Княжич не выдержал, и поинтересовался, за что им такую странную службу определили.
— Так ведь здесь ублюдки на соседней позиции стоят, — охотно пояснил им воевода полка левой руки, матёрый воин с выбитым глазом и страшным шрамом через всё лицо. — Если вы им в руки попадёте — живьём на ремни порежут. Они дворян люто ненавидят и «псами» кличут. Нет, если я, допустим, вовремя про то прознаю, я вас, конечно, отбить попытаюсь, раз уж вы у меня в полку числитесь. Но я ведь могу и не успеть. И вообще поймите — вы пока никто, и звать вас никак. Вы — мясо.
На недоумевающие взгляды воевода только хмыкнул:
— Это Черта, дураки. Здесь Смерть рядом ходит — только руку протяни. А перед Смертью, сукой старой, все равны. Ей поровну — князь ты или холоп. А жить всем охота, потому народ здесь бережётся, и без нужды никуда не лезет. А уж за тех, кто никто, никто и не встанет.
Ублюдки это понимают — у них-то порядки ещё суровее, у них там вообще Ад Опричный. Поэтому старослужащих они трогать боятся — за тех побратимы сабли из ножен вытянут и мстить пойдут, и никакие приказы никого не остановят. А вот такие птенцы желторотые, как вы, за кого встать ещё некому — любимая их добыча. Поэтому не множьте мои хлопоты — сидите здесь и не отсвечивайте. Если бы вас ко мне нормально служить прислали — я бы, конечно, из вас нормальных воинов делать начал. Но вы ко мне только на четыре недели, а это вообще ни о чём. Поймите, вы вообще — хер знает кто такие, таких, как вы, здесь отродясь не водилось. Поэтому сидите в сарае как мыши, если живы останетесь — через четыре недели выпишу я вам грамоту и отправлю домой восвояси. Какой дурень вас вообще сюда прислал? Это ж надо удумать — соискателей на Черту!
И, глядя на вытянувшиеся лица друзей, добавил:
— А вы как хотели? Это Засечная Черта, здесь князь, не князь — всем насрать. Здесь у всех первое время задача одна единая — выжить. Когда месяца три здесь проживёшь — можно начинать аккуратно башкой вертеть. А до этого — даже моргать опасайтесь.
Отсидеться у друзей не получилось — сначала почти все дворянские полки сдёрнули затыкать прорыв, который татары учинили под Белоколодском. А на следующий день воевода лично явился в их сарай, снял шапку, как при покойнике, и сказал:
— Не повезло вам, говнюки. Приказ мне сверху пришёл — срочно гонцов отрядить, грамоту надо воеводе в Коротояк доставить. А мне, окромя вас, и послать-то некого — сами видите, лагерь как метёлкой вымели. Сами вы нипочём не дойдёте, а единственная оказия — в Коротояк сотню ублюдков перебрасывают. Придётся вам с ублюдками идти, они через час выступают. Времени нет, собирайтесь, пошли туда, а я пока вам по дороге обскажу подробно, как себя с ублюдками вести, чтобы живыми остаться. Да не дрейфьте вы так. Ну помрёте, и что? Все мы рано или поздно сдохнем, а идти до Коротояка всего два дня. Может, и пронесёт Господь.
И ведь почти пронёс! Ублюдки хоть и были злые в предвкушении передовой, но к дворянским недорослям особо не цеплялись. Судя по всему, сработало выступление воеводы. Старый вояка в последний момент всё-таки пожалел пацанов и выступил перед ублюдками с программной речью. Очень короткой:
— Вы меня знаете, тумаки. Уже полтора года знаете. Это мои люди, я за них вписываюсь. Если они живыми не дойдут, я найду — кто — и порву. Вы меня знаете.
— Не пугай, пёс! — крикнул кто-то из толпы. — Пёс волкам зубы не показывает!
Но воевода, не обращая на крики внимания, подтолкнул недорослей к ублюдочному сотнику, повернулся и ушёл, не оглядываясь.
Сотник мазнул по отрокам безразличным взглядом, и склонился над грамотой.
— Так… Сотник — один, урядников — пять, бойцов — девяносто восемь. Все оружные. Теперь приданных сочтём. Лекарей четверо, неоружные, обозный один — неоружный, три посыльных джигита из татар, оружные. Курьеры, двое — короткий взгляд на сабли — оружные. Все на месте.
Он поставил галку и, повысив голос, заорал:
— Выступаем! Шевелим ходулями, раньше выйдем — раньше придём!
Идти вместе с ублюдками было тяжко. Одной из веток семёновского Дара было Чутьё, и сын боярский когда-то вбросил туда пару очков. Поэтому сейчас внутри его головы безостановочно визжал сигнал тревоги, сообщая, что вся эта разношёрстная гомонящая толпа, больше всего напоминающая скоморохов, обряженных в разноцветные тряпки — очень, очень, очень опасные люди. С очень неблагоприятными намерениями.
Но истерику Чутья ещё можно было пережить. Хуже было другое — один желающий стать рваньём для воеводы всё-таки нашёлся. Его звали Стрига и на первый взгляд он был серым и неприметный парнем.
Но лишь на первый взгляд.
К вечеру первого дня Семён выучил каждую морщинку на неприметном лице Стриги — так ему мечталось разбить эту харю в кровь. На марше Стрига тенью следовал за «пёсиками», возникая то справа, то слева, и безостановочно сыпал оскорблениями.
