Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла.
– Искра спит.
– Пустите! – Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. – Искра!..
– Зина? – Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. – Что? Что случилось, Зина?
– Арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела.
Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций – смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры.
– Мама, ты что? – тихо спросила Искра.
Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы – темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли.
– Я верю в справедливость, девочки.
– Да, да, – вздохнула дочь. – Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Правда, мама?
– Я очень хочу заплакать и не могу, – с жалкой улыбкой призналась Зина. – Очень хочу и очень не могу.
– Спать, – сказала мать и встала. – Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся.
Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах.
А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала.
– Детей жалко, – вздохнула она.
– Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. – У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь.
– Я этого товарища не знаю, – неуверенно заговорил Коваленко, – но где тут смысл, скажите мне? Признанный товарищ, герой Гражданской войны, орденоносец. Ну конечно, руководство, мог ошибиться, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у него, Зина рассказывала.
Он ни словом не обмолвился, что сомневается в правомерности ареста, но все его существо возмущалось и бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула на него:
– Хорошо помню, как Люберецкий не хотел идти на эту должность – три дня уламывали. Уговаривали, просили, доказывали: партия, дорогой товарищ, требует укрепления нашей авиационной промышленности проверенными кадрами. Ты техническое училище окончил! Кому, как не тебе? Еле уломали.
– Уломали, – тихо повторил Коваленко. – А оно вон как. Ошибки не допускаете?
– Я сразу же позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил сигнал. Утром я уточню. Люберецкий – руководитель, следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы.
– Это безусловно, это конечно…
И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба.
– Что с девочкой-то будет? – вздохнула мать Зины. – Пока разберутся… А матери у нее нет, ой, несчастный ребенок, несчастный ребенок.
Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену, то на мрачно курившую гостью. Присел на краешек стула.
– Нельзя ей одной, а, Оля? – Не ожидая ответа, повернулся к гостье. – Мы, конечно, не знаем, как там положено в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по имени-отчеству?
– Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки я к себе думала, да разве у меня семья? Я собственную дочь и то… – Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую папиросу. – Берите. У вас нормально, хорошо у вас.
Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог заглушить ее последние слова. Ее слабость, вдруг прорвавшуюся наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий ремень. Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать Зины, усмехнулась невесело:
– Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда – что уже надорвалась. – И вышла.
Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки озабоченно хмурились брови. Мать Искры долго стояла над ними, нервно потирая худые щеки. Потом поправила одеяло, прошла к себе, села за стол и закурила.
Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый осенний рассвет, когда мать Искры, которую все в городе знали только как товарища Полякову, затушила последнюю папиросу, открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым почерком вывела в верхнем правом углу:
«В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (БОЛЬШЕВИКОВ)».
Она писала быстро, потому что письмо было продумано до последнего слова. Фразы ложились одна к одной без помарок, легко и точно, и когда лист заполнился, осталось лишь поставить подпись. Но она отложила ручку, вновь внимательно прочитала написанное, вздохнула, подписалась и указала номер партбилета и дату вступления: 1917 год.
Глава шестая
В то утро Коваленки впервые за много лет завтракали в полной тишине. И не только потому, что Зиночки не было на привычном месте.
– Я с работы отпрошусь часа на два, – сказал Андрей Иванович.
– Да, конечно, – тотчас же согласилась жена.
Ровно в двенадцать Коваленко вошел в кабинет директора школы Николая Григорьевича. И замер у двери, потому что рядом с директором школы сидела мать Искры Поляковой.
– Триумвират, – усмехнулась она. – Покурим, повздыхаем и разойдемся.
– Чушь какая-то! – шумно вздохнул директор. – Это же чушь, это же нелепица полная!
– Возможно. – Полякова кивнула коротко, как Искра. – Поправят, если нелепица.
– Пока поправят, девочка, что же, одна будет? – тихо спросил Коваленко у директора. – Может, написать родным, а ее к нам пока, а? Есть насчет этого указания?
– Что указания, когда она – человек взрослый, паспорт на руках. Предложите ей, хотя сомневаюсь, – покачал головой директор. – А родным написать надо, только не в этом же дело, не в этом!
– Так ведь одна же девочка…
– Не в этом, говорю, дело, – жестко перебил Ромахин. – Вот мы трое – коммунисты, так? Вроде как ячейка. Так вот, вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите?
