И при всем при том она настаивала сегодня, чтобы он к ней пришел. Не захотела перенести свидание назавтра и позволила ему прийти сюда, рискуя, что бабушка ворвется в комнату и начнет биться головой об дверь? Рискуя, что он в ужасе отшатнется? И никак этой срочности не объяснила — ни словом, ни намеком? Он приподнял ее за подбородок, так, чтобы глаза в глаза, и спросил:
— А как же ты меня вдруг сюда привела?
Она глотнула горлом:
— Очень хотела тебя видеть сегодня.
И опять он пальцами по коже прочел, что сказала она не все, что-то утаила: будто по нервным волокнам пробежал отрицательный импульс «нет-нет-нет!» А что «нет» — он не знал. Он тыльной стороной ладони вопросительно провел под подбородком, но ответный импульс был по-прежнему отрицательный. Он не стал настаивать, какой-то смутный инстинкт удержал его от настойчивого допроса, он только спросил полуутвердительно: «Придешь вечером?», нисколько не сомневаясь, что она придет.
Как-то так повелось, что в последний четверг каждого месяца у него в мастерской устраивали большую пьянку. Он уже не помнил точно, с чего это началось, так давно это было, еще со времен Ларисы, когда он в мастерской не жил, а только работал и блядовал. Он этой пьянкой никак не управлял: никого не приглашал, ничего не устраивал — все происходило само собой, помимо него. Приходили все, кому не лень, приводили с собой случайных знакомых, пили, спорили, целовались, сводили счеты.
Когда-то он очень любил эти четверги, радовался им, нырял в пестроликую толпу, спорил об искусстве, пил и целовался со всеми, упоенно показывал новые работы, жарил шашлыки в камине на углях, но с годами радость потускнела, споры начали повторяться, старые знакомые надоели, новые как две капли воды походили на старых, упоение творчеством превратилось в объект для циничных шуток, да и хвастать стало нечем — не головами же Ильича? Но отменить четверги было не в его силах: народ, как и прежде, валил в мастерскую — кто на даровую выпивку, кто на легкодоступных баб, кто на обманчивый блеск интересной жизни. А он бродил среди них этаким Федей Протасовым, пил, спорил, скучал, вытряхивал окурки из пепельниц, стаканов, цветочных горшков и простертых к народу ладоней вождя и, невзирая на отчужденность, осознавал себя частью этого почти ритуального непотребства. Лия была на его четвергах несколько раз и не скрывала своих восторгов: для нее все там было новым, увлекательным, полным смысла. Но сегодня она только отрицательно затрясла головой, и пальцы его вновь ощутили внятное: «Нет, нет, нет». На его вопросительный взгляд она залепетала сбивчиво:
— Я маме обещала... надо сходить с ней... в одно место, ты все равно не знаешь... Она давно просит, а я все откладываю...
Тут стрелка его химического индикатора так отчаянно забилась на указателе лжи, что ее зашкалило к чертям. Она еще никогда его не обманывала — или это он так обманывал себя?
— Случилось что-нибудь?
Зрачки прыгнули куда-то в угол и вернулись к нему усмиренные:
— Что могло случиться? Все в порядке.
— Так я позвоню вечерком, попозже, ладно?
Что это — она испугалась? Или ему уже мерещатся всякие страхи?
— Нет, нет, не звони. Я сама позвоню, если смогу.
Электрические вспышки под пальцами уже не упорствовали, они смиренно умоляли: «Не надо, не спрашивай, отпусти, не мучай, ну пожалуйста, отпусти!» Сам себя не узнавая, он послушался, сжалился, отпустил — убрал руку и взглянул на часы:
— О, господи, пора бежать! Там ведь Юзик ждет: я обещал, что помогу ангела на кладбище свезти!
И оба заторопились прощаться, сминая неловкость первой лжи поспешными, уже ничего не значащими поцелуями.
В полутемном коридоре, заставленном всяким хозяйственным хламом, их поджидала засада: бабушка с хриплым клекотом выскочила из-за холодильника, размахивая на лету бумазейными крыльями. Ее позывные однозначно требовали немедленного вмешательства. Речь шла о жизни и смерти, так что Лия поволокла ее в глубь квартиры, даже не попрощавшись. Что это — он успел стать недоверчивым ревнивцем, или она впрямь была рада прервать разговор на полуслове?
Глава третья
Памятник в такси не влез, был слишком громоздок — пришлось искать левый грузовик. Юзик постарался на славу, так что денежная заказчица была довольна. Юзик всегда так: ничего вполсилы, — или отдача до конца, или из рук вон плохо.
Виктор погладил шероховатый серый камень — линии были такие живые, что, казалось, он должен быть теплым. Камень оказался холодным, как ему и было положено, но что-то в этом угловатом ангеле, вполоборота приникшем к подножию креста, манило к себе неотступно, так что глаз было не оторвать.
Виктор всмотрелся пристальней — конечно, опять Алина, даже не ясно в чем; скорей всего, в пронзительно-печальном склоне крыльев (о, господи — крыл!), хоть у настоящей Алины ни крыл, ни крыльев не было и в помине. Ах, Алина, Алина — падший ангел! Где, как, зачем подобрала она Юзика? На что он ей, со своей принципиальной неудачливостью, предначертанной от рождения, со своей иудейской скорбью, непрерывно оправдываемой жизненными обстоятельствами?
