Антипа, волоча за собой шпагу, безжизненно пошёл к возку. Внутри всё было деревянным — этот безумный день, казалось ему, как будто выжег его досуха. Он шёл, ни о чём не думая, а вокруг была полная — какая-то даже неправдоподобная — тишина. Только снег хрустел под ногами, и Антипа впервые в жизни понял, почему такую тишину называют «мёртвой». Снег продолжал хрустеть, и убийца вдруг осознал, что с неба давно сыплет снег, причём сыплет хорошо, и через час-полтора всю эту кровищу накроет чистым белым одеялом.
Тиун подошёл к возку и молча рванул дверь. Он ожидал увидеть внутри что угодно, но только не то, что предстало его взору.
Эта дура кормила младенца грудью!
Представляете, вытащила своё вымя, сунула сосунку в рот, а сейчас молча смотрела на недавнего любовника заплаканным овечьим взором.
Нашла, блин, место и время!
Увиденная картина так ошеломила его, что он расхохотался.
Наверное, это была истерика. Антипа смеялся и никак не мог остановиться.
Потом он вдруг догадался, что она вовсе не кормила своего питомца. Нянька просто заткнула ему таким образом рот, чтобы несмышлёныш не орал, и не привлекал внимания. И этот умный поступок глупой, как пробка, девки так удивил его, что он подавился своим смехом.
Антипа замолчал.
Курица тоже молчала, так и не сказав ни слова. Она только мелко крестилась правой рукой, — в левой был младенец — а в её глазах застыл глубинный, нечеловеческий ужас.
Младенец чавкал.
Пора было что-то делать. Антипа посмотрел на свои руки. Они ходили ходуном, и тиун понял, что в любой момент может вновь сорваться в истерику.
Он ещё ни разу не убивал людей сам, своими руками, он ни в кого никогда не вгонял сталь вот так — глаза в глаза.
А сейчас ему предстояло не просто зарезать человека — надо было зарезать женщину, с которой он делил ложе ещё позавчера, да впридачу — отправить на тот свет безвинного младенца.
Антипа понял, что если промедлит ещё немного — то ничего уже не сможет сделать.
Он поднял шпагу, зажмурился, и ткнул ею бабу, с отвращением ощущая, как клинок легко раздвигает ткани тёплого мягкого тела. Того самого тела, которое он мял так недавно.
Страшный крик курицы наконец оборвался, и Антипа открыл глаза. Кормилица безжизненно откинулась на сиденье, запрокинув голову назад, а на боку у неё расплывалось красное пятно. А младенец упал на лавку и так и лежал спелёнутым чурбачком.
Молча.
После этого Антипу стошнило. Его рвало так, что едва не вывернуло наизнанку.
Когда рвота наконец прошла, Антипа вытер рот и с удивлением понял, что ему полегчало. Причём даже в голове вроде бы прояснилось — и до Анипы наконец-то дошло, почему князь отправил к возку его, а сам даже рядом быть побоялся.
Почти повиснув на дверце возка, он опять заглянул внутрь. Младенец лежал молча, глядя в потолок. Антипа медленно покачал головой:
— Не, пацан, прости, но я тебя не трону. Шансов у тебя всё равно никаких, а мне оно надо? Пусть волки на себя проклятие старого князя берут.
И пошёл прочь, нарочно не закрыв двери возка.
Ждан слышал, как скрипит снег под ногами уходящего прочь страшного человека. Он из последних сил сдерживался, чтобы не заорать во всё горло.
Вдруг он отчётливо понял, что его ждёт — и такого ужаса Ждан не испытывал никогда. Ни в одной из своих жизней.
Вытаращив глаза, грудничок открыл рот, чтобы закричать — вложив в этот крик все силы.
Пусть этот страшный человек вернётся и закончит всё быстро.
Глава 17«Был побег на рывок — наглый, глупый, смешной…»
Но крикнуть у Ждана не получилось — кто-то взял его на руки и заткнул рот всё тем же осточертевшим соском.
— Тише, тише, маленький, только не кричи! — умоляюще шептал знакомый голос.
Клуша⁈ У нас что, ещё и зомби-апокалипсис начался? Ждан настолько ошалел от происходящего, что уже и удивляться перестал. Не слишком ли много жанров для одного сюжета?
— Жива я, жива, не плачь, маленький, — Клуша как будто прочла его мысли. — Ты только не кричи, помолчи, умоляю, пусть он уйдёт…
Душегуб и сам, похоже, спешил быстрее покинуть страшное место и разве что не бежал. Вскоре Антипа скрылся в лесу.
Напряжённая, как струна, Клуша, немного расслабилась и шёпотом зачастила:
— Ой, маленький мой, ой беда! Ой, горе-то какое! — она недолго тихонько повыла, закусив рукав, и продолжила причитать. — Всех, всех до одного положили ироды. Нет больше Адашевых на свете. Нету у тебя, маленький, больше ни папки, ни мамки. Одна я, дура, у тебя осталась. Сомлела[1] вот только с испугу — думала ж, всё. Думала — последний час мой пришёл. У него глаза были — как у нежити. Напугала тебя, маленький, да? Напугала! Но ты не бойся, маленький, не бойся. Я тебя не брошу. Я, маленький, сдохну, но тебя вытащу. Ты ж мне, маленький, как сынок — вон сколько ты мою титьку-то сосал.
[1] Сомлеть — потерять сознание.
