– Нет… – неуверенно улыбаясь, она затрясла головой. – Нет, что вы, что вы…
– Завтра без пяти двенадцать, – твердо повторил он. – Собирайся.
– Семен Митрофанович… Семен Митрофанович, миленький, что вы говорите-то, что?
Она опять заплакала, но не горько, как тогда, а радостно и словно бы с облегчением. И поэтому Ковалев улыбнулся и строго сказал:
– Не реви. У нас в семье реветь не положено.
– Семен Митрофанович, миленький, зачем же вам обуза-то эта, зачем? Ведь не отдаримся мы вам ничем за добро ваше, ничем же не отдаримся, потому что за такое и отдариться-то невозможно, хоть две жизни проживи!.. А Вовочке, Вовочке-то моему воздух деревенский нужен, ой как еще нужен: мне врач говорила!.. Нет, нет, это же не то я говорю, не то!.. Господи, я здоровая, я все по дому делать буду! Я полы мыть буду, стирать буду, воду носить…
Слезы мешались у нее со смехом, а Семен Митрофанович очень боялся такой смеси и хмурился еще больше.
– Перестань, – сказал он строго. – И не выдумывай: в колхоз работать пойдешь. Или учиться, пока мы с женой еще в силе, еще за внучатами углядеть можем.
– Учиться? – Она счастливо рассмеялась, и круглые слезы запрыгали, заиграли на тугих щеках. – А что? Я пять классов кончила, у меня даже пятерки были. Да нет!.. – Она опять засмеялась. – Я работать буду. Я очень теляток люблю. Я… Подождите!..
Она вдруг легко, по-девичьи сорвалась с места, кинулась в комнату. Семен Митрофанович улыбнулся ей вслед, покачал головой: немного, ой немного человеку для радости надо. Совсем немного, а мы подчас и этого ему не даем: либо жалеем, либо забываем…
Сияющая Вера ворвалась на кухню, крепко зажав в руке что-то, аккуратно завернутое в белую тряпочку. Она положила на стол этот пакетик, поглядывая на Ковалева и загадочно улыбаясь, развязала узелки на тряпочке и с торжеством распахнула вдруг эту тряпочку перед его носом.
– Вот!
Это были деньги: десятки, старательно уложенные одна к одной. Младший лейтенант зачем-то потрогал их пальцем, спросил вдруг строго:
– Откуда?
– Заработала, – лукаво сказала она. – Не подумайте дурного чего: я тайком от Кукушкина в уборщицы нанялась. Давно уж – два года скоро. Я, как поняла, что мне не жить с ним, так и решила: деньги скоплю. Скоплю сотен пять, а тогда уж и уйду от него. Угол сниму с сыночком или завербуюсь куда: деньги всегда пригодятся, правда?
– Правда, – сказал он. – Ты забери их, Вера. На книжку положи: на них и оденешься и обуешься.
Отодвинул ей деньги, но она встретила на полпути его руку и вновь передвинула эту тоненькую пачечку к нему. И так они некоторое время потолкались: Вера смеялась, закидывая голову, а он смотрел на синяк на ее шее и не смеялся, а только повторял:
– Ты спрячь, спрячь…
– Нет уж, Семен Митрофанович, нет уж.
– Вера… Что это еще?
Она вдруг перестала смеяться.
– Вы нас всерьез брать с собой хотите или так, от жалости просто сказали? Всерьез, сама знаю, а раз так, то деньги вы возьмите. Нет, нет, Семен Митрофанович, родненький, теперь мы с сынком ваши полностью, и все у нас общее должно быть. Берите, Семен Митрофанович, берите, а то не поверю, что завтра увезете нас из ада этого кромешного в рай земной. Ну, берите же, берите, здесь уже много, здесь четыреста двадцать…
Но Ковалев все еще не решался брать эти плаканые-переплаканые деньги, заработанные горбом на заплеванных лестницах. Он словно видел сейчас, как трет она ступеньку за ступенькой, и потому хмурился, думал, как бы уговорить ее положить все на книжку, но Вера смотрела на него такими счастливыми глазами, что не поворачивался у него язык выкладывать соображения с деловым прицелом.
– Барахлишка много не бери, чего возиться-то? Не в тряпках счастье, а все, что надобно, мы и там купим.
– Да у меня и нет-то ничего: все Кукушкин пропил!
Это она беспечно сказала, весело, словно уже и не жила в этом пьяном угаре, словно уже шагнула в другую жизнь – с зеленой травой, птицами по утрам и глупыми добрыми телятами…
– Ну, добро. – Ковалев положил тряпочку с деньгами во внутренний Карман тужурки, подумал, что о них следует доложить комиссару, и сказал: – Завтра я еще по магазинам похожу: давай решим, что прикупить надо.
– А ничего не надо! – сказала она. – Там уж, как приедем, тогда и решим.
– Совсем-совсем ничего?
– Нам не надо. Вы общее покупайте, для всех: знаете ведь, что в деревне-то требуется. А нам… Знаете, чего? Вы Вовочке пистолетик купите, ладно? А то Кукушкин вчера пистолетик его каблуком раздавил, так сынок уж так в ванной плакал, так плакал…
– С пистонами пистолетик-то?…
– Нет, простой. Из пластмассы: они дешевенькие.
– Из пластмассы? – Ковалев улыбнулся. – Я своим огольцам сам пистолеты делал. Из дерева. Такие пистолеты, что прямо от настоящих и не отличишь, ей-богу!
– Да Вовка еще маленький, что понимает?
