Афанасьев, как и Пушкин, в «первоначальных играх творческого духа» хотел наблюдать историю народа. Хотел понять, что скрыто за сказочными образами Солнца, Месяца, Ветра или Морозка, за образами птиц и зверей, волшебных чудовищ — Бабы-Яги, Идолища, Кощея; хотел понять, откуда взялись и что означают странные чары и обряды, таинственные загадки, приметы, сны. Он хотел разгадать сказку и увидеть в ней картины древнейшего быта славянских племен.
Но Афанасьев знал, что можно и просто наслаждаться сказкой как поэзией, наслаждаться ее светлым, спокойным тоном, недокучливыми повторами, покоряющим однообразием зачина и исхода — этими «жили-были», «стали жить да поживать, да добра на живать»; наслаждаться ее младенческой наивностью, ясной верой в добро, теплой любовью к природе и обаятельной силой чудесного.
Об этом Афанасьев писал в предисловии к первому выпуску «Народных русских сказок»…
Черный лохматый кот, по имени Котофей Иваныч, прыгнул Афанасьеву на колени; выгибая шею, стал тереться ухом о жилет, громко замурлыкал.
За окном стемнело. Стихает ярмарка. Все медленнее движется толпа вокруг высокого шатра с елкой, стоящего посредине площади.
Афанасьев не зажигает огня. Отложил рукопись, сидит в кресле, почесывает Котофея Иваныча за ухом. Котофей мурлычет, заливается. Невдомек Котофею, о чем помалкивает хозяин.
…Жил-был в стародавние времена Котофей-Иванычев тезка. Выгнали шкодливого кота из дому, ушел он в лес, на хитрой лисе женился, всех зверей сумел напугать. Даже Михайло Иваныч — медведь и волк Левон Иваныч кланялись ему быком да бараном.
Жили в сказочных лесах и другие могучие коты — Котай да Котонайло Иванычи.
А то был Кот Котонаевич; этот дружил с Петей-петушком, охранял его от хитрой лисы, да не уберег. Попался глупый петух на приманку. Понесла его лиса за темные леса, за дремучие боры, по крутым бережкам, по высоким горам.
Афанасьев, правда, знает сказку и про то, как Кот Котонаевич спас петушка, купил себе кафтан, красные сапожки, шапку, сумку, саблю да гусли и пошел к лисицыной избе:
Идет кот на ногах,
В красных сапогах,
Несет саблю на плече,
А палочку при бедре,
Хочет лису порубить,
Ее душу загубить!..
…Котофей Иваныч внезапно соскочил с колен, сверкнул глазами и растворился в темноте.
Повезло тебе, Котофей, что хозяин не верит в старинные предания: считалось, будто из черной кошки можно выварить кость-невидимку, — если взять ее в рот, станешь невидимым. Да и шапку-невидимку можно добыть у нечистой силы не иначе, как в обмен на черную кошку.
Афанасьев думает, что шапкой невидимкой первые сказатели сказок, может быть, назвали туман, облако. Он вспоминает: в древности с темной кошкой с горящими ее глазами сравнивали мрачную тучу, сверкающую зоркими молниями. На Руси «черная кошка» говорили про дым (как про пламя — «красный петух»), а загадка «белая кошка лезет в окошко» означает рассвет.
Сколько веков, тысячелетий назад поселилось в человеческом жилище это привычное и всегда загадочное существо — кошка. И ничего-то в ней такого нет — усы, когти да хвост. Но человек издревле приглядывался к кошке — складывались приметы: кошка умывается — к дождю; распускает хвост — к метели; ложится брюхом вверх — к теплу; прячет под себя морду — к морозу… Человек видел в кошке таинственную связь со стихиями.
В сказке ходит кот-баюн по золотому столбу, а голос у кота сильный — всякого сперва оглушит, а потом в сон повергнет. Афанасьев думает, что здесь, возможно, лежит начало древнейшей поэзии: кот означал для творцов сказки тучу, его песни — громовые раскаты, а неодолимый сон, который они наводят, — оцепенение природы под холодным дыханием ветра.
Афанасьев хочет понять, как сложили сказку, разгадать изначальный смысл сказочных образов.
(«Фффф…» — шипит где-то в углу Котофей Иваныч.)
Входит в комнату старый инвалид, сторож при архиве, зажигает свечи.
Лежит на столе рукопись — первый выпуск народных сказок, которые Афанасьев намерен издать. Пять лет он готовился к этому дню, готовился начать.
Лежат в ящиках стола еще сказки, но пока немного. Хотя на второй выпуск, наверно, хватит.
Надо раздобывать новые сказки, надо подбирать и сравнивать записи одной и той же сказки, сделанные в разных местах.
Сказка про три царства, например, известна в сорока пяти записях.
Так что Афанасьев только спустился в таинственный мир сказки, только идет к Медному царству. Но он успеет дойти до Золотого царства и отыщет птицу-орла, который вынесет его на Русь,
Афанасьев вынесет на Русь шестьсот сказок. Каждая из них могла быть утеряна, позабыта, каждую знали в определенной местности и лишь немногое число людей.
Сам Афанасьев редко записывает сказки. Но в разных губерниях России живут незаметные люди — учителя, врачи, гимназисты, чиновники, — они слушают сказки, собирают их. Афанасьев задумал объединить и сохранить разрозненные сокровища. Он составит и издаст сборники под названием «Народные русские сказки», подарит их всему народу и навсегда.