И не было в мире такой мерзости, которую, если верить Стриге, не проделали бы матери наших героев с ослом и козлом.
И хотя воевода загодя предупредил отроков о подобной тактике, ровно как и о последствиях нарушения принципа «на слово отвечать словом, на дело — делом», всё равно ближе к вечеру Одоевский не выдержал. Сыну князя было особенно тяжело переносить льющийся поток грязи, ведь фантазия Стриги казалась неистощимой, а процессы он сочно описывал во всех деталях.
Выхватив саблю, Василий кинулся было на ублюдка, но был мгновенно скручен и обезоружен сослуживцами Стриги.
Сам охальник смотрел на бьющегося в захвате Ваську спокойно и, пожалуй, даже равнодушно.
— Ты покойник, княжич, — Стрига говорил совершенно ровно, он не угрожал, а именно что информировал. — Всё будет по уставу, сразу после марша я стребую с тебя «дело за дело», свидетелей достаточно. Так что от поединка тебе не отвертеться.
Он повернулся к Адашеву.
— Ты следующий, пёс. Хотя какой ты пёс? Ты щенок слепой, молокосос. Хотя даже молокосос для тебя слишком щедро. Ты — Молок.
И щедрый поток грязи полился снова, но теперь — в одно лицо.
К обеду следующего дня Адашеву казалось, что он сходит с ума. Стрига был неутомим и вездесущ, как дьявол-искуситель в рассказах их сурового деревенского батюшки. Он то шептал в ухо, то, напротив, отъезжал на коне подальше и громогласно сообщал всем детали тайных привычек дворянского недоросля. Народ ржал аки конь и бился об заклад — когда щенок сломается. В том, что сломается, никто не сомневался — Стрига при всех пообещал дожать его до прибытия в Коротояк, а неприметный ублюдок был, как выяснилось, местной знаменитостью. Подобными вещами он промышлял давно и осечек ещё ни разу не давал. В общем, на Адашева все смотрели с живейшим интересом, а на Одоевского — как на живого покойника.
Однако на сей раз Стрига как никогда был близок к фиско. До Коротояка оставалось чуть больше часа пути, а Семён всё ещё держался. Давление было непомерно тяжёлым, и Адашев готов был голову заложить — Стрига при прокачке Дара каким-то образом умудрился развить запретную ветку воздействия на чужой разум. Подросток понимал, что вот-вот сорвётся, и держался только на своём легендарном упрямстве, за которое мать лет с пяти звала его «поперечиной».
Всё изменило появление дозорного, который скакал так, как будто за ним гнались все демоны ада. Хотя никто за ним не гнался — отряд как раз шёл по степи в промежутке между двумя лесами, и всё вокруг прекрасно просматривалось.
— Татары в лесу!!! — орал дозорный. — Много, не меньше тумена! Наших всех положили, я один утёк!
После этого крика события сорвались в какой-то совсем немыслимый галоп, и память Адашева хранила только какие-то обрывки происходящего.
Вот сотник, привстав на стременах, смотрит, как из ближнего леса выскакивают низкорослые татарские лошади, а сидящие на них всадники в овечьих шапках ликующе кричат.
Вот заполошная суета и крики:
— В лес! В лес бечь надо!
— Да какой лес, у нас только треть конных. Не добежим, по дороге всех вырежут!
— Только что справа ложбинка была! Неглубокая, но хоть что-то!
— Точно! Ложбинка!
— Кому стоим? Бегом! Бегом!!!
Вот заполошный, безоглядный бег, в который сорвалась вся сотня, в едином порыве рванувшая в сторону неприметной ложбинки.
Вот жалобные, отчаянные крики лошадей, которым резали горло, едва соскочив со спины. Трупы коней спешно укладывали по верху неглубокой ложбинки — это был единственный способ хоть как-то уберечься от стрел кочевников и огненных шаров татарских чароплётов.
— Лекарей! Лекарей в середину прячьте! Урядник! Кобылыч, твою мать! Твои два десятка за них отвечают. Надо будет — телами своим закроете, нам без них полный карачун сразу настанет.
Вот они с Васькой лежат за чьей-то буланой кобылкой, наблюдая страшное зрелище — как безбрежная татарская конная лава разливается по степи. От топота копыт земля начала дрожать, как испуганная девчонка, и казалось, нет в мире силы, способной остановить этот порыв.
— Кажись, добегались мы, — весело сообщил Стрига, падая рядом с Адашевым. — Что, пёсик, страшно? Татар тысячи две, не меньше. Набег это, щенки, полноценный набег, а мы у них на пути оказались. Сейчас нас в землю вобьют, и дальше поскачут. Если сумеют, конечно.
И, повернувшись назад, ублюдок заорал:
— Голобок! Голобок, блуднин сын! Где ты там со своим луком ходишь? Бить пора.
И впрямь — со всех сторон застучала спускаемая тетива, да с негромким шмелиным гудением уносились в полёт огненные шары, запускаемые чароплётами ублюдков…
Вот третий или пятый приступ татар. Визжащие кочевники бегут, переваливаясь на кривых ногах, и размахивая кривыми же саблями. Самые ушлые держались за спинами товарищей и пытались выдернуть русских арканами. Выхваченным мгновенно отрезали голову — хан Гирей придерживался принципа строгой отчётности, не предъявив голову кяфыра, нечего было и рассчитывать на вознаграждение.