Ухватившись за эту соломинку, литовский князь кинулся к Ягайле, требуя его согласия на коронацию. Но совсем уже расклеившийся старик только плакал, да кивал на Збигнева Олесницкого, дескать, я бы хоть сейчас, но без его согласия Сейм моё решение не признает.
Витовт взял в оборот поляка. Дипломатический политес полетел к чертям, разговор шёл без обиняков и ритуальных танцев. За согласие великий князь предложил епископу огромные деньги, «каких никто до сих пор не получал ещё в Литве», но гордый шляхтич отверг их без всякого колебания.
Тогда вспыливший Витовт сменил пряник на кнут, и пообещал, что все эти огромные средства он пустит на то, чтобы лишить Збигнева краковского епископства, и сделает его ничтожеством, но стойкий епископ и будущий фактический правитель Польши после смерти Ягайло не испугался.
Этот взрыв ярости был последней вспышкой.
27 октября 1430 года скончался Витовт Литовский, великий воин и собиратель земель. Вышел срок. Железный старец умер, так и не завершив ни отделения Литвы, ни завоевания всех русских земель.
И трудно придумать ему лучшую эпитафию, нежели ту, что дал наш великий историк и писатель Николай Карамзин:
Сей Князь, тогда славнейший из Государей северной Европы, был для нашего отечества ужаснее Гедимина и Ольгерда, своими завоеваниями стеснив пределы России на Юге и Западе; в теле малом вмещал душу великую; умел пользоваться случаем и временем, повелевать народом и Князьями, награждать и наказывать […]
С ним, по словам Историка Польского, воссияла и затмилась слава народа Литовского, к счастию России, которая без сомнения погибла бы навеки, если бы Витовтовы преемники имели его ум и славолюбие.
Но так всё закончилось в нашем мире. В параллельном мире всё было немного по-другому.
Здесь немцы не испугались и прорвались с короной через кордон, Витовт короновался. Литва немедленно разорвала унию с Польшей и стала независимой, после чего Витовт опять-таки умер, но уже с сознанием выполненного долга.
Здесь, как и в нашем мире, после смерти Витовта началась война между Литвой и Польшей. Но здесь преемник великого старца, младший брат Ягайлы Свидригайло, который и в нашей реальности был главой «русской партии» Великого княжества Литовского, будучи независимым правителем, решился на то, на что не решился у нас.
Здесь он перешёл в православие и объявил Литву православным государством, которую «латиняне» хотят отторгнуть от истинной веры. Русская элита ликовала, литовская элита без особых проблем перекрестилась — они и католиками всего ничего успели побыть, ну а население и без того на 80% было православным. А вот религиозный характер «замятни» привёл к тому, что в войну вступили все восточные русские великие княжества — Московское, Тверское, Рязанское в комплекте с Псковской республикой, а не имевший собственной армии, но очень богатенький Господин Великий Новгород выделил изрядную финансовую помощь, на которую Свидригайло нанял немецких наёмников.
В итоге поляки были вынуждены заключить мир на условиях «статус-кво», а православная Литва, наряду с Москвой, стала одним из центров притяжения русских земель.
Ну а после того как турки-османы взяли Константинополь, и Византийская империя исчезла с карты мира, Царство Московское и Царство Литовское стали единственными независимыми православными государствами в мире.
В нашем мире Россия с рождения была государством-сиротой. Пронзительное и беспросветное одиночество стало её родовой травмой, определившей очень многое — от мироощущения русских до системы государственной власти в нашей стране.
Но в этом мире родились близнецы. Безусловно, вечные соперницы, но при этом сёстры, никогда не забывавшие о своём кровном родстве и часто встававшие спина к спине против старых врагов.
Именно поэтому смута после Грозного и пресечения династии здесь была, а вот Смутного времени не случилось. Не было этой страшной беды, едва не стёршей Царство Московское с лица земли. Именно потому, что когда погреть руки на чужой беде в Московию полезли поляки и шведы, Царство Литовское немедленно заявило о поддержке законно избранного царя Василия Шуйского и вступило в войну союзником Московского царства.
В итоге теперь в Москве уже почти 200 лет правит династия рюриковичей Шуйских, а на троне в Вильно сидят гедиминовичи Чарторыйские.
В этом занятном мире и предстояло обживаться взрослеющему Ждану…
Глава 25«Любил вино до черта, но трезв бывал порой…»
Ждан давно уже понял, что не только комфортно обжиться, но и элементарно выжить в этом новом мире ему будет непросто — ещё первые месяцы жизни надёжно избавили его от иллюзий.
Удивительно, но и отец Алексий тоже как будто был в этом убеждён. По крайней мере, жизнь Ждан вёл очень странную, совсем непохожую на жизнь других деревенских мальчишек. Тех батюшка учил читать, писать, да началам арифметики — и не более того. Воспитанника же своего он натаскивал во всех науках так, как будто к сдаче ЕГЭ готовил. И если бы этим всё ограничивалось!