– Вообще-то, конечно, я этого товарища не знаю, – мучительно начал Коваленко. – Но, думаю, ошибка это. Ошибка, потому что уж очень дочку любит. Очень.
– А я так уверен, что напутали там в каких-то отчетностях! Сам директор, знаю, как бумаги на ходу подписывать приходится. И Люберецкому я верю, просто запутался товарищ. И товарищ Полякова тоже так считает. Ну а раз мы, трое большевиков, так считаем, то наш долг поставить в известность партию. Правильно я мыслю, товарищ Полякова?
Мать Искры помолчала. Постучала папироской о коробку, сказала наконец:
– Прошу пока никуда не писать.
– Это почему же? – нахмурился Николай Григорьевич.
– Кроме долга, существует право. Так вот, право писать о Люберецком есть только у меня. Я знала его по Гражданской войне, по совместной работе здесь, в городе. Это аргументы, а не эмоции. И сейчас это главное: требуются аргументы. Идет предварительное следствие, как мне объяснили, и на этом этапе пока достаточно моего поручительства. Поэтому никакой самодеятельности. И еще одно: никому о нашем разговоре не говорите. Это никого не касается.
Искра тоже считала, что это никого не касается. И утром распорядилась:
– Никому ни слова. Смотри у меня, Зинаида.
– Ну что ты, я же не идиотка.
Вика в школу не пришла, а так все было как обычно. Мыкался у доски Артем, шептался со всем классом Жорка Ландыс, читал на переменках очередную растрепанную книгу тихий отличник Вовик Храмов. А в середине дня поползли слухи:
– У Вики Люберецкой отца арестовали.
Искра узнала об этом из записки Ландыса. На записке стоял огромный вопросительный знак и резолюция Артема: «Брехня!» Искра показала записку Лене (они сидели за одной партой). Лена охнула.
– Что за вздохи? – грозно спросила Валентина Андроновна. – Полякова, перестань шептаться с Боковой, я все вижу и слышу.
– Значит, не все! – неожиданно резко ответила Искра.
Это было новостью: она не позволяла себе грубить и в более сложных обстоятельствах. А здесь – пустяковое замечание, и вдруг понесло.
– Из Искры возгорелось пламя! – громко прошептал Остапчук.
Лена так посмотрела, что он сразу увял. Искра сидела, опустив голову. Валентина Андроновна оценивала ситуацию.
– Продолжим урок, – спокойно сказала она. – Ландыс, ты много вертишься, а следовательно, многое знаешь. Вот и изволь…
Искра внезапно вскочила, со стуком откинув крышку парты:
– Валентина Андроновна, разрешите мне выйти.
– Что с тобой? Ты нездорова?
– Да. Мне плохо, плохо!
И, не ожидая разрешения, выбежала из класса. Все молчали. Артем встал.
– Садись, Шефер. Ты же не можешь сопровождать Полякову туда, куда она побежала.
Шутка повисла в воздухе – класс молчал. Артем, помявшись, сел, низко опустив голову. И тут поднялась Бокова.
– Я могу ее сопровождать.
– Что происходит? – повысила голос Валентина Андроновна. – Нет, вы объясните: что это, заговор?
– С моей подругой плохо, – громко заявила Лена. – Разрешите мне пройти к ней, или я уйду без разрешения.
Валентина Андроновна растерянно оглядела класс. Все сейчас смотрели на нее, но смотрели без всякого любопытства, не ожидая, что она сделает, а как бы предупреждая, что, если сделает не так, класс просто-напросто встанет и уйдет, оставив разве что Вовика Храмова.
– Ну иди, – плохо скрывая раздражение, сказала она. – Все стали ужасно нервными. Не рано ли?
Лена вышла. Ни она, ни Искра так и не появились до конца урока. А как только прозвенел звонок, в класс влетела Бокова.
– Сергунова Вера, встань у нашей уборной и не пускай никого. Коваленко, идем со мной.
Ничего не понимающая Зиночка под конвоем Лены проследовала в уборную, уже охраняемую самой рослой и бойкой девочкой 9-го «Б» класса. У окна стояла Искра.
– Читай. Вслух: Лена все знает.
– А чья это записка?