— Как вчера было, — немедленно отозвалась Лушка. — И церкву пустую помню, и слова ваши утешительные добрые.
— А вот и проверим. Что я тебе на прощание сказал?
— Что в дело наше не полезете, но не спужавшись, а потому что нам от вашего заступничества только хуже будет. Потом сказали, чтобы я на кордон жить шла, что Тит — хороший мужик, чтобы я не пужалась его вида варначьего, — тут она не выдержала и всхлипнула. — Ну и что вы, если что — чем сможете, тем поможете.
— Ты смотри! — удивился священник. — Слово в слово. Так и было. А я домой пришёл, Марья-покойница мне стол накрыла, я сел — и такая тоска меня взяла! Налил себе чарку, выпил — а тоска по-прежнему сердце рвёт. Я тогда Марьюшке и излился — так, мол, и так, вот такой вот случай случился, такая вот судьба пацану выпала. А мальчишка хороший, глазки умненькие. Нашего рода отпрыск, а ублюдком жизнь прожить придётся. А жена-покойница выслушала меня и говорит — что ж ты, Лешенька, сердце зазря рвёшь? Это ещё не горе, его поправить можно. Нам с тобой Господь детей не дал — вот и запиши его нашим сыном, тем более, что и фамилия та же. Обнял я её, поцеловал, и записал в первой части своей метрической книги: «У попа Алексия Адашева, сына боярского и попадьи Марии Адашевой, такоже дворянского звания, родился сын, крещёный Глебом…».
Не знаю, ведаете ли, нет, а книги метрические и ревизские сказки нам каждой по две выдают, и каждую запись мы в двух книгах делаем. Одна всегда в приходе остаётся, а вторую после Рождества специальные люди от князя забирают, да в столицу везут и там в архив прячут. Чтобы, значится, всегда сверить при сомнениях можно было. Так что не сомневайтесь — я каждый год сына боярского Глеба Адашева во все ревизские сказки вписывал, по возрасту вы тоже совпадаете, так что любая проверка тебе на страшна. Разве что ярыжки чернильные самолично в Гранный холм поедут — справки наводить. Там-то расспросам о моём сыне, конечно, сильно удивятся. Но это я не знаю, что тебе такого натворить надо, чтобы эти лодыри зад от лавки оторвали, да в нашу глухомань попёрлись.
В общем, в Гранный холм вам возвращаться нельзя, и вообще лучше в другое княжество перебраться. Как меня похороните — сразу и уходите, сперва в Козельск, а там видно будет. Как Дар проснётся — тебе в городах на учёт вставать надо будет, а в деревнях старосте докладывать. Объяснишь, что мать давно померла, отец вот только преставился. Хозяйство за долги ушло, в приживалах жить не захотел, вот и пошли с кормилицей, что тебя вырастила, счастья по Руси искать. Саблей да Даром на жизнь зарабатывать. Житейская, в общем-то история, знал бы ты, сколько таких дворян прожившихся по Руси-матушке бродит. Никто не удивится, в общем. И проблем быть не должно.
Жалко, открытия Дара у тебя я не дождался, даже советом не помогу. Ну тут уж так Господь положил, в этом вопрос тебе самому разбираться придётся.
Священник вздохнул и тепло посмотрел на Лушку со Жданом.
— Что ещё? Поиски китоврасовского снаряжения не бросай, это твой единственный шанс из грязи выбиться. Так что из Козельска в Смоленск идите, но лучше не вдвоём — ограбят. Но это в Козельске разберётесь. «Азбуковник» и «Измарагд» с собой возьмите, один в Смоленске, чую, потребуется, а в «Измарагде» мои заметки кое-какие вплетены — пригодятся. Пока в силу не войдёшь, будь осторожен, много не болтай, мать береги, теперь ты за неё отвечаешь. Про княжество не задумывайся, тебе его не вернуть, а вот про дедовское проклятие не забывай, с этой историей тебе всяко-разно разбираться придётся. Но с этим делом не спеши, пока не заматереешь. Князя Трубецкого берегись, как только он узнает, что ты жив — не успокоится, пока не изведёт. С Двойным и его долгом мне, что я на тебя перевёл — сам думай, как поступить. Одно тебе скажу — к этим людям вход рубль, выход — десять. Что ещё? В «Измарагде» на одной из страниц список имен найдешь, литореей записанный. Сверху — мои друзья, внизу — мои враги. Первых о помощи при нужде попросить можешь, вторых берегись, люди опасные. Как помру, и перстень мой отвяжется, себе его возьми, тебе завещаю. Но раньше третьего уровня Дара не надевай — иначе сломает тебя его сила.
Ну вот и всё, наверное.
Решай умом, но живи сердцем. Людей за грязь не держи, но и цену им знай — люди, они разные.
И главное помни: любовь — это единственное, что может сделать наш не лучший из миров лучше. Любовь к Богу, любовь к женщине, любовь к Родине, любовь к детям, любовь к людям — без разницы. Мир любовью спасётся, нет у него другого способа. Я в это верю.
А теперь идите, дети мои, и игумена сюда позовите. Больше мы не увидимся — моё время пришло.
Священник вдруг закашлялся, и махнул рукой — идите, мол!
Дверь закрылась тихо, без скрипа.
Священник Алексий Адашев скончался в тот же день. Отошёл легко, не мучился.
