кто вы, и что вы. Принуждать тебя ни к чему не буду, и к греху склонять не стану — я не из тех, кто на чужом горе свою выгоду строит. Но посильно работать придётся — лодырей я не терплю.
Он ещё раз кивнул кудлатой чёрной бородой, утверждаясь в мысли:
— Пока так, а дальше посмотрим. Ты сейчас ложись, тебе поспать надо. Я пойду добычи какой промыслю — у меня запасов нет, а поесть надо, не то молоко пропадёт. Сегодня отлежишься, а завтра на кордон пойдём. На ртах ходить умеешь?
Лушка кивнула:
— Наша деревня навроде вашей — выселки, лес кругом.
— У нас не деревня, а село! — строго поправил Тит, и добавил: — До кордона вёрст семь, но рты одни, поэтому с рассветом выйдем, чтобы до темноты добраться. Сейчас дверь на засов замкни — зверьё шастает, а собак я заберу. Мне на голос откроешь. Поспишь, если лихорадить тебя не начнёт — дров набери.
И, не прощаясь, вышел.
Глава 19«Где звуки ярче, чем неон, успей сказать себе: 'Не он!»
До кордона они добрались благополучно. Лесная заимка была обустроена на совесть, — сразу видно, что руки у хозяина из плеч растут. Однако не менее очевидным было и отсутствие хозяйки — мужицкая берлога она мужицкая берлога и есть. Насмотревшись на паутину в углах, грязные портянки под лавками и немытые горшки, Лушка, несмотря на рану, взялась за тряпку, да приступила к делу так рьяно, что у Тита сразу же нашлась масса дел во дворе.
Неделю новые знакомые прожили тихо-мирно, присматриваясь друг к другу. А потом что-то случилось с хозяином. Он сначала помрачнел, потом весь день ходил как мешком стукнутый, нехорошо поглядывая на Ждана, а вечером, за столом, наконец взял быка за рога.
— Анфиса, ты на сына вообще внимание обращаешь?
— Эт ты о чём? Вроде кормлю-пеленаю вовремя, мокрый не лежит. А что такое?
— Да это…
Тит явно мялся, не зная, как сказать, потом, наконец, решился:
— В общем, эта… По-моему, подменили тебе младенца. Обменёнок он!
Лушка охнула и закрестилась:
— Да типун тебе на язык!!! Какой ещё к лешему обменёнок?
— Ты дура, что ли⁈ — разъярённый Тит ударил пудовым кулаком по столу. — Кто ж лесного хозяина на ночь глядя поминает? Тебя что — совсем ничего мать не учила⁈ Нечисть и подменивает детей, которых матери сами им отдали! Скажет мать в сердцах на ребёнка «Пошёл к чёрту» или «Леший тебя забери!» — и готово! Вместо человека у неё теперь чертёнок або лешачонок. А грудничка нечисть вообще может забрать, если его не перекрестили на ночь или на чих «Будь здоров!» не сказали. Им же чем меньше дитё — тем лучше!
— О, Господи! — Лушка опять неистово закрестилась. — А с чего ты вообще взял, что он обменёнок?
— А ты что — не видишь, что ли? — егерь понизил голос. — Он же на нас смотрит, как будто всё понимает! У нормальных детей глаза оловянные, если не плачут — то гулят себе, або палец сосут. А твой — так и зыркает на нас с тобой, так и зыркает! Того и гляди — что-то скажет. И глаза — умные, как у взрослого. Известное дело — подменыши, они ж не всегда даже дети. Иногда и взрослая нечисть в них прячется.
Одного так хитрый мужик выявил — жену во двор выгнал, остался с обменёнком вдвоём в избе. Два десятка яиц разбил, а в скорлупках — бражку принялся ставить. Тут нечистый не выдержал, и говорит из колыбельки: «Сто лет на свете живу — первый раз вижу, чтобы в яйцах бражку ставили!». Тут-то его и того! — страшным голосом закончил лесник.
— Чего — того? — дрогнув, спросила кормилица.
— Разоблачили, — невнятно пояснил хозяин.
И они оба пристально посмотрели на Ждана. Переселенец, который на самом деле был уже близок к панике, попытался было беззаботно загулить, но получилось не очень.
Взгляды стали ещё подозрительнее.
— А что же делать? — почти плача, спросила Лушка.
— Во-первых, вот! — и Тит с силой вогнал охотничий нож в косяк над дверью. — Во-вторых, вот!
Второй нож, поменьше, воткнулся снизу в лавку, на которой лежал Ждан.
— Вообще, конечно, по уму колыбельку надо ему сделать, и в дно люльки нож воткнуть, — почесав в затылке, изрёк охотник. — А в саму колыбельку кусок сломавшейся косы положить, да где ж его взять? У меня скотины нет, мне коса без надобности. Хотя это всё раньше делать надо было, это для того делается, чтобы нечисть не сунулась. А если его уже подменили — то это так… мёртвому припарки.
Повисла тягостная пауза. И тут Ждан неожиданно для самого себя чихнул.
— Будь здоров! — хором гаркнули взрослые.
— Вот что! — решительно сказал Тит. — Распелёнывай его!
— Зачем? — вздрогнула Лушка-Анфиса.
— Смотреть будем. Нет ли знаков каких дьявольских на коже — родинок, али пятен родимых. Иногда, бают, у обменёнков кости не прощупываются, а сила при этом — звериная! А ещё бывает, бабки говорили, — понизив голос, начал рассказывать он, — если нечисть особо голодная, они сперва с младенца кожу снимут — полностью, с волосами и ногтями. Потом тело сожрут, а в кожу своего бесёнка засунут — чтобы не отличили, значит. Тут, главное, дырку найти, через которую бесёнок в шкуру залезал. Её обычно в заднице делают, чтобы видно не было, а потом взрослые черти её верёвочкой завязывают.
