Ждан с тревогой и вопросом во взгляде посмотрел на старого батюшку. Тот нехотя кивнул.
— Всё верно, так и есть. За убийство в месте силы Зверя дают. Только его и ничего другого. Даже если защищаясь убил — всё равно его. Сила будет огромной, ловкость и быстрота — запредельной. Вот только голод на кровь появится, да такой, что только убийством его и можно утолить. И то на время, и чем дальше, тем это время короче. А с каждым убийством разум в тебе уменьшаться начнёт. Так, постепенно, в зверя человек превращается, да не в простого, а безумного — который убивает ради убийства, кровь льёт ради крови. Если Берсерком ещё есть шанс выжить — в леса дремучие, допустим, уйти, и жить там, где твоё безумие только тебе навредить и может, то Зверем… Зверей люди убивают сразу. Нет других путей и решений, так лучше и для людей, и для них самих. Честно скажу, не успел бы я атамана кончить — я бы сейчас тебе ничего не сказал, а потом своими руками и зарезал. Сразу после получения Дара, а то и до. Лучше так, чем медленно дичать и в зверя лютого обращаться. Но ты сильно не радуйся, жизнь ты не забрал, но кровь людскую в месте силы пустил. И проступок этот в твоём Даре непременно отзовётся. Вот только как — не знаю. И никто не знает.
— Зато другое ты точно знаешь, — вновь подал голос Косолап. Разбойник уже стоял на коленях, упираясь руками в землю и пытался встать, но ноги пока не держали. — Скажи, поп, что ты с нами делать будешь? Мне как — на тот свет уже собираться, или погодить пока?
Священник повернулся и долго смотрел на разбойника.
Тяжело смотрел.
— Я ведь помню, как вы на мою просьбу отпустить мальчишку ответили. Не атаман-покойник, а вы — все четверо. Порченные вы люди, и добра людям от вас не будет.
Разбойник выдохнул и глухо просил:
— Тогда хотя бы кончи быстро. А я тебе за это…
— Ты не дослушал! — стальным голосом прервал его священник и продолжил. — Порченные вы люди, и когда помрёте наконец — воздух на земле чище станет. Но я не судья и не палач. Я пастырь овец православных, и убивать мне и впрямь нельзя — покойник не врал, когда вам про меня объяснял. Ну что ты смотришь? Ну да, подслушивал я тогда. Убивать мне нельзя, но и шею вам подставлять я не собирался. А чтобы выжить и пацана спасти — все средства хороши. Тем более — супротив таких грешников как вы. Честно скажу — дошло бы до драки — кончил бы вас и не безо всякой жалости.
Но сейчас… Сейчас я вас добивать не буду — пусть вас Господь судит. За тот грех я вам уже воздал, да и долг ваш ещё не покрыт, моё средство даром для людей не проходит — всякие беды с телом и через месяц, и через год могут произойти.
Он вздохнул и подытожил:
— Так что давайте, оклёмывайтесь, и делайте уже ноги отсюда. Лучше куда подальше, второй раз мы можем миром и не разойтись. Деньги себе оставьте — к утру яд, что я на них нанёс, безвредным станет. Пусть это будет моя плата перед Господом за этот грех. Я не очень в это верю, но Господь милостив — вдруг да одумаетесь, и сойдёте с кривой дорожки. Тогда вам мои деньги и позволят новую жизнь начать. И помните — второго такого шанса может и не быть. Сами видите — любой из людей в любой момент в землю лечь может, у любой верёвочки конец есть, и никому из нас не ведомо — когда наше вервие простое виться перестанет. Рудый вон небось ещё утром много лет жить собирался и планы строил, а ныне его уже черти баграми к котлу тащат.
Сразу после этих слов лежащий неподвижно Косой вдруг подскочил, и, пусть и кривясь немного на бок, но довольно бодро побежал вниз с холма, крикнув не поворачиваясь:
— Будь ты проклят, гад! И ты, и щенок твой! Век бы вас не видеть!
Вскоре он скрылся в кустах. Сразу после этого тяжело поднялся Косолап и поклонился батюшке.
— Спасибо, отец Алексий, что целым и при деньгах отпускаешь. Разбойничью стёжку я не брошу, врать не стану. Привык я уже к лёгкой жизни, обратно крестьянствовать и жилы на пашне рвать не пойду. Но и здесь не останусь — как ты и просил. На Волгу пойду, там, говорят, нашему брату просторно.
Он ещё раз поклонился и ушёл, не оглядываясь.
Отец Алексий посмотрел на тупую рожу Дундука, выражавшую полное непонимание происходящего, вздохнул, и спросил, не ожидая ответа:
— А с тобой нам что делать?
Вместо ответа тот громко и продолжительно пустил ветры — до этого дела идиот был большой охотник. Священник махнул рукой:
— Ладно, убогого бросать грех. Дождёмся, пока оклемается. А я пока другим делом займусь.
Он подошёл к телу Рудого, и с профессиональной ловкостью обшмонал тело атамана. В том числе — аккуратно срезал с пояса мошну с ядовитыми монетами. Заметив взгляд Ждана, улыбнулся и подмигнул:
— Нет, парень, так далеко моё всепрощенчество не простирается. Мы ведь с мамкой твоей и впрямь всё продали, а жить нам на что-то ещё не день надо будет.
У Ждана даже потеплело на сердце — сейчас отец Алексий наконец-то стал тем улыбчивым и даже смешливым батюшкой, которого он помнил с детства. Красивая победа над разбойниками, казалось, даже омолодила его.