На похоронах пошёл дождь, как будто сама природа оплакивала покойного. В церкви покойника отпевал ершистый настоятель, а вся немногочисленная монастырская братия подпевала, обнажив седые да лысые головы. На маленьком монастырском кладбище все промокли и игумен, поскользнувшись и рухнув в грязь, изрядно обозлился, но на поминках быстро пришёл в благодушное настроение.
Через три дня, похоронив и помянув покойного, Ждан и Лушка вышли из обители в направлении Козельска, ведя за собой навьюченного Борзого Ишака.
Начиналась новая жизнь.
Короткое заключение
В Козельске они остановились на постоялом дворе, причём оба недавних обитателя глухой деревеньки пришли в ужас от тамошних цен. Десять рублей из клада Кудеяра быстро перестали казаться надёжной финансовой подушкой на несколько лет вперёд.
И в тот же день Ждан свалился с горячкой. Ломало и корёжило его двое суток. Двое суток Лушка не отходила от постели, меняя примочки горячему, как печка, сыну и подавая воду. Двое суток Ждан метался в бреду, периодически звал то маму, то отца Алексия, то каких-то неведомых «санитаров». Бедная женщина все глаза выплакала — она вдруг отчётливо поняла, что ещё одной потери может и не пережить, а её силы и стойкость, всегда казавшиеся ей безмерными, на самом деле имеют предел.
На третий день температура спала и Ждан забылся глубоким крепким сном. А утром проснулся совершенно здоровым. Вот только с кровати долго не вставал — пялился в никуда, шевелил губами и зачем-то водил пальцем перед собой.
Потом встал с кровати, обнял Лушку — крепко, совсем как в детстве, и сказал:
— Мама, у меня Дар открылся.
— О, Господи! — только и смогла выдохнуть Лушка, и вдруг заплакала. Что в последнее время глаза у неё совсем на мокром месте стали.
Впрочем, причина плача выяснилась почти сразу:
— Недели Лексей не дожил! — провыла она, вытирая глаза платком. — А уж так мечтал, так мечтал увидеть. Бывало, сядем мы с ним вечером чай пить, ты уж спишь, набегавшись, а он не столько пьёт, сколько всё про твой Дар будущий талдычит. Свет в окошке ты ему был, упокой, Господь, его душу пресветлую!
И она размашисто перекрестилась.
— Ну перестань, мама! — попытался успокоить её Ждан. — Ну что ты плачешь? Он бы порадовался сейчас. Открылся же, всё хорошо. «Преображение» мой Дар называется. И еще… Он уникальный. Дед говорил — Даров такой силы на Руси почитай что и не было. Только у царей были, да и то больше по слухам. Ты только никому про это не говори, нельзя людям про это знать.
— Да Господь с тобой! — Лушка размашисто перекрестилась. — Что ж я, сыну своему враг? Я никому — ни словечка, ни полсловечка!
И тут же женское любопытство взяло верх, и она попросила:
— А что за Дар-то? Что делать позволяет? Давай, покажи, Глебка, пока нет никого.
— Ну, я пока не очень многое умею, — смущённо пояснил сын. — Ветка только одна открыта, «Перекидывание», и заклинание всего одно, которое так же называется. Отойди на всякий случай в угол, а я прочесть попробую.
Лушка тут же забилась в угол, только глаза любопытно блестели ниже платка.
Ждан встал посредине комнаты, беззвучно пошевелил губами несколько секунд — и вдруг осел на пол безжизненной кучей тряпья. Тут же забился как будто в падучей, но лишь на секунду — руки и ноги не держали тело, как будто переломанные.
— Больно! — простонал подросток. И медленно встал на четвереньки, и только затем — на ноги.
— Господи Иисусе! — промычала Лушка.
Действительно — было чему ужаснуться. Больше всего Ждан напоминал Ричарда III в постановке любительской труппы интерната для инвалидов. Короткие кривые ноги образовывали знатную букву «Х», причём правая ещё и выгибалась в коленке назад, как у кузнечика. Руки, наоборот, были длинными, как у гамадрила и мало того, что свисали до колен — каждая, похоже, обзавелась дополнительным локтем. На загривке расположился огромный горб, а голова утонула в плечах, исключив даже намёк на шею.
— Страх Господен! — почти восхищённо протянула Лушка. — А ходить-то ты хоть можешь?
— Могу, — неуверенно ответил сын. — Только, похоже, медленно и печально.
И он, уморительно припадая на все конечности разом, заковылял к двери. Лушка не выдержала и прыснула.
— А обратно в свой прежний вид вернуться сможешь? — вдруг испугалась пришедшей в голову мысли она. — Или навсегда такой Страхолюдой останешься?
— Должен, — по-прежнему неуверенно ответил сын, опять рухнул на пол и застонал от боли. Не прошло и минуты, и Ждан вновь стоял посреди комнаты в прежнем обличье.
— И это всё? — на всякий случай поинтересовалась Лушка. — Других чудес нет?
— Всё! — мрачно подтвердил Ждан.
— Может, ты в страхолюдном виде что-нибудь особое делать можешь? Ну там — видеть, сколько денег у кого в кармане, или ещё что-нибудь в этом духе?
— Ничего! — всё так же мрачно отрезал сын. — Только болит всё, как будто меня полчаса палками били.
— Ну… — неуверенно протянула Лушка. — Всё равно очень хороший Дар. Полезный.
Ждан, который чуть не плакал от разочарования, ехидно поинтересовался: