И толстяк захохотал — что твой конь заржал.
Красавчик веселья не поддержал, и вообще не ответил приятелю, а обратился напрямую к Оксакову.
— Достопочтимейший, — учтиво молвил он нежным голосом. — Мне кажется, что этот невоспитанный человек, которого, кстати, зовут Як, только что нанёс вам оскорбление, потешаясь над вашей внешностью. Не угодно ли вам бросить ему вызов? Я же вижу — вы дворянин, у вас тут у стеночки и сабелька в ножнах стоит. Подрались бы вы, а? Здесь на заднем дворе и место натоптанное есть для подобных развлечений. А то скучно сегодня до невозможности.
И андрогин с откровенной издёвкой посмотрел Оксакову, недавно избавившемуся от приставки «младший», прямо в глаза.
Антипа молчал, лихорадочно пытаясь понять — что же ему делать, и как выкрутиться из этой весьма хреновой ситуации. На помощь позвать? Большей глупости и придумать сложно, все посетители корчмы и без того с огромным интересом наблюдают, как эти двое разводят залётного дурачка ушастого, хотели бы помочь — уже вмешались бы. За саблей кинуться? Баба к ней ближе, не даст дотянуться. Да даже если Антипа и дотянется — не факт, что пока он её из ножен вытягивать будет, эти двое не нарубят его на ломти. На мирных гречкосеев они не похожи от слова «совсем».
— Баба, ты задолбал уже, — усатый Як, в отличие от своего приятеля, явно не был отягощён воспитанием и вежливым обращением. — Всё бы тебе кровь кому пустить, ты маньяк какой-то. Длинный нормальный парень, я ж по глазам вижу.
Развод «на доброго и злого» и в родном селе, и в гродненском училище был чрезвычайно популярен, и на такую дешёвку Антипа не клевал давно. Поэтому он ни на миг не поверил словам толстого, хотя мысль его металась, как голубь в клетке, и паника подступала всё ближе. А толстяк меж тем продолжал изливаться:
— Поэтому никуда мы драться не пойдём. Мы сейчас посидим, выпьем, поговорим за жизнь, да, Длинный? Вот! Я же тебе говорю — он нормальный пацан. Мы, может, его вообще к себе в команду возьмём, вон он какой здоровый вырос. Длинный, у тебя какой рост?
— Почти одиннадцать вершков,[2] — рассеяно ответил Антипа.
[2] В старину рост измеряли в аршинах и вершках. Рост в два аршина (142 см.) полагался минимальным для любого нормального взрослого человека, поэтому обычно говорили «рост столько-то вершков», подразумевая два аршина «по умолчанию». 2 аршина 11 вершков — это почти 190 см.
Як восхищённо присвистнул:
— Отличная палка — дерьмо мешать! — и толстяк заржал в голос, откинув голову и почти касаясь затылком стены.
Почему-то на этой идиотской шутке, которую Антипа не слышав в свой адрес со времён беспорточного детства, паника исчезла без следа, а голова стала холодной и ясной. И — главное — он понял, что делать.
В очередной раз опозоренный клиент «Луны и гроша» наклонился к столу, пряча лицо от стыда, но уже через мгновение диспозиция изменилась.
Несколько событий произошло практически одновременно:
Антипа распрямился стальной пружиной и в его руке блеснул металл.
Як поперхнулся смехом и замер, прижавшись головой к бревенчатой стенке и смешно скосив глаза — в ямочку чуть ниже его кадыка упиралось остриё ножа, выхваченного Антипой из сапога.
Баба кошкой вскочил из-за стола, но был остановлен выставленной вперёд ладонью Антипы.
От соседнего столика ртутью перетекли два мужика и замерли в шаге от Антипы. Один — круглоголовый крепыш с разбойничьей рожей, второй — совершенно неприметный, глазу зацепиться не за что.
— Ополоумел, что ли? — поинтересовался Баба. В его голосе не было ни страха, ни злости, он именно что был просто очень удивлён. — На ленты же нарежем.
Он не угрожал, он информировал, и оттого его слова прозвучали особенно жутко.
Антипа оскалился, как волк, загнанный в угол овчарни. Терять ему было нечего.
— Может, и нарежете, да только не он, — и Оксаков мотнул головой в сторону красной рожи толстяка, на которой обильно выступил пот. — С перерезанной глоткой нарезать как-то не очень удобно.
И чуть надавил на нож, отчего за ворот толстяку потекла красная капля.
— Достаточно, — тихий голос неприметного прозвучал так весомо, что сразу стало понятно, кто здесь главный коновод. — Убирай нож, поговорим серьёзно. Не тронем.
— Сперва объяснения, — не согласившись, мотнул головой Антипа.
— Твоё право, — согласился неприметный, но излагать ничего не стал.
Вместо этого он неторопливо вернулся к собственного столику, взял свою кружку, сел напротив Антипы и посмотрел ему прямо в глаза.
— Я коротко — Яку, по-моему, сейчас не очень удобно. В «Луне и гроше» не очень любят чужих. Точнее — совсем не любят чужих. Здесь бывают важные люди, обсуждаются немелочные сделки, ведутся серьёзные разговоры, в общем, чужие глаза и уши нам здесь без надобности.
Теперь следи за руками — в корчму вваливается никому не известный, прости уж, молокосос, одетый не по-воински — не то отчисленный школяр, не то забухавший стряпчий. Тут два варианта. Либо ты бродящий по городу с открытым ртом селянин, который сам не знает, куда припёрся. Либо наоборот — именно что знал, куда припёрся, то есть хочешь нанять людей. За другим в «Луну и грош» посторонние не ходят, выпить можно и в более приятных местах.
