У старых историй и старых дорог никогда не знаешь конца.
1
Государыня была не в духе. Полное, с желтизной лицо скучало и брезговало, жилка на виске возмущалась. «Худо мне будет но-ни-че»,— раздельно подумал обер-полицмейстер. Твердые слова утреннего рапорта ненужным горохом отскакивали от неприязненного державного молчания.
— С аглицкого фрегата «Дук Мальборо» отвалила шлюпка с контрабандным товаром. В час пополуночи оный товар принял на берегу Корпа купца фактор Иван Мюллер. Товар конфискован, фактор отпущен, понеже вместе с патроном своим является вольного города Любека гражданином...
В два часа пополуночи поручик лейб-гвардии Измайловского полка князь Чадов на колокольне храма святого Федора Стратилата ударил раннюю заутреню. Спрошенный поручик показал, что свершил сие, находясь в меланхолии и прощаясь с младостью в ожидании неотвратимой женитьбы.
Дьякон вышеназванного храма Пантелеймон Богоявленский, выбежав из дому на неурочный звон, был остановлен медведем.
Вступив с ним в единоборство, дьякон обратал его и доставил в Васильостровскую часть. Сей зверь сорвался с цепи в подворье графа Безбородки. Графский егерь елабужский мещанин Овсей Петров объявил, что контора его сиятельства штраф за медведя заплатит, но будет искать на дьяконе пеню, поскольку оный дьякон животному лапу повредил.
Сообщения, имевшие характер анекдотический, обер^полицмейстер приберегал к концу, рассчитывая на монаршую улыбку. Но на сей раз на лице государыни улыбка не возникла. Глядя на докладчика прямым взглядом, она произнесла, словно отдиктовала для страниц своих воспоминаний, завершенную сентенцию:
— Сии новости суть пошлы и ничтожны. Столица Российской империи, град великого Петра, предстает в них провинциальной Елабугой.
Гвардейские поручики лезут на колокольни, дьяконы борются с медведями, гуляющими по улицам. Стыд и смех! И сие в просвещенной стране, в просвещенный век. Ступайте, сударь, и подумайте на досуге о моих словах. Досуга у вас, я вижу, предостаточно.
Обер-полицмейстер стал пятиться к дверям и уже готовился исчезнуть с монарших глаз, как его вернул к действию властный голос:
— А из Корпа набить чучело.
Как ни был подавлен и растерян обер-полицмейстер, но неожиданное приказание вызвало в нем такое же неожиданное чувство.
Трудно поверить, но оно напоминало строптивость. Род Свербеевых, к коему принадлежал обер-полицмейстер, был не из древних и знатных, но числил в себе, однако, восемь колен коренной линии и относился к столбовому дворянству. Да и сам Иван Фадеевич не век служил в полиции, а помнил себя с офицерским шарфом еще при Куненсдорфе под началом фельдмаршала Салтыкова в блаженное царствование императрикс Елисавет. Все это мгновенно и некстати промелькнуло в возбужденном мозгу обер-полицмейстера. И, дивясь сам себе, он, вытянувшись в струнку, бросил руки по швам и сказал оловянным голосом:
— Противу чести дворянской и офицерского решпекта чучела мне набивать, ваше величество.
Государыня изумилась. Она даже сделала два коротких шажка навстречу новоявленному поборнику дворянских прав, как бы желая поближе рассмотреть его, но круто остановилась и, явственно борясь с подступившим гневом, ласково вопросила:
— Не господина ли Дидерота имею счастье сызнова принимать в северной Пальмире? Впрочем, скорее сюда пожаловал сам Иван Яковлевич Руссо и предлагает мне заключить с ним общественный договор! Но, может быть, я ошиблась и зрю сейчас перед собой дука Рогана, считающего себя знатностью выше Бурбонов? Ему сия защита чести и решпекта весьма свойственна. Хотя, помнится, и Роганы, теряя меру, по указу тех же Бурбонов на плаху подымались. Ан нет! И ни Дидерот, и ни Руссо, и ни Роган, а некий Иван Фадеич стоит передо мной. Иван Фадеич, соединяющий в себе безбожие Дидерота, дерзость Руссо и кичливость Рогана. А теперь запомните, маркиз Свербеев...
Сердце Ивана Фадеича давно уже не билось, оно опустилось куда-то к желудку и напоминало о себе размеренными тошнотными позывами.
Последнее обращение доконало его — он отчетливо вспомнил, что маркизом императрица некогда именовала проклятой памяти Емельку Пугачева. Обер-полицмейстеровы колени начали подгибаться, и он уже готов был пасть на них со спасительным воплем «помилуй, матушка государыня!», когда завершительные императрицыны слова удержали его в прежней позиции.
— Единственные честь дворянская и решпект офицерский,— произнесла Екатерина Алексеевна,— суть повиновение и послушание воле монаршей. А чучело из Корпа набить и представить мне через три дни.
И царица повернулась спиной к незадачливому своему слуте.
Обер-полицмейстер давно уже исчез за дверью, а государыня все не могла успокоиться. Жилка на виске уже не возмущалась, а буйствовала.
Прекрасное чело — обширное и выпуклое, подлинный подарок художникам, писавшим Екатерину,— заволокло облаками. Серые глаза потемнели и метали молнии, грозившие испепелить не токмо злосчастного обер-полицмейстера, но Турцию и Швецию, мартинистов и иллюминатов, внешних и внутренних врагов. Разгневанным памятником стояла Екатерина посреди утренних покоев Зимнего дворца.
