– Ну, не плачь… А что за молодцы? День, Ночь и Утро?
– Они самые, – кивнул Коркамурт. Икнул, выпил залпом полчашки водицы.
– Кто они такие?
– Слуги Инмаровы. Ох, капризные!.. Скачут, значит, и приглядывают, что в Лесу творится, что в Хтони. Ежели что не так – докладывают Инмару. Яге помогают, в чём понадобится. Ну и солнышко за собой водят, чтобы вовремя были и день, и ночь, чтоб Равновесие было!
Приткнулся к Ярининому боку, вздохнул. Потрогал её ладонь.
– Что-то холодная ты, девка. Замёрзла, что ли? Печь растопить?
– Не, – отмахнулась Ярина. – А они, всадники эти, откуда взялись?
– Говорят, луна с солнцем раньше всё время ссорились, – объяснил Коркамурт, водя по блюду пальцем. – Надоели Инмару их ссоры, вот он и решил время пополам разделить: половину – свет, половину – тьма. Свет, значит, солнышку, тьму – луне. И молодцев к ним приставил, помощников. Вот как в избе у нас руки-помощники скребут-метут, так День и Ночь солнышку задремать помогают, луне проснуться. Это помимо прочих забот, конечно.
– А Утро зачем?
Коркамурт выпрямился, подбоченился.
– Утро – это вроде как я. Следит за порядком суточным! Только я – в избе, а он – по всему Лесу. Следит, чтоб все знали, когда ночь заканчивается и день наступает. Чтобы не спорили из-за того, когда чьё время приходит. – Домовой покачнулся и едва не упал под стол; Ярина схватила его, втянула обратно на лавку, а Коркамурт закончил как ни в чём не бывало: – Три брата они – а какие разные! Вот как редька: белая бывает, тёмная бывает, розовая бывает. А наложи-ка ещё мне маслица, Яриночка!
Ярина с сомнением посмотрела на домового. Заглянула в горшок – ишь, сколько уже выковыряла!
– Может, хватит?..
– Не жадничай, – с укоризной велел Корка. Плутовато сверкнул глазами. – А я тебе за то стишок расскажу.
– Стишок я и сама расскажу, – усмехнулась Ярина, закашлявшись.
– Не нравится мне, что кашляешь ты часто, мака, – бочком подвигаясь к горшку, сказал Корка. – Будто пыльцой папоротниковой подавилась. Продуло, что ли, где?
– Не, – опять отмахнулась Ярина. Добавила нетерпеливо: – Расскажи лучше, что за шары такие. – И показала на череду белых шаров, в которых шёл и шёл снег.
– А… Ну, возьми, поиграйся, коли хочешь, только не переверни, – разрешил домовой, но тут же передумал: – Нет. Не бери, мака. Это Вечерний Звон Обыде дарил. Вот сколько лет они, значит, вместе-то гуляли, столько и дарил, на каждый порог зимы. Разобьёшь – Обыда…
– Спуску не даст, – понятливо подхватила Ярина.
– Да нет, не то, – отмахнулся домовой. – Печалиться станет. Вот была у неё до тебя Чи́ма. Ох, любопытная! Жуть дремучая, какая любопытная. Однажды, пока я спал, подкралась да из бороды вырвала волосы. «Зачем?» – кричу. А она смеётся: сравнить, мол, хочу с перьями у жар-птицы, похож волос или нет. А где ж он похож будет? Жар-птица – краса лесная, волшебная птаха. А я – домовой, век за печной трубой… Какое тут сравнение? – Корка горестно потянул себя за бороду, взял ложку и отколупнул ещё масла. Сунул в рот. – Вот и до шарика, значит, у Чимы дошли руки. Взяла, повертела – тут же спутала времена, снег-то в шариках зиму кличет! Ну Чима взрослая уже была девка, поправила дело, пока Обыда не заметила. Но шарик разбила. Вот уж яга печалилась! Никогда её такой не видел.
От огорчения Корка даже забыл ложку в горшок запустить. Так и облизнул пустую. Поглядел в окно, в занимающийся тёплый день, и добавил:
– А звенело-то как красиво. Не зря парня того Звон Вечерний звали. На весь лес звон стоял, и на душе так было, будто Гамаюн пела, только ещё светлей, ещё тоньше. Слушал я тот звон, когда шарик разбился, и вспоминалось, как сижу с мамкой на крыльце, братцы рядом, маленький я совсем… И солнце розовым шариком закатывается за малинник, и на старые-старые ступеньки ложатся потихонечку сумерки…
Коркамурт опять притулился к боку Ярины, тоскливо вздохнул. «Что-то не то с ним масло делает», – подумала она, но и сама почувствовала вдруг не то печаль, не то задумчивую сонливость. Корка встряхнулся, пробормотал:
– Ой, нагнал я тоски. Совсем ведь мала ты ещё такие песни слушать. Вот давай лучше про Утро Ясное тебе спою: въехал Утро к нам на двор – молчалив, хитёр и скор. Что ему, куда ему – знать лишь Утру одному! Йи-и-и!
Ярина хихикнула. Коркамурт прошлёпал по полу, взобрался на отодвинутый сундук.
– А вот, значит, про День Красный! – Упёр руки в боки и грянул: – Красный День гулял в лесу, вдруг – гляжу – полез на сук! Сук-то обломился, День угомонился!
– Йи-е-е! – засмеялась Ярина.
– А вот про Ночь-то я запамятовал… – раскрасневшись, почесал затылок домовой. – Как же там было?.. Ехал Ночка через Хтонь – подкоптило молодца. Глянул – думал, это конь…
– Пусть пойдёт умоется! – осмелев, подхватила Ярина.
– Вот, вот! – Корка восторженно подпрыгнул, поскользнулся и растянулся на сундуке.
Ярина бросилась его поднимать. Подняла – а Коркамурт не выпустил её руки, пошёл плясать и потянул следом.
– Вот, значит, как в лесу живётся! Нос не вешай! Вот как! А то ты вся бледненькая, как былинка на ветру. Подпевай! Трое молодцев в лесах: Утро, День и Ночка. Маслица у них я – цап!
– Вкусно было очень! – смеясь, закончила Ярина.
На это даже лошадиная голова на коньке крыши заржала.
– Вот, вот! – засвистел домовой.
Мелькали половики и лавки, связки трав и слюдяные окошки. Изба ходила ходуном, а на столе подпрыгивали забытые чашки. Ярина заливалась смехом, из-под ног испуганно раскатывались клубки, отпрыгивали, как от огня, утварь и свечи. Корка пел во всё горло, Ярина подпевала, и ломкий голосок домового смешивался с её тонким голосом, будто серебряные монеты улетали в небо…
– В небе яблочки горят, квакают лягушки. Ты яге не приседай попусту на ушки!
Всё кружилось, сливаясь в пёструю ленту, день разворачивал за окном солнечные лепестки, перед глазами лентой раскатывались бревенчатые стены, вышитый дырпус, цветочные горшки, береста, полотна… Пока наконец не оказалось под самым носом что-то чёрное, ледяное.
– Эй! Эй! Туда не лезь! – резко крикнул Коркамурт и отдёрнул Ярину. – Отвернись! Не трогай!
– Что такое? – растерянно пролепетала она; съёжилась, чувствуя, как от черноты потянуло холодом.
– Это чернодверь, – прошептал Корка, яростно растирая руки, кусая губы. – Не велено тебе туда ходить. Обыда наказала пуще глаза беречь, а не то…
– А не то раньше времени узнаешь, глазастая, что такое смерть, – раздалось с порога.
Ярина замерла. Застыл домовой. Со двора хлынул холод, и яга шагнула в избу.