— Тьфу! — сплюнула Лушка. — Меня сейчас стошнит!
— Ну уж прости — развёл руками Тит. — Как есть, так и говорю. Не испачкавшись, шкуру не снимешь.
Осмотр, на котором Ждан орал как резанный и отчаянно боролся с желанием завизжать, не принёс никаких результатов. Кожа была чистой, кости на месте, никаких дырок в заднице, кроме природных, не нашлось. Да и вообще — ребёнок был самым обыкновенным, как писали в прошлой жизни педиатры, «развит в соответствии с возрастом».
Экзорцисты-любители зашли в тупик. Лушка кормила распереживавшегося ребёнка грудью, а Тит задумчиво барабанил пальцами по столу.
— А кто хоть подменить-то мог? — кормилице совершенно не нравилось происходящее, но женское любопытство оказалось сильнее.
— Да кто хошь, — рассеянно ответил егерь. — Любая нечисть. Леший, домовик, гумённик, овинник, чёрт, колдун, русалка, лисова ведьма, мара, стрыга… Особенно, говорят, банник с женой-обдерихой это дело любят, поэтому в бане за детьми глаз да глаз нужен, и до года по имени называть нельзя! И вообще — ты его когда из виду упускала?
Лушка замялась, но всё-таки ответила:
— Там… Когда всё это произошло. Я тогда сомлела, не знаю, что с ним делали. Но это всё на дороге было.
— Не на перекрёстке? — сразу спросил лесник.
— Нет, просто на дороге.
— Это хорошо, а то нечисть перекрёстки обожает, — немного успокоился хозяин. — А ещё?
— Ещё в лесу, после волков, когда в сугробе сидела и плакала. Ну, когда ты меня нашёл. На него не смотрела, не до него было. Он так и висел сзади.
— Так я и думал — леший! Значит, красноплешый забаловал, — уверенно заключил Тит. — Слушай, а еды у нас не пропадало? Ты ж готовишь, должна была заметить.
Лушка глубоко задумалась, а потом покачала головой.
— Нет, не замечала. Да нет, сразу было бы видно — мы ж почти все твои припасы подъели. А что?
— Да так. Жрут подменыши много. Случай такой был — подменили людям дитё, а те и не замечают. Родные вообще не видят подменышей, им нечисть глаза отводит. А тут проходил как-то мимо старичок-прохожий, калика-побирушка. Ну и ночевать у них остался. А старичок тот знающий был — он сразу понял, что тут нечисто. Больно уж голова у младенца вытянутая была — как у рыбы прям. Водяного это был подменыш — мать купалась на поздних сроках, омутник и подменил внутри её ребёнка. Утром все в поле пошли, а старичок в углу спрятался, шубейкой накрылся, а через дырочку смотрит. Только все за порог — нечисть из колыбельки выкарабкалась, к столу кинулась — и ну жрать! От каравая откусывает своей головой плоской, молоком запивает, давится, молоко течёт… Страсть! Старичок потом родителям и рассказал всё. Долго их убеждал, потом уговорил всё-таки — бросила мать обменыша в воду, а тот не потонул. Плывёт по речке, и кричит оттуда: «А, догадалась! А то было бы тебе!». Вернулись в избу — а там их дитё лежит, живое и невредимое, красивое-распрекрасное! Вот так вот бывает.
Лушка плакала. Ей было очень жалко Ждана, но с другой стороны — ей было смертельно страшно. А вдруг и впрямь её ненаглядного «маленького» подменили? Тогда его надо выручать, пока не поздно.
— И что ж мне делать теперь? — глотая слёзы, спросила она.
— Есть одно средство, — помолчав, ответил Тит. — Надо печь жарко растопить, дверь настежь растворить. Младенца голого положить на порог, головой к огню, ногами к лесу. И бить веником: он, с одной стороны, из дома взят, с другой — в лесу наломан. Бить надо тебе, причём так бить, чтобы младенец орал погромче. Бить, и приговаривать всё время: «На тебе твоё, отдай мне моё!». Если он и в самом деле не человек, а лешее детище, то у лешачихи сердце её материнское не выдержит. Она из леса шмыгнёт, и младенцев обратно поменяет. Ещё и вслух сказать может: «На тебе твоё. Бей своё, а не моё!». Но это только ты услышишь.
Лушка помолчала, закусив губу, а потом решительно кивнула. То, что она не являлась биологической матерью младенца, её нисколько не смущало — ненаглядный маленький был ЕЁ, и она порвала бы глотку любому, кто посмел бы в этом усомниться.
Избавим читателей от описания ритуала «обмена». Скажем лишь, что Ждан орал так, что уши закладывало, и вовсе не из конспиративных соображений.
Рука у Лушки была тяжёлая, и лупила она без поддавков. Сама рыдала в голос — но лупила. Лупила до тех пор, пока вдруг не распрямилась, не бросила веник и убеждённо произнесла:
— Всё!!! Своими ушами лешачиху слышала. Вернула она мне моё!
Бережно подняла с порога уже почти охрипшего Ждана, чмокнула заплаканное красное лицо и приложила к груди.
Ждан, всё ещё внутренне дорёвывая, судорожно глотал молоко, и клялся самому себе, что отныне — никаких задумчивых выражений лица и никакой стрельбы глазами за взрослыми. Только погремушки, только хардкор! Отныне, как завещал вождь мирового пролетариата — конспигация, батенька, и ещё газ конспигация!!! А то и впрямь — дело если не омутом, то костром кончится.