2
Гражданин вольного города Любека .Фридрих-Иоганн Корп был не только удачливым купцом, а и не менее удачливым банкиром.
Фортуна была к нему до сих пор благосклонна и с милостивой улыбкой взирала на его дела. Они были таковы, что того гляди могли вырасти в деяния, а от делишек, с которых начинал свой жизненный путь любекский кондитер, отделялись все прочнее положением и репутацией крупного финансиста. Легковесные пфафенкухен, сиречь пирожные, коими Фридрих-Иоганн завоевывал приязнь любекских горожанок, уступили место в его жизни полновесной русской пшенице, которой Корп обольщал куда более солидных дам — амстердамскую, гамбургскую и лондонскую биржи. Корабли расчетливого купца ссыпали российское зерно в Копенгагене, Гавре, Стокгольме, Ливерпуле и том же Любеке. Умелые торговые операции стали артериями, по которым лилась золотая кровь, наполнявшая подвалы Корпова банка рублями и соверенами, талерами и дукатами. Немалая их толика перешла в просторные карманы русских вельмож, но рука дающего не оскудевала, ибо розданное возвращалось сторицей в виде выгодных договоров и контрактов. Корп был вхож в министерские кабинеты, бывал у Потемкина, удостаивался внимания самой императрицы. Не далее как год назад он даже осмелился преподнести царице небольшой презент и был осчастливлен высочайшей улыбкой. Она показалась ему улыбкой самой фортуны, и это весьма походило на истину.
Досадное ночное происшествие с реквизированной контрабандой относилось к категории не дел, а делишек, которыми по старой памяти порой баловался солидный и преуспевающий купец. И фортуна, благоволившая к нему последнее время, не преминула указать на неуместность подобного озорничанья. «Берясь за большое, не разменивайся на малое»,— подумал про себя по-немецки Корп, выслушивая рассказ обескураженного фактора.
— Поделом, поделом нам, любезный Мюллер! — воскликнул он тут же на хорошем русском языке, заметив заинтересованное выражение на лицах конторщиков и слуг.— Поделом, ибо даже в ничтожном нельзя нарушать законы, данные великой государыней простым смертным. С благодарностью примем сей урок, хотя, конечно, весьма жаль прекрасные бургонские вина, лимбургские сыры и гамбургские колбасы, кои так украсили бы свадебный стол нашей милой Амалии. Но я полагаю, что эфто дело поправимое. Уплатив должный штраф, мы возвратим от милейшего Ивана Фадеича заморские дары.
Ввернув в свою закругленную речь цветистые и простецкие «заморские дары» и «эфто», Федор Иванович Корп почувствовал себя уже совершенным русаком и даже прищелкнул пальцами от удовольствия.
Ночное происшествие стало казаться ему теперь полным пустяком. Взглянув в окно на ясное зимнее небо, развеселившийся банкир, забыв о кондовом русском просторечии, не совсем последовательно затянул: «Heilige Nacht...» — но, не успев окончить музыкальную фразу, воскликнул уже опять на языке нового отечества:
— Ба! Да никак сам Иван Фадеич, легок на помине, пожаловал к нам в гости! Слуги!..
Но слуги не успели броситься к дверям, как обер-полицмейстер уже входил в комнаты. Он был важен, хмур и озабочен. На полголовы стал он выше докладчика в царицыных покоях. Сбросив плащ на руки вошедшего с ним сержанта, Свербеев опустился в подставленные кресла. Корп хлопнул в ладоши:
— Фриштык.
— Не до фриштыков сегодня,— отмахнулся обер-полицмейстер.— Негоже мне хлеб-соль вкушать у тебя, Федор Иванович. Не знаешь, не ведаешь, с чем я пришел в твой дом.
— Неужто провинился в чем? — схитрил Корп.— Ах да, да!Эфтот ночной казус... Свадебные гешенки и лакомства для моей Амальхен. На таможне строгий господин Радищев задержал бы их для осмотра, а свадьба не ждет, не ждет... Винюсь, Иван Фадеич! Попечительный отец нарушил закон. Велик ли штраф угодно будет наложить вашей милости?..
— Штраф? — удивленно воззрился на него Свербеев.— Что тебе штраф! Какой ни наложи, он для тебя как с гуся вода. Заплатишь и глазом не моргнешь с такими-то деньжищами. Нет, здесь не штрафом пахнет.
— Уж не в тюрьму ли хочешь спровадить меня за такую безделицу?— чуть свысока спросил купец.— Дойдет до государыни, она столь варварскую меру не одобрит, дражайший Иван Фадеич.
— От нее-то, от государыни, я к тебе и прибыл,— веско сказал Свербеев.— А насчет мер варварских ты бы язык прикусил, господин Корп. Я своей царице генерал-поручик и верный слуга. Не мне бы слушать, не тебе бы говорить. Так-то.
Банкир побледнел. В отповеди Свербеева он почувствовал гнев не обер-полицмейстера, а первой особы государства. Произошло нечто ужасное и, может быть, непоправимое.
«Неужто Сибирь?» — промелькнуло у него в голове, и ослабевшим голосом он вслух повторил свой вопрос.
— Тюрьма... Сибирь...— желчно передразнил его Свербеев.— Из тюрьмы выходят, из Сибири возвращаются. Да и опять же не страшна тебе, батюшка, Сибирь. Зачнешь с китайцами торговать или с Шелиховым в Росской Америке прибыль делить, вдвое богаче станешь.