышедшего на ее арену писателя: в его произве­дении чувствовалось невольно веяние какой-то тенденции, чувствовалось, что автор на что-то нападает и что-то защи­щает, и спор шел о том, что именно он защищает и на что нападает. Вообще эта первая драма, которую Чехов переде­лывал несколько раз ¹⁵, может дать ценный материал для вдумчивого биографа, который пожелает проследить исто­рию душевного перелома, приведшего Чехова от «Нового времени», в котором он охотно писал вначале и куда не давал ни строчки в последние годы, — в «Русские ведомо­сти», в «Жизнь» и в «Русскую мысль»... Беззаботная непосредственность роковым образом кончалась, начина­лась тоже роковым образом рефлексия и тяжелое сознание ответственности таланта [22].

Следующий за «Степью» рассказ «Именины» был тоже напечатан в «Северном вестнике». За ним следовал третий («Огни»)... ¹⁶ Его настроение значительно усложнялось, а пожалуй, и омрачалось несколько циничными, но еще более грустно-скептическими нотами, и Чехов в переписке несколько раз выражает недовольство этим рассказом ¹⁷. Остальное памятно, без сомнения, всей читающей России. За «Пестрыми рассказами» последовал сборник с харак­терным названием: «В сумерках». Затем «Хмурые лю­ди»; ¹⁸ затем в «Русской мысли» появилась «Палата № 6» ¹⁹ — произведение поразительное по захватывающей силе и глубине, с каким выражено в нем новое настроение Чехова, которое я назвал бы настроением второго периода. Оно совершенно определилось, и всем стала ясна неожи­данная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом. К третьему периоду я бы отнес рассказы, а пожалуй, и дра­мы последних годов, в которых звучит и стремление к лучшему, и вера в него, и надежда. Через дымку грусти, порой очень красивой, порой разъедающей и острой и все­гда поэтической, эта надежда сквозит, как куполы церквей дальнего города, едва видные сквозь знойную пыль и удуш­ливый туман трудного пути... И над всем царит меланхоли­ческое сознание:

Жаль только: жить в эту пору прекрасную

Уж не придется ни мне, ни тебе... ²⁰

После этих первых встреч, довольно частых в начале нашего знакомства, мы виделись с Чеховым все реже и ре­же. Наши литературные связи и симпатии (я говорю о личных связях и симпатиях в литературной среде) в кон­це 80-х и начале 90-х годов были различны, и выходило так, что они перекрещивались редко также и впоследствии, когда он сошелся с родственными и мне литературными кругами. Я тогда же (то есть в конце 80-х годов) сделал было попытку свести Чехова с Михайловским и Успен­ским. Мы вместе с ним отправились в назначенный час в «Пале-Рояль», где тогда жил Михайловский ²¹ и где мы уже застали Глеба Ивановича Успенского и Александру Аркадьевну Давыдову (впоследствии издательницу журна­ла «Мир божий»). Но из этого как-то ничего не вышло. Глеб Иванович сдержанно молчал (тогда у него начинали уже появляться признаки сильной душевной усталости и, пожалуй, предвестники болезни). Михайловский один под­держивал разговор, и даже Александра Аркадьевна — человек вообще необыкновенно деликатный и тактичный — задела тогда Чехова каким-то резким замечанием относи­тельно одного из тогдашних его литературных друзей. Когда Чехов ушел, я почувствовал, что попытка не удалась. Глеб Иванович, с которым мы вместе вышли от Михайлов­ского, заметил, с своей обычной чуткостью, что я огорчен, и сказал:

Вы любите Чехова?

