– Пьёт очень редко. Месяц назад поссорилась с другом, ушла от него ночью. Ей показалось, за ней кто-то идёт. А потом вдруг появился старый мотоцикл. Точно, как в легенде. Марина на него села, он отвёз её домой и исчез. Утром она решила, что ей это приснилось. А вчера она звонила мне… Короче, она ещё не в панике, но близко к тому. Вы же знаете, мотоцикл так просто не приезжает. Знаете, да? – Вася огляделась.
Ну да, они знали. Хотя, наверное, не хотели знать.
– Пять рублей за «короче», – сказал Кузьмин. – Я заплачу, это мой сотрудник.
И полез в карман.
– Значит, оба раза она была в дымину… – задумчиво протянул главред.
– Ну, выпила, конечно, но очень хорошо всё помнит. Ей просто было страшно, она старалась забыть.
– Над нами будет ржать весь город, – пообещал Кузьмин. – Ей-богу, я уже согласен на того, кто живёт в пруду! Да чего там, я на орла согласен.
– Давайте я про удмуртского шамана напишу, – предложил вдруг «спорт», глядя в потолок. – У нас есть такой Шудегов, хоккеист с мячом, он уверяет, это был его прапрадедушка или вроде того. Красиво врёт, заслушаешься.
– Очень самоотверженно, только отдел культуры не оценит твою жертву, – сказал главред.
– Дак чё, я не даром, я за бутылку.
– Денежку – вот сюда. А тебе, Лёша, времени – неделя.
– Ну не надо, – очень тихо и как-то неуверенно попросил Кузьмин. – Ну зачем.
– Дам полосу. Ты знаешь, как сделать из этой истории конфетку, объясни Василисе структуру материала. И помоги.
– Это очень много работы, чтобы была конфетка. Тут одним рассказом очевидца не отделаешься. Тут столько всего придётся поднять… И никаких доказательств. Голая фантастика, которую ты не любишь. И правильно не любишь. Это не наш уровень. Мы не бульварный листок. Такое даже на сайт положить будет стыдно…
Кузьмин почти умолял. Почти ныл. Вася его таким раньше не видела. Обаятельный и уверенный в себе дядька, крепко за полтинник, но очень даже ещё ничего, Кузьмин вдруг будто сдулся.
Главред на его мольбы никак не отреагировал. Он уже говорил с бильд-редактором.
– Гайку на мосту сегодня же отснять, пока её на сувенир не утащили…
– Не утащат, цепь заклёпана, – ввернул новостник.
Главред не глядя отмахнулся.
– Это Ижевск. Перекусят… И найди хорошую фотографию «пса» раннего выпуска. Семьдесят четвёртый, семьдесят пятый год. У него зеркало на торце руля и шильдики плоские, наклейками.
– Зеркало как раз не показатель. Главное – рёбра на головке цилиндра стоят веером и глушак прямой, – сказал бильд. – Тогда точно семьдесят четвёртый. Я знаю.
– Ишь ты!
– Это Ижевск, – напомнил бильд, усмехаясь. – У моего отца был рыжий «пёс». Теперь жалеет, что продал.
– А у меня – красный. Восемьдесят второго года. Сыпался, зараза… Но зато как ездил!
Главред вздохнул.
Кузьмин тоже вздохнул, но без толку, его не услышали и не заметили.
– Совещание окончено, всем спасибо, – сказал главред. – Работаем.
Народ потянулся из кабинета.
– Дмитрий! А вас я попрошу остаться… На минуту.
Кузьмин в дверях оглянулся. К главреду подошёл «криминал», и они зашептались. Кузьмин неопределённо хмыкнул и пропустил Васю вперёд.
– Лёша! Ты тоже задержись чуток.
«Ну, будет мне сегодня, – подумала Вася. – И всё-таки я не могла иначе. Не могла упустить момент. Он должен понять. Он ведь тоже репортёр».
На улице Кузьмин потянул носом воздух и сказал:
– Не весна ещё. Вот не весна. Ты куда сейчас? В оперный? Давай, нам по пути.
До самой площади он молчал, думая о своём. Вася все порывалась сказать – вы извините, так получилось, я не нарочно, вы поймите, – но Кузьмин был где-то далеко, слишком далеко.
На площади он оглянулся в сторону пруда и неожиданно спросил:
– Никогда не задумывалась, что «лыжи» – авангард?
– В смысле?
– В самом прямом смысле. Такой добротный советский конструктивизм. Обрати внимание, всё, что поставлено в городе после Советов, – памятник крокодилу, пельменю, лосю, Ижик вот этот, который мне почему-то активно не нравится, – вполне традиционная скульптура. Коза железная, скорее, панк, ну, с элементами панка, она за скобками. Прекрасная коза…
«Лыжи» отсюда были едва видны – чёрточка, устремлённая в небо. Вася вспомнила поверье: если, стоя лицом к монументу и пруду, мысленно три раза задать какой-нибудь животрепещущий вопрос, придёт четкое понимание, как его решать. Прикинула – далековато. Да и вопрос ещё не оформился.
– А «лыжи» – это конец шестидесятых. Казалось бы, время, когда всё в стране зарегламентировано до посинения. Шаг вправо, шаг влево карается на худсовете. Тем временем скульпторы шарашат нам авангардные монументы на народные денежки, и хорошо ведь получается.
– Я знаю, что… Не всё было так однозначно, – осторожно высказалась Вася.
Кузьмин её не расслышал, он глядел в сторону монумента.