– Сделаем и ему пистолет. Настоящий пистолет, как положено. – Семен Митрофанович встал. – Завтра я в девятнадцать часов у товарища комиссара Белоконя быть должен, вот какой факт получается. А от него – прямо к тебе. Готовься.
11
Так и не дождался Семен Митрофанович Кукушкина. Да и не нужен ему был Кукушкин этот, если разобраться: о нем и Данилыч знал, и все их отделение, и в смысле профилактики здесь все было в порядке. А в смысле жизни он Семена Митрофановича больше не интересовал, так как Семен Митрофанович уводил от него этих людей.
Но, по счастью, лестница длинной была, а козлом скакать Ковалев давно отучился. По счастью потому, что еще на спуске он успел все заново обдумать и решить, что не поговорить с Кукушкиным права не имеет. Нет, не о вливании тут уже шла речь, а о том, что – хотел этого Семен Митрофанович или не хотел – объективно получалось, что именно он уводил от Кукушкина жену и ребенка. Хоть и не для себя уводил, а все-таки мужской закон требовал тут играть в открытую, и не повидаться с водопроводчиком – пьяным или трезвым, не важно – было уже невозможно.
Поэтому, спустившись во двор, он поворотил налево, к котельной. За домами уже слышались шутки, смех и веселые мужские голоса: там, среди детских песочниц и качелей, опустевших ввечеру, собирали для него, младшего лейтенанта милиции Ковалева, прощальный товарищеский ужин. Но Семен Митрофанович на это сейчас не отвлекался, а раздумывал, где бы ему найти Кукушкина, и надеялся, что в котельной.
Однако Кукушкина в котельной не оказалось. Дежурный слесарь – немолодой уже, домовитый как мышь, которого во всех квартирах запросто звали Сашей, – пояснил:
– Увели его, Семен Митрофанович. Руки, значит, за спину – и как положено.
– Куда увели?
– На профилактику, – хохотнул Саша. – Сильно надоел он жильцам, Семен Митрофанович, если правду сказать. Деньгу цыганит, шабашничает, а дело свое исполняет плохо, и краны текут во всех квартирах.
– Кто же увел-то?
– А этот, из второго корпуса. Ну, у которого сыновья…
Дело было серьезным, и поэтому младший лейтенант рванул из котельной, как молодой оперативник. Забежал за дом, мельком глянул, что врытый в землю стол для пинг-понга, по которому ребята с утра до вечера шариком щелкали, женщины накрывают белыми скатертями. Но этого Семен Митрофанович как-то не осознал, потому что профилактика была в полном разгаре.
Хмурый и трезвый Кукушкин стоял в центре мужского круга, заложив за спину корявые руки. Росту он был небольшого, но кряжист, широк в кости и на кулак увесист. Перед ним за детским столиком сидел Кирилл Николаевич.
– Сегодня у нас очень торжественный вечер, Кукушкин, – говорил он. – На вечере этом присутствовать ты будешь как полноправный жилец, а вот пить мы тебе не дадим. Ни грамма.
– Очень надо, – сквозь зубы сказал Кукушкин.
– Не надо, – подтвердил Кирилл Николаевич. – Пить не надо, а вот торжественное обещание Семену Митрофановичу тебе дать придется. При всех!
– Какое еще обещание?
– Торжественное обещание, что ты никогда пальцем жену не тронешь…
– Ну, пальцем-то пусть трогает! – засмеялся Петрович.
– Он понимает, что тут к чему, – улыбнулся Кирилл Николаевич. – Он у нас не дурак, Кукушкин-то. И соображает, что ежели сегодня выкинет фортель какой, так завтра с ним разговаривать буду не я, а сыны мои – Витька да Володька.
Сыновья Кирилла Николаевича – близнецы-богатыри – вместе учились в заводском техникуме, вместе занимались тяжелой атлетикой, вместе ходили на танцы. Были они парнями скромными и незлобивыми, но не стеснялись и подраться, и кто-кто, а Кукушкин про это знал хорошо.
– Понял, – хмуро сказал он. – Сделано, считай.
– Вот это разговор! – улыбнулся Гриша. – Эй, пацаны, за Митрофанычем сбегайте.
– Здесь я, – сказал Ковалев. – Добрый вечер, граждане.
– Здесь он! – почему-то в восторге прокричал Гриша. – Мы его, понимаешь, всем миром искать собрались, а он здесь!
И все сразу засмеялись, заговорили, точно слова Гриши или присутствие младшего лейтенанта было событием чрезвычайно занятным. Семен Митрофанович понимал, что происходит это от радостного волнения, вызванного и наспех организованной складчиной, и им, младшим лейтенантом Ковалевым, и возникшим вдруг чувством необычайной общности всех людей во дворе.
– А жены нам мужской-то выпивон забраковали! – громко рассказывал чернявый мужчина, который собирался сбегать за грибками. – Мы, говорят, тоже Митрофаныча проводить желаем!
– А мы тут, понимаешь, с товарищем Кукушкиным немного поговорили, – несколько смущаясь, признался Кирилл Николаевич. – Кукушкин – парень артельный и самостоятельный, и слово у него – сталь, Митрофаныч.
– К столу просим, к столу! – певуче прокричала рослая и скандальная жена услужливого Гриши.
– Ну, уж закусить разве что… – сказал Ковалев, садясь к столу.
Удивительные это были проводы! И наспех накрытый стол для пинг-понга, и детские качели рядом с ним, и одинаковые силуэты домов по обе стороны, и кресло, которое Гриша притащил из квартиры специально для него, для Семена Митрофановича. Удивительным здесь было все, но самыми удивительными здесь были люди.