Я попытался изобразить то чувство, которое у меня было к Чехову, и то впечатление, какое он на меня про­изводит. Он слушал с обычным своим задумчивым внима­нием и сказал:

Это хорошо... — но сам остался сдержанным. Теперь я понимаю, что веселость тогдашнего Чехова, автора «Пестрых рассказов», была чужда и неприятна Успенско­му. Сам он когда-то был полон глубокого и своеобразного юмора, острота которого очень рано перешла в горечь. Михайловский чрезвычайно верно и чрезвычайно метко обрисовал в статье об Успенском ту целомудренную сдер­жанность, с какой он сознательно обуздывал свою склон­ность к смешным положениям и юмористическим образам из боязни профанировать скорбные мотивы злополучной русской действительности. Хорошо это или плохо — я здесь рассуждать не буду. Думаю, конечно, что было бы превосходно, если бы люди с такими природными залежа­ми смеха в душе находили в себе и в окружающей атмосфе­ре достаточно силы, чтобы победить великое уныние рус­ской жизни своим еще более сильным смехом. Тогда мы имели бы, может быть, мировые шедевры сатирической литературы... Но... мечтать можно о чем угодно, а факт все- таки состоит в том, что современное русское уныние само побеждает русский юмор, и это с неизбежностью рокового закона отразилось — к сожалению, даже слишком скоро — на самом Чехове.

Но в то время еще было иначе, и я помню, с каким скорбным недоумением и как пытливо глубокие глаза Успенского останавливались на открытом, жизнерадостном лице этого талантливого выходца из какого-то другого мира, где еще могут смеяться так беззаботно. Чехов тоже инстинктивно сторонился от назревшего уже в Успенском настроения, которое сторожило его самого, — и они разо­шлись несколько холодно, пожалуй, с безотчетным не­расположением друг к другу.

Теперь нет уже обоих. Успенский умер раньше, могила Чехова еще не закрылась, когда я пишу эти строки... Но оба сошли со сцены с надеждой на будущее и со жгучей скорбью о настоящем.

Вспоминается мне еще один разговор с Чеховым, о Гаршине. Не помню, было ли это после смерти Гаршина или под конец его омраченной жизни... ²² Я недавно вернул­ся из Сибири ²³, и во мне еще были живы и свежи глубокие впечатления от ее величаво-угрюмой природы и ее людей. И мне казалось, что если бы можно было отвлечь Гаршина от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное — снять с усталой души то сознание общей ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью... если бы взамен этого поставить его лицом к лицу только с первобытной природой и первобытным человеком, — то, думалось мне, больная душа могла бы еще расправиться. Но Чехов возразил с категоричностью врача:

— Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдви­нешь...

Впоследствии мне часто вспоминались эти слова. Через год-два «раздвинулись частицы» у Успенского, и сколько

24

ни искал он исцеления во «врачующем просторе» роди­ны, как ни метался по степям и ущельям Южного Урала, по горным хребтам Кавказа, по Волге и «захолустным рекам» средней России, — ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски, как и сознания «общей ответ­ственности» перед правдой жизни за все ее неправды. А затем «раздвинулись частицы» и у Чехова. Правда, это были частицы легких, а не мозга, ясность которого он сохранил до конца. Но кто скажет, какую роль в физиче­ской болезни играла та глубокая, разъедающая грусть, на фоне которой совершались у Чехова все душевные, а зна­чит, и физические процессы...

Мои встречи с Чеховым во второй половине 90-х годов уже были не часты и случайны. В период уже определив­шейся болезни мы встретились только три-четыре раза. Один раз это было в 1897 г., в редакции «Русской мыс­ли» ²⁵. В то время я тоже был болен. Чехов расспрашивал меня со вниманием товарища и врача и, выйдя из редакции, на улице задушевно пожал мне руку и сказал:

Ничего... вы поправитесь, уверяю вас, вы поправи­тесь.

И вы тоже поправитесь, Антон Павлович!.. — сказал я с верой, истекавшей из сильного желания верить.

Да, да, надеюсь... Мне и теперь лучше, — ответил он, и мы расстались.

В последний раз я видел его в 1902 г. в Ялте, куда я приехал для разговора об одном общем заявлении