Оглядела разгром, посмотрела на ополовиненный горшок с маслом. Протянула:
– Во-от в чём дело… Я и думаю: чего Корка такой разговорчивый, что там за праздник кикимора с домовым устроили, что на весь лес слыхать? А ты, значит, упросил Ярину маслица тебе дать…
Корка виновато глянул исподлобья. Выпустил Яринину руку. Бочком-бочком двинулся к лючку в подполье.
– А ты, – обратилась к Ярине Обыда, – на будущее знай: Коркамурт наш пьянеет с масла. Много не давай никогда! Ложечку – и то по самому редкому случаю. Погляди, что учинили!
Ярина сжалась среди разворошённой горницы, опустив глаза. А Корки и след простыл: звякнул лючок, и домовой скрылся в подполье. Правда, лючок тут же распахнулся снова, Коркамурт стрелой метнулся к яге и принялся что-то шептать на ухо. Обыда помрачнела, кивнула. Посмотрела на Ярину долгим тревожным взглядом. Велела Корке:
– Поняла я тебя, иди. А ты, Ярина, умела плясать – умей и прибрать! День Красный скоро явится, своё дело для основы обережной сделает. Познакомишься с ним заодно как следует. Ну, давай, веник в руки и шевелись! Ишь ведь учинили, бедокуры…
Когда всё в избе вернулось на свои места, когда собрались клубки в корзинку, встали на место горшки и плошки, – умытая Ярина села за стол, а Обыда устроилась напротив. Глядя ученице в глаза, велела:
– За бардак на первый раз ругать не буду. Сама, поди, поняла, что не след Корку маслом кормить. Но вот про дверь чёрную ты крепко запомнила?
Взяла двумя пальцами за подбородок, заглянула в самую душу – стыло, зябко.
– Я тебе ещё расскажу, для чего она, да куда, да что за ней. Но сама трогать – не смей! Поняла ли? Хоть куда в лесу иди, вот доделаем оберег – ничто тебе не страшно будет. А за дверь эту… Даже касаться не думай. Поняла?
– Поняла, – шёпотом отозвалась Ярина, а у самой от взгляда Обыды сердце упало в пятки.
Когда на двор заехал медногривый конь Дня Красного, Ярина совсем присмирела.
– Чего ты? Думаешь, в обиде он, что ты разрыв-травой в него бросила? – насмешливо спросила Обыда. – Не переживай, не в обиде. Всякое ему повидать случалось, на меня у него и похуже поводы серчать были… Иди встречай гостя. Нечего в угол забиваться, когда в двери стучат.
Ярина обречённо поднялась, расправила сарафан. Вышла на крыльцо. А там, посреди двора, стоял уже знакомый конь, а рядом – молодец в красном кафтане, в сафьяновых сапогах, такой яркий, что смотреть больно.
– Здравствуй, День Красный, – тихонько проговорила Ярина.
– Ну, здравствуй, будущая яга, – улыбнулся День. – Чего так глядишь угрюмо?
Ярина ещё ниже опустила голову. Вовсе не угрюмо она глядела, а только за разрыв-траву стыдно было, да ещё «Сук-то обломился – День угомонился!» прицепилось, никак не уходило.
– Отвечай, раз спросили, – велела Обыда, подтолкнув в спину.
Ярина растерялась, вовсе не зная, что сказать. Вскинула глаза на всадника и выпалила первое, что вертелось на языке:
– Конь твой горячий? Как солнце?
– А ты попробуй, – предложил День.
Ярина сошла с крыльца, осторожно тронула крутой рыжий лоб – тёплый, но не жгучий. Глаза у коня были янтарные, крупные, будто спелая алыча.
– Простишь? Не сердишься на меня? – спросила Ярина, глядя коню в глаза.
– Не тебе тут прощения просить, – ответил День вроде и с улыбкой, а вроде и холодом повеяло. – Не тебе… Это конь тебя спросить должен, не сердишься ли, что напугал.