Пройдут годы — сказки будут выходить под заглавием «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева».
Не «Сказки, собранные…» и не «Сказки, изданные…» — имя его присвоено сбереженным им сказкам так же, как присваивают имена открывателей новым землям или законам науки: «остров Врангеля», «таблица Менделеева», «сказки Афанасьева»…
Ивашечко и ведьма
В детстве Афанасьев, наверное, слышал много сказок и в детские годы полюбил их на всю жизнь. Возможно, и няня была у него — своя Арина Родионовна, — сказывала ему сказки.
Потом Афанасьев вспоминал, что зимними вечерами с «наслаждением и трепетом» слушал сказки какой-нибудь дворовой женщины.
Подробностей Афанасьев не сообщает. Но зато знаем, что сказка в его детстве была.
…Жили себе дед да баба, у них был один сыночек Ивашечко. Сел он однажды в челнок, поплыл ловить рыбу. Заметила его ведьма, стала звать материнским голосом. Подплыл к ней Ивашечко, она схватила его и унесла к себе. Приказала дочери растопить печь, зажарить Ивашка. Но Ивашечко обманул ведьмину дочку и убежал. Взобрался на высокий дуб. Стала ведьма грызть дерево. Грызет, грызет — вот-вот дуб наземь рухнет. Сидит Ивашечко на самой вершине, не знает, что делать. Смотрит — летят гуси-лебеди. Просит их Ивашечко:
Гуси мои, лебедята,
Возьмить меня на крылята…
Подхватили птицы мальчика и понесли…
Детство Афанасьева прошло в уездном городке Боброве Воронежской губернии.
В собрании Афанасьева есть с десяток сказок, записанных им самим в Бобровском уезде. Может быть, эти сказки запомнились Афанасьеву с детства? Среди них «Ивашечко и ведьма».
Заманчиво изобразить Афанасьева с младенчества сказочником. Но мысль издать народные сказки пришла к нему уже в зрелые годы; путь Афанасьева к сказке интересен, не будем лишать его поисков, сомнений, открытий.
Хотя долгие зимние вечера, заполненные сказками, след в его душе, конечно, оставили, иначе откуда «наслаждение и трепет», которые охватывали его, когда он слышал сказки, «наслаждение и трепет», которые он не позабыл до конца дней?
Афанасьев, уже известный литератор, написал однажды воспоминания о своем детстве.
Он говорил, что записки частного человека могут быть интересны и нужны, если в истории одной жизни удается показать жизнь общества.
Детство человека афанасьевского времени похоже на сказку про Ивашечку, которого украла ведьма. Только детство не всегда кончалось так же счастливо: мало кому удавалось выбраться с ведьминого двора. Одних ведьма заталкивала в печь, другие с ведьмой сговаривались и вместе с ее гостями весело катались-валялись на траве, чужого мяса наевшись. Нужно было перехитрить ведьму, взобраться на вершину высокого дуба, увидеть, как белой птицей летит в безоблачном небе мечта, унестись с нею в будущее.
Много лет спустя Афанасьев напечатает в журнале выдержки из старинного стихотворения:
Розги малому, бича большем требе,
А жезл подрасшим при нескудном хлебе…
Розга ум острит, память возбуждает
И волю злую во благо прелагает…
Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте;
Та суть безвинна, тех не проклинайте
И рук, яже вам язвы налагают;
Ибо не зла, но добра желают…
В стишке говорится о жизни, с младенческих лет построенной на битье. Меняются только орудия: розга, бич, жезл (то есть палка). Стишок требует признать такую жизнь идеальной — лобзать розгу, и кнут, и руку того, кто наносит тебе побои. Афанасьев в короткой заметке объясняет, что старинное стихотворение рассказывает про жизнь, главное правило которой — «бей, сокрушай личность».
Афанасьев жил в царстве сокрушения личности.
…Царство начиналось в просторной истопленной комнате, пропахшей кислой сыростью.
Мальчики и девочки пристроились вокруг стола на высоких, неудобных скамьях, хором выкрикивают латинские глаголы.
Бобровский священник, отец Иван, сидит во главе стола, в лад крику постукивает линейкой. Время от времени мерное постукивание прерывается, линейка взлетает высоко над столом и со свистом опускается на ребячьи руки. Это называется «бить пали».
«Ква-ци-о — ква-цис… — не отрывая глаз от линейки, стараются перекричать друг друга ребята. — Кватит — квасус!..»
Никто не понимает, что кричит. Спрашивать бесполезно: отец Иван давно успел позабыть семинарскую премудрость. Нос отца Ивана подернут синевой, бесцветные глазки мутны, в рыжей бороде застряли крошки; на другом конце стола слышно, как от батюшки пахнет вином.
«Ква-ци-о — ква-цис… — постукивает по столу линейка. — Ква-тит — ква-сус…»
«Хватит квасу!» — вдруг, сам того не ожидая, говорит Саша Афанасьев. Линейка взмывает ястребом. Руки убирать нельзя — хуже будет. «На колени!» — приказывает отец Иван. Мальчик плетется в угол. По сырому полу тянет холодом. Стоять придется долго — час, а если позабудет про него отец Иван, то и два.