Первый вариант отпал после того, как ты не свалил после издевательств Герхарда (корчмарь, внимательно прислушивающийся к разговору, отсалютовал Антипе кружкой), а остался в корчме, да ещё и принялся шариться глазами по посетителям.
Неприметный сделал долгий глоток, опустошив кружку, и продолжил:
— Ну а дальше всё просто. Мы вчетвером сейчас на мели, заказов у нас нет, и нам нужна работа. Но есть тонкость — мы не работаем на абы кого. Я много раз убеждался — подряжаться к слизнякам и дуракам в конечном итоге выходит себе дороже, и вместо приварка получаешь убыток, а то и лишнюю дырку в шкуре. Поэтому мы и устроили эту небольшую проверку.
Антипа убрал нож от шеи Яка, и сел за стол, даже не повернув головы в сторону освобождённого заложника. Тот, впрочем, плюхнулся рядом как ни в чём не бывало. Оксаков меж тем взял свою пивную кружку, и, запрокинув голову, выцедил добрую половину.
— Ну и что показала проверка? — выдохнув, поинтересовался он у неприметного.
— Резкий ты, — неприметный тем временем извлёк откуда-то нож и теперь вертел его между пальцами с непостижимой быстротой. — В драке — телок неумелый, но резкий. И в кашу себе срать не даёшь. Это хорошо.
— Тогда что дальше? — спросил Антипа.
— Дальше? Дальше, если у тебя хорошо с деньгами, мы можем продолжить этот разговор. Извини, но никого лучше нас в Белёве нет, и берём мы дорого. Если у тебя с деньгами так себе, я могу свести тебя с кем-нибудь попроще. Причём за посредничество возьму недорого, половину обычного скину за проверку.
— А как я узнаю, что вы так хороши, как себя расписываете? — резонно поинтересовался Оксаков. Тут его взгляд зацепился за пивные кружки, которыми был уставлен стол. — Да вы пиво-то берите, что мы насухую болтаем?
— Это дело! — повеселел неприметный и цапнул кружку. Пить, однако не стал, а заорал в сторону стойки.
— Герхард! Герхард! Давай неси чего-нибудь пожрать, сколько можно над людьми измываться? Немчура ты дикая, сколько раз тебе говорить — русским невможно пить без закуски!
— В просвещённой Европе… — наставительно начал было корчмарь, но неприметный не дал ему договорить.
— Да пошёл ты в задницу со своей Европой, — предложил он. — Пусть там хоть через задний проход пьют, нам-то что? Здесь, слава Богу, пока ещё Россия.
— Здесь Литва, — поправил корчмарь.
— Да? А какая разница? — искренне удивился предводитель наёмников. — Всё равно ж русская земля. Северщина — куда уж русее.
— Вот так и неси дух просвещения этим дикарям… — закатил глаза немец, но всё-таки отправился куда-то в сторону кухни.
— И кодда этта немчура уше про закуску поймёт? — с диким немецким акцентом поинтересовался круглоголовый с разбойничьей рожей.
— Да понял он всё давно, Невер, — махнул рукой предводитель. — Ему просто с готовкой связываться лень, вот он в соседний трактир девок за едой и посылает. Ему-то какая разница, если посетители всё равно платят? Там на плите уже готовые блюда стоят — они сразу в расчёте на «Луну…» готовят. Всё равно каждый день — одно и то же!
Он снова махнул рукой и повернулся к Антипе.
— Чем мы хороши? Мы — дворяне, — просто сказал он. — Благородные.
Потом посмотрел на пьющего пиво Яка, кадык которого ходил туда-сюда как поршень неизобретённого ещё паровоза, и поправился:
— По крайней мере, у всех четверых — Дар. Причём — воинский.
Трактир, судя по всему, и впрямь был неподалёку — всё та же сисястая подавальщица бухнула на стол огромную сковороду со шкворчащими жаренными колбасками, примостила краюху хлеба и высыпала, как благородным, пять вилок. Ножи в этом заведении у каждого посетителя были свои.
Разговор ненадолго прервался и возобновился, лишь когда все присутствующие сначала набили рты перчёными колбасками, а потом залили жжение пивом.
После этого предводитель наёмников решил, наконец, познакомиться.
— Тебя как звать-то? Антипа? Ну, Бабу с Яком ты уже знаешь. Як, кстати, не прозвище, а имя, он у нас из эстов, а там и покруче имена встречаются. Есть, знаешь ли, такие имена, когда никаких кличек уже не надо.
— Меня зовут не Як, а Йаак — попытался поправить главаря захмелевший толстяк, уговоривший уже две кружки, но тот лишь отмахнулся.
— Баба, кстати, тоже ни разу не русский, он курш[3], просто здорово обрусел и говорит уже как мы с тобой. А вот этого любителя закуски зовут Невер.
[3] Курши — западнобалтская народность, давшая название Курляндии.
Круглоголовый пояснил всё с тем же диким акцентом:
— Этто поттому, што меня здесь зовут Фома, хотя на самом деле я Томас.
— Этого Фому неверующего занесло к нам откуда-то с Рейна. Как и Герхарда, кстати. Поэтому они вдвоём периодически устраивают земляческие посиделки, которые всегда заканчиваются одинаково — они набираются до бровей и на всю улицу горланят «Loreley»[4]. С Герхардом, кстати, цапаться не рекомендую, ты ему на один удар. Он четверть