Слёзы капали Ждану прямо на лицо, и Ждан с удивлением понял, что и сам плачет — причём не орёт белугой, как все младенцы, а просто слёзы катятся из глаз — тихо и беззвучно. Курица ведь, самая натуральная курица — а вот поди ж ты! Такие вот люди-человеки, никогда не угадаешь — от кого что ждать. Не ожидал он такого от Клу… Луши.
Впрочем, плакала и причитала нянька недолго — едва Антипа потерялся за деревьями окончательно, Луша шмыгнула носом и решительно вытерла глаза.
— Тикать нам надо, маленький. Ушки прижать, и тикать куда глаза глядят. Иначе кончат нас с тобой, маленький, без всяких разговоров кончат. Мы для них, маленький, не важнее курицы — тюк топором, и привет! За меньшее людей кончают, а уж после того, что мы сегодня видели…
И нянька решительно принялась раздеваться. Ждан вылупил глаза — умом повредилась, что ли?
А с нянькой и впрямь творилось что-то неладное — раздевшись и спустив нижнюю рубаху до пояса, она, зажав рану какой-то тряпкой, свободной рукой принялась неловко распелёнывать Ждана.
«Точно, с ума сошла!» — решил попаданец.
А кормилица меж тем, вывернувшись и шипя от боли, внимательно осмотрела свою рану.
— Нормально, маленький, свезло нам с тобой. Клинок, кажись, только по рёбрам скользнул, вглубь не пошёл, дышу я нормально. Рана — пустяк, за две недели зарастёт, главное — что бы не загноилась. У меня ж, маленький, батька дружинником был, но невезучим — страсть! Почитай — из каждого похода с новой дыркой в шкуре возвращался, мамка его всегда выхаживала, а я ей помогала. Так что в ранах я маленько понимаю.
Осмотрев рану, кормилица, морщась от боли, приложила к ней верхнюю пелёнку Ждана. Подождав, когда та пропитается кровью, бросила её на пол, а рану заткнула второй пелёнкой. Через несколько секунд и та, также украшенная кровавым пятном, вылетела из открытых дверей возка на снег. А Клуша тем временем, открыв стоявший в возке ларь с запасной одеждой, достала оттуда сменные пелёнки и широкую нижнюю юбку, которую немедленно принялась рвать на полосы для перевязывания.
— Верно эти душегубы между собой говорили, маленький — по одежде всех определять будут, как найдут. А у тебя какая одежда? Пелёнки одни. Вот вам пелёнки, все в крови, хочешь — смотри, хочешь — с собой забирай. Глядишь, и поверят.
Хорошо, что я их разговор слышала, своим умом, наверное, и не дошла бы. Плохо, конечно, что моего тела не найдут — это очень плохо, маленький. А что делать? Может, решат, что я очнулась и в лес побёгла, да там волки и съели. А может, и не вспомнят про меня — княгиня я, что ли, чтобы меня искать? Опять же — из возка я всю дорогу и не выходила, меня и не видел-то никто…
За этими разговорами Луша перевязала рану, затянув узел под грудью, споро перепеленала Ждана, оделась сама и, к удивлению младенца, связала из огромной шали Арины что-то вроде слинга.
Сунув туда младенца, она, выбравшись из возка, принялась бродить меж трупами, по своему обыкновению продолжая беседовать со Жданом:
— Тикать нам надо, маленький, тикать быстро, пока волков нет. Только по дороге тикать никак нельзя, Антипа этот слаб в поджилках. На него князь в разговоре ежли надавит — он и сознаётся, что не порешил тебя. Вернутся верхами, и во второй раз уже не помилуют. В лес нам надо, маленький, лесом мы уходить будем. Снег в лесу неглубокий ещё — глядишь, Господь и смилуется, выведет к людям. Богородица-то уже помогает нам, смотри как снег с неба сыплет, все следы заметёт. О! То, что надо.
Она наклонилась над трупом дружинника-возницы, погибшего первым, и подобрала выпавшую из руки сулицу[2].
[2] Сулица — легкое копье в средневековой Руси.
— Прости, Влас, — она перекрестила мёртвого. — Нам оно сейчас нужнее: И как посох сгодится, и от волков пригодится. И за то, что волкам вас бросаем — прости. Ты дураком никогда не был, сам понимаешь наше положение.
Вдруг Луша, к удивлению Ждана, встала на колени прямо на мёрзлую дорогу, и поклонилась до земли:
— Простите меня, люди добрые и злые, что непогребенными вас бросаю. Не могу, не за себя боюсь — дитё невинное на мне теперь. Зла не держите и не преследуйте нас. Живым — жить, мёртвым — лежать.
Бледная как стена женщина с ввалившимися глазами перекрестилась, встала и, не оглядываясь, пошла в лес, проваливаясь в снегу и опираясь на сулицу.
Яндекс-карты вам для ориентации
Силы свои Лукерья явно переоценила — через несколько часов она уже совершенно выбилась из сил. Всё-таки идти через зимний лес не на ртах[3] и здоровому человеку не просто, а тут — раненная девушка.
[3] На ртах — на лыжах.
Луша то проваливалась в снег до колен, то продиралась через кусты, то промочила ногу, провалившись в незамёрзший ручей, то больше часа обходила глубокий овраг. А уж когда стемнело — а это произошло довольно быстро — темпы передвижения вообще упали до черепашьих. Но Луша и не думала останавливаться — ужас гнал её вперед, и она готова была идти хоть ощупью.