Но зачем-то, значит, понадобился, если из всех возможных вариантов она выбрала именно его. А вариантов у нее было без числа: вот уже двадцать лет имя ее у всех на языке, в эпицентре всех московских сплетен. На вечерах поэзии яблоку негде упасть, если Алина читает свои стихи, на всех интимных пьянках, на всех официальных приемах свита старообразных юнцов и молодящихся старцев в замшевых доспехах мельтешит за ее стулом, подхватывая на лету каждое ее слово. А она — поблядушка, блаженная, трагическая актриса, — обласкав и обманув каждого, уходит домой в сопровождении своего молчаливого супруга, такого молодого, моложе ее на целую жизнь, такого нелепого — лохматая голова на тонкой шее, хрупкие плечи и глаза в пол-лица в избыточности ресниц. Сейчас глаза проследили движение Викторовой руки, на узких недобрых губах вспыхнула и погасла улыбка:
— А ведь нет мне равных в изготовлении христианских надгробий? Прекрасная была бы карьера, если б не законы!
Памятники и надгробья входили в категорию государственной монополии, делать их было так же опасно, как гнать самогон. Но потребность людей в посмертной памяти намного превосходила официальные возможности, так что поток заказчиков у Юзика никогда не иссякал. И, несмотря на риск, нельзя было отказываться: никакие официальные инстанции не желали платить за Юзиковы нестандартные художества, а Алина обожала тратить деньги.
Денежная клиентка была настоящая дама из начала века — сто лет ей, что ли? Она рассматривала Юзика жесткими, без блеска, старческими глазами:
— Вы, я вижу, другого вероисповедания?
Беглая, мгновенно исчезающая улыбка Юзика означала, что вызов принят. Виктор знал, что это не более чем способ самозащиты, — бедный Юзик, с детства он ведет круговую оборону против превосходящих сил противника. Вот и сейчас он готов броситься в атаку — приготовиться, внимание, огонь!
— Это вы по носу, что ли, судите? Так ведь нос ничего не говорит о вероисповедании, только о происхождении.
Почувствовав запах гари, клиентка отступила с достоинством:
— Увы, в наше время ничто ни о чем не говорит!
Но Юзика уже нельзя было остановить — его боевые силы сомкнутыми колоннами шли в атаку:
— А вас не беспокоит, сударыня, что именно я — с таким вот носом! — выполнил этот крест на могилу вашего покойного супруга?
Дама улыбнулась печально — с чем, дескать, не приходится мириться! Была в ней сдержанная элегантность, напоминающая о жизни давно ушедшей и невозвратимой, этакие цветы запоздалые! Она даже сидела особенно, как сидят сейчас только на сцене: корпус вперед, колени согнуты не пересекаясь, ступни параллельны, прямая спина не касается спинки скамьи. Ее героические усилия во что бы то ни стало не выглядеть и не говорить современно вызывали у Виктора сочувственное уважение, но Юзик уже закусил удила:
— Кто знает, может, ваш супруг сто раз в гробу из-за меня перевернулся! О нем вы подумали?
Дама скрестила и стиснула пальцы в серых нитяных перчатках — перчатки были бедные, похоже, она сама их вязала, но жест ее был исполнен несегодняшнего, нездешнего достоинства:
— Возможно, вы правы, но я признаюсь честно: я рада, что хоть вас отыскала. Подумать только — более двух лет могила без креста! И это в России!
Она именно так и сказала — «более двух лет». Господи, откуда такая выскочила? Юзик уставился на ее нищенские перчатки, перевел взгляд на гранитного ангела — ведь денег-то, денег сколько в него вколочено! — и сдался:
— Не все в России столь беспринципны, сударыня, — сказал он уже примирительно, уже ища ее сочувствия. — Вы мне доверили крест, а вот профиль вождя народов никто не хочет доверить человеку с моим профилем.
Чего он ожидал — что она зарыдает над его неуютной судьбой: «При таком таланте, подумать только!», или хоть просто улыбнется понимающе и между ними перекинется мостик душевного расположения? Если так, то ожидал он напрасно: не дрогнула улыбкой сухая шероховатая щека, не смягчаясь, откатился в сторону тусклый взгляд — ей не было дела до здешней мышиной возни. Кто тут кого признает, кто кому платит, кто с кем спит — что ей до этого? С луны она свалилась, что ли? Как прожила эти шестьдесят пламенных лет? Кто он был, тот, ради кого на последние гроши заказала она этот гранитный шедевр? На кресте были высечены цифры 1895-1975, значит, в роковой год ему было двадцать два. Что ж, прекрасный возраст для высоких помыслов и иллюзий, но как ему удалось уберечь их под натиском последующей жизни? А может, ничего он не уберег — жил как все, приспосабливался и лгал, а теперь наступило время искупления грехов под сенью крыл падшего ангела с профилем Алины?
Грузовик подъехал к кладбищу, дождь продолжал моросить с упорством отчаяния. Рабочие принялись устанавливать крест. Работа не спорилась: мокрая земля, чавкая, выдавливалась из ямы, она не хотела держать ненужную ей громаду креста. Старая дама отчужденно стояла в стороне, губы ее шевелились — наверно, молилась. Юзик тоже стоял рядом отчужденно, непокрытые волосы обросли мохнатым ореолом капель. Вдруг, не взглянув на Виктора, не повернув головы, он сказал странно безучастно, вроде себе самому: