Андрей налил воды в стакан, смолол кофе, поставил турку на огонь. Он хорошо знал хозяина.
— Сегодня у тебя встреча, — сказал он. Утвердительная интонация — не поймешь, то ли уточняет планы Кривцова, то ли напоминает о встрече. И то, и другое вероятно.
— В три, — кивнул Кривцов, доставая сигарету. Голова напоминала колокол, каждый звук гулко отдавался оранжевыми вспышками. «Все-таки эта девчонка чем-то меня зацепила,» — подумалось ему.
— Все вспомнили о моем существовании, — сказал он, щелкая зажигалкой.
— Ты рад этому?
— Я просто констатирую факт. Пока не случилось ничего, способного изменить мою жизнь хоть в какую-то сторону. Так что я пока подожду радоваться или огорчаться.
Андрей поставил перед ним чашку, налил кофе. Кривцов насыпал сахару и принялся мешать его, глядя в окно. Осень перевалила за середину, сапоги и колеса втирали в грязь последние желтые листья, а в окно Кривцовской квартиры стучалась голая ветка. Кривцову она не нравилась. Слишком черная, четкая и слишком настойчиво, почти непристойно тянула корявые пальцы к его окну.
«Надо сказать Андрею, пусть спилит,» — подумал Кривцов.
— А, кстати! — сказал он вслух. — Завтра придет Ольга. Надо бы прибрать немного…
— Сделаю, — кивнул Андрей.
Ничего необычного. Все как всегда. Кофе, кухня, Андрей. Осень за окном. Совсем недавно было, наверное, лето, но Кривцов его почему-то совсем не помнил.
Пора было выходить. Кривцов натянул свитер, куртку, сунул ноги в единственные свои ботинки. Зацепился штаниной за гвоздь, торчащий из дверной коробки, чертыхнулся и вышел на улицу.
Ро сидел в полной темноте и грыз кисточку, когда в дверь постучали.
— Родион Родионович, можно к вам?
— Заходите, конечно.
Дверь едва слышно скрипнула, затем щелкнула. Раздался звук шагов, затем — тихое покашливание.
«Профессор, — узнал Ро. — Да и некому больше в такое время».
— Не отрываю?
— Издеваетесь, Петр Евгеньич?
— Позвольте, я включу свет. Очень темно у вас.
— Делайте, что хотите.
Тусклый, желтый свет явил комнату во всей ее неприглядности. Ро поморщился. Потолок и стены в трещинах, линолеум стерт до дыр. Рабочий стол и стул из НИИ завалены бумагами. На полу — ваза с фруктами, уже с гнильцой. В углу — отвернутый к стене мольберт.
— Никак не привыкну к звуку собственного голоса, — извиняющимся тоном сказал Петр Евгеньевич, присаживаясь на старый диван. — Когда вокруг темнота, мне кажется, что меня нет. А вы, кажется, не в духе?
— Не обращайте внимания. Ночь — не мое время.
— Да уж, — вздохнул Петр Евгеньевич. — Знаете, Родион Родионович, раньше я часто засиживался допоздна. Работы было много, интересные задачи, студенты опять же, как напишут чего — и сиди, разбирайся… Иногда глаза уже слипаются, а все равно, надо работать. А сейчас… — он махнул рукой, отметая то ли воспоминания, то ли бездеятельное настоящее.
— А я ночами курил, — признался Ро. — Много курил, мог пачку за ночь выкурить. Даже сейчас иногда беру сигарету. Держу в руке, потом кладу обратно в пачку. Зажигалки-то нет. Зато уже семь лет у меня одна пачка, и она всегда полная — согласитесь, в этом есть свои плюсы.
— И не говорите. Плюсов у нас с вами множество. Я сам курить бросил к пятидесяти годам. Хронический бронхит, врачи запретили.
Помолчали. Петр Евгеньевич указал на мольберт:
— Вы еще пытаетесь?
— Пытаюсь. Ищу. Только… безрезультатно.
Он подошел к мольберту и рывком сдернул накинутую сверху ткань. Развернул холстом к дивану.
Человек. Руки раскинуты, лицо застыло в крике. На фоне — темные ультрамариновые горы и кадмиевая заря. Все — резкими, решительными мазками, контрастными цветами, без полутонов.
Ноги фигуры тонули в белизне холста. Ро еще не успел дописать огонь. А вот дым уже есть, обволакивает полотно сильно разбеленным индиго.
Отражение другой картины. Тогда он тоже не успел.
— Я мало понимаю в живописи, — осторожно сказал Петр Евгеньевич. — Но мне кажется, это хорошо.
— Это, наверное, неплохо, — согласился Ро. — И вот это неплохо. И это…
Он доставал картон и натянутые холсты. Кричащие лица, алеющие закаты, мутная дымка. И ни одна — не закончена.
— Все это — неплохо! — крикнул Ро. — Каждая в отдельности. Но вы же видите, они одинаковы!
Петр Евгеньевич кивнул.
— В этом наша беда. Я лично давно перестал интересоваться наукой. Что проку?
— А я не могу бросить. Я ищу решение. Пытаюсь искать!
— Вы творческий человек, Родион Родионович. Полет вдохновения. Порыв. А я — старый книжный червь, всю жизнь посвятивший физике. Жаль разочаровывать вас, дорогой друг, но, боюсь, вам не вырваться из этого круга. Это попросту невозможно.
— Я это понимаю, — махнул рукой Ро. — Но если перестану надеяться, то сойду с ума.
— Не сойдете. Это невозможно, к сожалению или к счастью. Ваше «я», как и мое, уже никуда не денется.
— Как вы можете жить с этим? — спросил Ро.
— Так же, как и все мы.
— Эй! Ро! Профессор у тебя?
В дверь заколотили. Ро подошел к двери и распахнул ее. Ванька проскочил в комнату:
— Профессор! Скорее! Там… Стас… Я зашел, а он лежит, я сначала подумал — спит, потом подумал… Пойдемте, Профессор, а?
Петр Евгеньевич поднялся на ноги.
— Вы с нами, Родион Родионович?
— Конечно.
Один за другим они вышли из комнатки Ро и двинулись по узкому, ярко освещенному лампами дневного света коридору.
— Петр Евгеньич, а как же так, а? — беспокойно спросил Ванька.
— Случается, к сожалению, — ответил Профессор и поглядел на Ро.
Ро кивнул. Он помнил, что Ванька сам недавно перезагружался. Стоит ли тащить его к Стасу, где он непременно все узнает, и, возможно, сам завтра будет лежать в темноте, дожидаясь, пока память избавится от лишнего груза?
Увы, это было неизбежно.
Собственное существование представлялось Ро похожим на лабиринт. Карта лабиринта, которую каждый из них держал в руках, рано или поздно оказывалась исчерченной линиями. Тогда, наконец, они обнаруживали себя в последнем тупике и понимали, что блуждания бессмысленны и выхода просто нет.
А другого лабиринта не будет.
И каждый из них, подождав кто-то больше, кто-то меньше, принимал решение стереть все линии на карте и начать блуждания сначала, с новой, пусть и заведомо тщетной надеждой на выход.
Ро не знал точно, сколько раз перезагружался сам. Знал только, что существует так уже около семи лет. И что через три дня будет полгода, как продолжается его очередной путь к безнадежности.
Стас уже приходил в себя. Ро, Профессор и Ванька склонились над ним.
— Ты живой? — спросил Ванька.
— Нет, — ответил за Стаса Ро.
— Сейчас придет в себя, — одновременно произнес Петр Евгеньевич.
Переглянулись.
— Пессимистичны вы, Родион Родионович, — покачал головой Профессор.
— В данном случае пессимистичны вы, — мрачно откликнулся Ро.
— Не буду с вами спорить.
Стас открыл глаза.
Ро вздохнул со смесью зависти и жалости. Для Стаса блуждания начинаются заново.
Но сперва ему предстоит узнать, что он уже шесть лет как мертв.
1. Бладхаунд
Выйдя от Яворского, Бладхаунд положил сумку с нейрокристаллом на переднее сидение своей «Тойоты» и скомандовал навигатору:
— К Емельянову.
Мишка Емельянов когда-то учился вместе с Бладхаундом, однако диплом искусствоведа так и не получил, ушел к программистам. Недавно появившиеся нейрокристаллы целиком увлекли его и, ведомый этой страстью, он проделал немалый путь от истока до самых глубин: от завораживающего свечения поверхности кристалла, через передачу электрических импульсов в наноструктурированных полимерах, до химических процессов в живом еще мозге. До запрета он с увлечением читал студентам лекции по устройству нейрокристаллов, после же наука его оказалась никому не нужна, и он с легкой руки Бладхаунда подался в эксперты. Таким мелочам, как полулегальный статус, он не придавал значения, любимым делом зарабатывал неплохо, а полученное им образование не позволяло более сноровистым, но менее подкованным коллегам занять его нишу.
Дверь Бладхаунду открыла супруга Емельянова.
— Миша дома?
Та лишь развела руками и указала на лестницу, ведущую в подвал.
Бладхаунд спустился и постучал.
— Минуточку! — послышалось из-за двери.
Бладхаунд прислонился к стене и приготовился ждать. Минут через пять дверь открылась, и на пороге возник хозяин. Он близоруко посмотрел на Бладхаунда, словно бы не узнавая, потом наконец отступил:
— А, это ты! Проходи, проходи… Рад, рад, только у меня тут… беспорядочек…
Бладхаунд вошел в большую, ярко освещенную комнату. Беспорядочек ничем не отличался от того, что творилось в этой комнате во время других визитов ищейки — картотека, баночки с реактивами за стеклянными дверцами шкафа и на столе у стены, стопки бумаги, устало мерцающий экран терминала, а в дальнем углу, у двери в морозилку — коробки с нейрокристаллами. Очевидно, не все образцы были удачными — от коробок изрядно попахивало.
Центр комнаты занимал огромный стол, центр стола — микроскоп. Рядом с микроскопом, под мощным светом лампы располагался насквозь проржавевший нейрокристалл, иглы, несколько шприцев, скальпель, предметные стекла, банки, мензурки — чистые и с образцами.
— Что-то интересненькое принес? — поинтересовался Емельянов, занимая место у стола. — Погоди, мне еще недолго… Принесли, понимаешь, на анализ, надо закончить… Ситуация смешная — да ты садись! — бабка у заказчика померла… Так, сейчас мы тебя чуть-чуть уколем, воооот сюда… Ага, есть! О чем я? А, да. Бабка. Бабка, понимаешь, решила внуку подарочек сделать… Завещала себя прошить, да не просто, а у Серова, ты же понимаешь, что это значит. И вот Серов, значит, ее прошил, и получилось у него этакое дерьмецо. А внук на Серова в суд, значит, подавать собирается. Потому