Физическому развитию уделялось ничуть не меньшее внимание. Когда все мальчишки ватагой отправлялись на реку ловить раков или в лес за ягодами, Ждан бегал по 3 круга вокруг деревни, десять раз перепрыгивал через невысокий плетень вокруг дома священника и 25 раз приседал и небольшим камнем на плечах. Через пару лет, когда всем ровесникам строгие родители уже сказали: «Довольно, Ванюша, гулял ты немало» и отправили их трудиться по хозяйству, Ждан по-прежнему бегал, прыгал и приседал. Вот только бегал он уже не вокруг деревни, а по лесу до кордона и обратно, причём с материным коромыслом, на которое были подвешены два неполных ведра воды. Через плетень мальчик теперь прыгал сотню раз, причём исключительно «рыбкой», с последующим кувырком и вскакиванием на ноги, а вес камня для приседаний давно перевалил за пуд.
И кличка у него в деревне была — Глебка-прыгни.
Батюшка гонял воспитанника не просто активно — ожесточённо. Помнится, в прошлой жизни юные спортсмены-разрядники, угодившие в больницу, любили стращать местных обитателей рассказами по две тренировки в день пять раз в неделю. У Глеба же тренировка была всё время бодрствования — с перерывом на обед и уроки. Он крайне редко играл с другими детьми, вообще не помогал матери, ничего не делал по дому…
Он спал, ел, учился и тренировался.
И всё.
Причём нагрузка постоянно была предельной — отец Алексий всегда очень внимательно контролировал его состояние и не позволял надорваться. Но и расслабиться не разрешал ни на минуту, он всегда идеально выдерживал баланс между «сейчас сдохну» и «ну хоть минутку передохну». Из Ждана как будто чемпиона готовили, и самое удивительное — никто в деревне этому не удивлялся.
Мальчик долго не мог понять причины такого равнодушия, пока однажды не подслушал случайно разговор двух деревенских мужиков, загрузивших старосте подводу, да пригревшихся на весеннем солнышке:
— Чо-та Глебка-прыгни сегодня не бегает…
— Забегает, погодь маленька. Чем ему ещё заниматься-та? Анфиска-то, бают, его от дворянина нагуляла, а ублюдков-та смысла нет к хрестиянскому делу приставлять, про то все знают.
— Эт-та да. Не даст ему кровь в поле трудиться, как всем честным людям. Двенадцать годков стукнет — и або к князю во двор забреют, сначала в боевые холопы, а потом на Сечь бессрочно. Або сам, не дожидаясь, в бега подастся, ежли Дар раньше откроется. А тогда понятно что — старосту нашего выпорют, что упустил, ну а пацану дорога одна — в леса, да в разбойники.
— Жалко его даже чо-та. Пацан-то вроде неплохой, вечно добро всем делать старается, аки блаженный какой.
— Ну эт отец Ляксей, небось, таким яво воспитал. Известно дело — поп, — и мужик длинно сплюнул. — Попы — они завсегда про прощение и благодать гундят. Ну ничо, в боевых холопах, бают, жизнь такая, что блаженство энто с Прыгни за пару дней выбьют.
— Ты отца Ляксея не трожь! — заспорил первый мужик. — Отец Ляксей — правильный поп. Вон до него у нас поп был, ты его и не помнишь, небось, пацаном ещё был.
— Чо эт не помню? — обиделся собеседник. — Всё я помню — отец Илья его звали. Он ещё всё пил, как не в себя. Нажрётся до зелёных чертей, выскочит во двор простоволосый, без скуфейки[1] — и ну вилами навозными в воздух тыкать. Мы пацанами со всей деревни сбегались смотреть. А он ещё кричит так жалобно: «Кыш! Кыш, бесы! Не хочу в Ад, не дамся! Кыш, люциферово воинство! Врёшь, не возьмёшь!!!» — и всё вилами тычет, да быстро так! Умора!
[1] Скуфейка — у православного духовенства: остроконечная бархатная чёрная или фиолетовая мягкая шапочка.
— Это вам, пацанам, умора была! — сердито сказал первый мужик. — Тиятра бесплатная кажный божий день. А мы как жили? Ребёнка крестить надо — а поп запил. Покойника отпевать — а батюшка лыка не вяжет, хрюкает как свинья! Он и службы-то почти не служил, вроде и в селе жили, а почитай что без церкви, хуже чем татары какие, прости, Господи!
И мужик размашисто перекрестился.
— Что мы только не делали. И по-людски с ним всем обществом говорили. И кляузы его начальству в Козельск посылали. И били его раз пять — не меньше. Оно, конечно, известное дело, по закону, ежли кто с попа в драке скуфейку собьёт — тому под кнут ложиться. Но мы тоже не пальцем деланные, мы всё с умом обставляли. Мы попа неожиданно хватали под руки, аккуратно снимали шапочку, вешали её на забор, а потом всё равно били. Ох, как мы яво били! И ногами, и по-всякому.
Мужик махнул рукой.
— Да только корм всё одно не в коня — он кровью пописает, отлежится и опять запьет. Известно — пьяницу только могила и исправит. Так оно и вышло. Допился, убежал голый в лес зимой, там и замёрз к херувимам.
И мемуарист вновь перекрестился.
— А нам, значится, отца Ляксея прислали.
— А его не били? — с живейшим интересом поинтересовался второй мужик.
Первый помрачнел, но честно ответил:
— Один раз. Больше не получилось. При отце Илье-то народ, известное дело, расслабился, грешить стал напропалую. А тут отец Ляксей прибыл и как давай нас всех гонять, шум в селе стоял до небес! Ну мы и решили поучить его маненька, чтобы, значится, не зарывался супротив обчества.