Пакер протянул было руку к плечу Ланы, но остановился. Он никогда до нее не дотрагивался. Но зато мужчина позволил себе задержать взгляд на ее лице, самом мягком и нежном из всех, что когда-либо украшали собой улицы этого городишки.
После этого Барт вернулся на свое место у стойки.
– Еще один – на холодную дорожку домой, – сказал он барменше.
Та вылила из бутылки последние капли, а Лана снова заиграла.
Допив виски, Бартоломью положил на стойку еще один мешочек.
– И веселого Рождества тебе, Джосс.
Мэддокс взвесила мешочек на ладони, словно этого могло и не хватить, улыбнулась и наклонилась к нему через стойку.
– Ты ведь любишь ее, да? – спросила она тихо.
– Извини?
– Чудной ты мужик. Приходишь сюда каждый вечер, как будто тебе и пойти больше некуда. Слушаешь это ее бреньканье…
– Эй, это же не значит…
– Да успокойся ты, Бартоломью, и слушай! Человек не знает, какой ему срок отмерен. Мой приходит весной, а тебе я скажу так – надеюсь, ты не уйдешь из этого мира с сожалением о несделанном.
– Не понимаю, что ты…
– Прежде чем уберешься отсюда, сделай то, что ты всегда хотел сделать с тех пор, как положил глаз на эту кобылку.
– Какого черта…
– Я хочу, чтобы ты ее поцеловал.
– Не могу.
– А что такого она тебе сделает? Отвесит пощечину? Уверена, тебе такое не впервой. Черт, попробовал бы ты что-то такое со мной, я бы тебя пристрелила, но с ней тебе это не грозит. По-моему, ты любишь ее, и это мой рождественский тебе подарок. Возьми и поцелуй, когда будешь выходить.
Барт сполз с табурета и направился к двери. Надел пальто, шляпу. Взялся за ручку.
Остановился. Повернулся. И пошел к пианино. Его слабое сердце колотилось, как бешеное. Он наклонился и поцеловал Лану в щеку.
Она перестала играть и опустила голову. Обоих трясло.
– Извините, – пробормотал Пакер. – Просто я…
Он не договорил и поспешил к выходу.
Хартман перевела дух и посмотрела в окно через улицу – на женщину, сидящую у эркера на втором этаже постоялого двора.
Через дорогу доносились звуки веселья. Там, в танцзале, собрался на празднование Рождества едва ли не весь город. Пианистка еще раз вздохнула и заиграла «Тихую ночь» на расстроенном пианино.
Джосс достала из-под стойки свечку, подошла к печи, открыла дверцу и поднесла фитилек к пламени, а потом поставила зажженную свечу на подоконник за баром и осталась у окна, вглядываясь в темень и бушующую за стеклом вьюгу. Увидят ли ее сигнал в такую непогоду?
Глава 8
Стивен Коул застегнул свой черный сюртук и шагнул на платформу с музыкантами – высокий, бледный и худой до такой степени, что казался хрупким. Его разделенные прямым пробором каштановые волосы падали на плечи грязными прядями, а жидкие усы – единственное, что ему удалось вырастить на лице, – больше подошли бы подростку, чем двадцатисемилетнему мужчине. Но люди замечали не невзрачную внешность этого человека, а его большие глаза – карие, мягкие, иногда даже сияющие.
– Давайте помолимся! – призвал он собравшихся. – Господи. Спаситель. Творец добра. Благодарим Тебя за щедрость Твою, за пищу, поданную нам, за руки, приготовившие ее, за щедрого мистера Пакера, позволившего поварам своего пансиона устроить пир для города. Благодарим Тебя за сына Твоего, Иисуса Христа, посланного Тобой спасти сей презренный мир. Давайте же, празднуя сегодня и завтра рождение Младенца, вспомним, что на свет он появился в яслях для скота. И наконец, Господи, прошу Тебя взять под свое покровительство и защитить город Абандон. Убереги нас от холода и снега, горных лавин, диких зверей, дикарей, и прежде всего от порока в сердцах наших. Господи помилуй. Аминь.
Стивен сошел с платформы, а музыканты взяли в руки инструменты, тронули струны и принялись подкручивать деревянные колки.
Два года назад на этой сцене толпились бы шлюхи всех мастей и на любой вкус – в драных пеньюарах и ярких чулках, некоторые совсем еще дети, другие полуголые, а парочка и совсем без одежды, все разрисованные, будто похотливые клоуны. В толпе танцующих шатались бы пьяные шахтеры, и комната благоухала бы отвратительной «амброзией» – запахами виски, пота и табачного дыма.
Но потом шахта съежилась, а гуляки и кутилы убрались восвояси, оставив на память о себе испещренные пулями стены и пол с пятнами от рвоты, плевков и крови.
В этот вечер в центре зала составили с дюжину столов, украшенных ленточками, молодыми елочками, срезанными на склонах холмов над городом, и множеством свечей.
В конце ближайшего к железной печурке стола сидели шериф Иезекиль Кёртис и его жена Глория. В полной тишине жители Абандона накладывали на тарелки кукурузный хлеб, овощи, жареный картофель и мясо и наливали подливу. Свисающие с потолка лампы лишь разжижали полумрак зала, высвечивая лица на неясном полотне тени и света. Сидя напротив Гарриет Маккейб, Глория смотрела, как девочка жадно поглощает ужин, роняя соус на белый фартук.