– Я ведь был на открытии, – с затаённой грустью сказал он. – С ума сойти. Пацан ещё совсем. Но что-то помню. Столько всего помню… Господи, как же я ненавидел этот город!
Вася даже слегка поёжилась – с таким чувством Кузьмин это выпалил.
А ещё показалось, он говорит о чём-то другом. О чём-то большем.
– Пойдём, – Кузьмин, глядя под ноги, зашагал к оперному театру, Вася пристроилась рядом. – М-да… А ведь город – редкий. Он настоящий. Он не прикидывается, не пытается тебя обмануть. Едешь по Пушкинской – хороший, качественный такой город. Его можно потрогать руками. Вдруг – бац! – та же Пушкинская, а вокруг деревня. Но деревня тоже правильная, в ней живут, а не доживают. А мой родной Машиностроитель, весь облезлый, где в любое время суток можно схлопотать в бубен? Да, облезлый, но это не руины, там всё настоящее, там есть сила какая-то! А эта площадь? Её так легко было испортить, превратить в бессмысленное парадное недоразумение, и сколько таких нелепых площадей в разных городах… А наша – хорошая площадь для жизни. И набережная выше всех похвал. И куда ни посмотришь, всё по делу. По трамваям часы можно проверять. Тротуарам – Москва завидует… Но дело вообще в другом. Здесь всё держится на контексте, на глубоко зарытых смыслах. На впитанном с молоком матери осознании того, что город очень непростой. С этим живут и об этом не говорят. Просто знают. Это как ижевский говор – он же весь строится на интонациях. Без интонаций его не существует. Почему главный борется с диалектными словечками? Открою страшную тайну: потому что их не осталось достойных! «Дак чё» и «в смысле» – курам на смех. Даже наше шикарное «чёйта», которое лично я обожаю, – это, в общем, не диалект. Все дело в интонации. Ижевск – город контекста. Если не нравится Ижевск – значит, ты ещё не в теме. Стоит её уловить, и город тебя поднимет, он тебе поможет, жизнь наладится и всё получится. Ну, либо ты самого себя не любишь, а тогда уже никакой контекст не спасёт.
Он говорил так увлечённо – Вася жалела, что не может украдкой включить диктофон.
– А я терпеть не мог Ижевск, было такое. Только с годами до меня дошло: на самом деле я ненавидел себя и свою жизнь. Мне казалось, я тут заперт, и очень хотелось вырваться. Рано начал читать, полюбил книги, в романах всё было такое большое и яркое. Там можно было чего-то добиться, что-то сделать. А здесь за меня всё решили заранее – где учиться, с кем водиться, когда и за что в первый раз присесть. Да-да, не делай большие глаза. У нас на Машике в семидесятых было просто: либо ты, либо тебя. Я не любил, когда меня, поэтому откладывал книжку и шёл с пацанами бить морды. А потом и чего посерьёзнее. А дальше, когда оставалось всего ничего, чтобы юный мечтатель загремел за ограбление в составе группы, да с намерением и прочими отягчающими, да ещё и как организатор… Вдруг повезло. Меня Гена Вахрушев буквально за шкирку вытащил из дурной компании. Генке было двадцать пять, мне четырнадцать, я ходил к его младшему брату меняться книжками. Младший был книжный червь, как сейчас бы сказали, ботаник, но его на районе все знали и не трогали из-за Генки. Потому что тот служил опером в убойном отделе. Совсем молодой и чертовски въедливый опер. И Генка своим острым глазом засёк, что меня надо спасать. Знаешь, он просто со мной поговорил. Разъяснил юному мечтателю его будущность, на пальцах буквально. Сколько лет, за что, когда и по какой статье я загремлю снова и так далее. А главное, обрисовал, как в эту воронку засасывает всё глубже и глубже. Дал алгоритм падения. Вскрыл недоступные мне смыслы и разжевал. А потом говорит: «Лёха, не будь идиотом, тебе же все дороги открыты. Хочешь выпендриваться – делай по-взрослому. Никого не бойся и посылай всех на…» Посылать я умел… Но как же оказалось страшно поначалу. И трудно. В книгах герои всего добивались одним рывком. На то они и герои. А нормальному человеку приходится день изо дня биться в стену лбом. У меня ещё был огромный плюс на старте – ежедневным чтением я «поставил» себе грамотность и набрал большой словарный запас. Собственно, на этом меня Вахрушев и поймал. Услышал, разглядел. И поймал. А брат его был внештатником в нашей «районке». Юный корреспондент, как это тогда называлось. Он сам пытался влиять на разных хулиганов, но куда там. Авторитета не хватало и, главное, знания жизни. Если бы не Гена… Мало кому выпадает такая удача. Мне повезло.
Кузьмин умолк. Потом вдруг спросил:
– У тебя свеча-то есть?
Вася настолько не была готова к столь резкой перемене темы, что дежурное «В смысле?» застряло у неё на полпути к выходу, и девушка просто закашлялась.
– Извини, – сказал Кузьмин. – Мысли скачут. Дурацкий сегодня день, не могу толком сосредоточиться.
– Это вы меня извините!
– За что? А-а… Ну да, больше так не делай. Не потому что субординация, а просто не надо поперёк батьки в пекло, ты погоди, вдруг батька чего знает. А эта история с мотоциклом настолько стрёмная, что когда она подходит к концу, лучше быть как можно дальше. Ибо взнуздан уже конь бледный… И всё такое. И полетят клочки по закоулочкам.