— Только домой ты не скоро попадёшь — сообщил батюшка. — Нам теперь тянуть нельзя, после того, как ты кровь пролил, нам теперь как можно быстрее в доброе место пробираться надо, и доброй силой Дар напитать.
— Меня с собой не прихватите? — раздался сзади незнакомый голос.
Ждан и отец Алексий синхронно повернулись.
— Чего глаза вылупили? Да я это говорю, я. Ну не дурак я, и что? Вы даже не представляете, насколько в наше время выгодно быть дураком.
Во взгляде Дундука не осталось ни малейших признаков слабоумия.
— Интересно девки пляшут… — священник подёргал себя за бороду, как делал всегда во время важного раздумья. — И что же это ты личину снять решился?
— А не повезло мне, — степенно ответил фальшивый идиот. — Ноги у меня отнялись от твоего снадобья, поп. Я ить давно в себя пришёл, все члены давно отошли от омертвения, а вот ниже пояса ничего не чувствую. Твоя работа?
Священник потёр лысину и несколько смущённо кивнул:
— Бывает такой эффект. При сильной дозе.
Поддельный слабоумный долго и витиевато выругался:
— И за каким хреном я только тот рубль в рот потянул⁉ Даже настоящему убогому понятно, что такие, как ты, оловянных денег нипочём не подсунут[2].
[2] В данном случае, как ни удивительно, имеется в виду свинец. Большинство древних народов считали свинец, олово и сурьму одним и тем же металлом разной степени чистоты, а на Руси раньше свинец называли «оловом», и это значение осталось в полузабытой ныне поговорке «Слово — олово!». Нынешнее название этого металла происходит от технологии его разливки: «свинками» называли слитки, отлитые для продажи.
— Да ты сразу не отчаивайся! — попытался утешить новоявленного калеку священник. — Может, ещё отойдут…
Но Дундук лишь махнул рукой.
— Да что отойдут, что не отойдут — мне теперь однова дорога. Правильно ты всё сказал, поп, про верёвочку-то… Господь мне этот знак подал. Сам посуди — мы вас ограбить да порешить хотели. Рудый пацана живым выпускать не собирался, да и тебя они прикопать определили, как полностью выдоим. Вот только Господь всё наоборот перевернул, и нынче вы вдвоём — моя единственная надёжа свет белый видеть да воздухом дышать. Уйдёте вы — и ждёт меня здесь смерть лютая. Пожалеете да помилуете — глядишь, и поживу ещё.
Я вот сейчас лежал, думал про это всё и понял, что правильно нас поп по воскресеньям в проповеди уверял, что добрым быть выгоднее. Случись тебе край — добрые может ещё и спасут. А злые только добить могут. Вон возьми хоть товарищей моих. Оба ушли и хоть бы словом о товарищах вспомнили. А ить мы все не один год вместе прожили. В общем, ясный знак мне подан был, яснее не бывает. И вот что я скажу. Спасёшь ежели меня, поп — на твою сторону перейду. Есть время грешить и есть время грехи замаливать. Видать, нагулялся уже Дундук, вышел его срок. Уйду я из мира, батюшка, в монастырь пойду — грехи замаливать. И ты даже знаешь — в какой. В тот же, что и вы собрались, по дороге, значится, нам. Один разбойник его основал, другому, видать, продолжать на роду написано.
— Так ведь это… — осторожно начал священник. — В монастырь — оно, конечно, дело хорошее, благое и богоугодное, но а вдруг ноги у тебя не отойдут? Сам же понимаешь — люди разные бывают, и устав у каждого монастыря свой. Не факт, что возьмут тебя. Зачем настоятелю калеку на шею себе и братии сажать?
— А вот за это не беспокойся, — уверенно сказал притворщик. — Меня и калекой возьмут. С таким вкладом даже безрукого и безногого возьмут.
Он немного помолчал, добавил.
— Я знаю, где казна разбойничья. Говорю же — убогим умишком быть выгодно, люди при таких, как Дундук, языком что боталом звенят, не оглядываясь. Когда эти вот, значится, Жбана кончили, собирался я уж совсем втихаря от них казну выкопать, в бега уйти да новую жизнь начать. Но тут вы появились, пацана этого привели, караулили его днём да ночью, тебя, опять-таки, опасались. В общем, не лучшее время было на рывок идти. А потом оно, видишь, вона как обернулось. Знак дал Господь. Пойдёт, значится, казна разбойничья вкладом за меня в монастырь. Ну и вас, коль доведёте меня, не обижу.
Глава 32«Знайте, что тут книжки живут…»
Копать разбойничью казну сразу не кинулись — отец Алексий предложил подождать до утра — вдруг ноги всё-таки отойдут?
Не отошли. Не попустил Господь, как мрачно резюмировал не выспавшийся на камнях священник. Пришлось усаживать Дундука на Борзого Ишака, который все треволнения последних дней пережил с какой-то непоколебимой невозмутимостью. Меск, кажется, даже не заметил ни того, что на несколько дней сменил хозяина и принадлежал господам разбойникам, ни того, что сегодня вернулся к прежнему владельцу. Пастись дают? Работой не грузят (в прямом смысле слова)? Так чего вам ещё надо? Жизнь прекрасна и удивительна!
К сожалению, прекрасная и удивительная жизнь дала первую трещину — на спину взгромоздили какого-то нелёгкого дядьку, к тому же инвалид этот, опасаясь упасть, больно вцепился в гриву. А потом ещё куда-то в глубокую чащу меня повели. Ох, не к добру это! Чует моё старое гибридное сердце — ведут меня в самые волчьи места. А заупрямишься — сразу начнут обзываться, орать «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!»[1] и всё такое прочее.