– Ты готова встретить Санта-Клауса? – спросила миссис Кёртис. – Я слышала, он сейчас на пути в Абандон.
Гарриет взглянула на свою мать, словно ожидая от нее подтверждения правоты этого заявления. По лицу Бесси Маккейб текли слезы.
– Бесси? – прошептала Глория. – В чем дело? Ты нездорова?
Миссис Маккейб едва исполнилось двадцать. Розовое хлопчатобумажное платье, заляпанное пятнами и рваное – в нем она постоянно ходила за дровами, – было у нее лучшим, но совершенно не подходило для здешней холодной зимы. Десять месяцев назад Бесси приехала из Теннесси к мужу – и обнаружила не того пятнадцатилетнего паренька, за которого вышла замуж, а совсем другого человека. В глазах ее горел тусклый свет нужды и изнеможения. В горах, в самую зимнюю стужу, она оказалась рядом с человеком, из-за которого ее соломенные волосы выпадали целыми клочьями.
– Это из-за Билли, – прошептала молодая женщина, прикрыв ладошкой рот с гнилыми зубами.
Подавшись вперед, Кёртис взяла Бесси за руку.
– Где он? – спросила она.
– А как вы думаете? – Голос Маккейб дрогнул.
– С мистером Уолласом?
– Кажется, отправились мыть золото.
– Мистер Маккейб любит тебя, – сказала Глория и почувствовала, как кто-то ущипнул ее под столом.
Она повернулась и наткнулась на неодобрительный взгляд мужа.
– Итак, миссис Маккейб, – сказал Иезекиль, – как мистеру Маккейбу работа на шахте?
– Работает откатчиком, но когда у Билли выходной, они с мистером Уолласом куда-то уходят.
– Что ж, будем надеяться, и у Билли в лотке что-то блеснет. – Шериф поднял стакан с водой, сделал глоток и переключил внимание на маленькую девочку.
Пока он расспрашивал Гарриет о ее занятиях, Глория пощипывала лежащий на тарелке кукурузный хлеб и украдкой поглядывала на мужа. Она все еще была без ума от него, этого солидного, эффектного мужчины с густыми усами, длинными бакенбардами и пылкими глазами, вспыхивавшими страстью – гневом или чем-то еще – с такой силой, словно в груди его кипела лава. Это она убедила мужа надеть по случаю сюртук, который он презирал и в котором выглядел, говоря его собственными словами, как «какой-нибудь разряженный банкир».
Постепенно, однако, внимание Глории сместилось от их стола к соседним, и она стала улавливать обрывки других разговоров – о растущих, бурлящих и кипучих городах. В какой-то момент миссис Кёртис заметила стол, стоящий ближе других к платформе с музыкантами. Одну его сторону занимали десять человек, но в его дальнем конце, в одиночестве, ела женщина, с которой никто не общался. Ей было лет сорок с лишним, и даже издалека Глория видела, что в свое время она блистала красотой. Теперь, правда, эта женщина выглядела просто усталой и неприкаянной в обтрепанном бордовом бальном платье с турнюром, рукава которого были отделаны белым кружевом и замысловатой вышивкой бисером по моде семидесятых годов.
– Прошу меня извинить, – сказала Глория и, прежде чем Иезекиль успел ответить, поднялась и направилась к столу, за которым сидела эта дама в старомодном платье. – Вы не против, если я сяду, Розалина?
Женщина усмехнулась. Щеки ее были напудрены, а волосы собраны наверху в пышную массу гранатовых завитков.
– Если вам безразлично, что подумают все эти лицемеры, то я, конечно, возражать не стану, – отозвалась она.
Кёртис перенесла свою тарелку и выдвинула стул. Откровенность Розалины задела в ней какие-то струны.
Оказавшись рядом, она заметила еще больше следов разрушенной болезнью красоты этой женщины, и сердце ее сжалось от боли. Она подумала о своей собственной матери, какой та могла бы стать, если б сифилис не сократил ее дни.
– Как вам нравится… – начала было жена шерифа, но собеседница перебила ее:
– Я не жалую сострадание. А с чего это вы решили сюда сесть? Что на вас такое нашло?
– Я видела вас и…
– Как и половина мужчин в этом зале. И теперь они изображают притворное негодование – как это я посмела участвовать в празднике вместе с ними! – а про себя просто смеются. Знаете, меня ведь любили в этом городе? Едва ли не как королеву.
– Послушайте, я увидела, что вы одна, и…
– Что ж, вы отметились добрым деянием, так почему бы вам не вернуться… – Розалина не договорила и, протянув руку, коснулась длинного белого шрама под нижней губой Глории. – Где вы работали, милочка?
Та вспыхнула и отпила воды.
– Я… Я больше не работаю.
– Я имею в виду, когда работали.
– В Ледвилле.
Розалина улыбнулась.
– То еще местечко… А ты великолепна. Держу пари, мужчины тебя обожали. Так что с подбородком?
– У меня был один клиент… сумасшедший. Решил, что мы женаты и что я его обманываю.
Ее собеседница громко рассмеялась. Некоторые из сидевших за столом посмотрели на нее, но никто ничего не сказал.
– Этот город умирает, – сказала Глория. – Не хочу показаться назойливой, но почему вы здесь остались? Могли бы уехать в Криппл-Крик.
Розалина снова улыбнулась, и в ее глазах отразились мудрость и потушенный гнев прожитой жизни.