Увы! — эти подозрения подтвердились: графинчик наполовину стоял опорожненный, а когда я поцеловал тетушку, от нее пахнуло водкой. Это нехорошо, — прежде она не могла пить. Что если мой пример?.. Нет, не хочу думать.
Вечером долго погорала заря, и степь, истекая звонкими ручейками, пламенела в кроткой задумчивости. Тетушка спала, обессиленная хмелем. А в полночь знакомый напев пробудил меня, тетушка пела:
О, верь, мы не надолго
Расстанемся с тобой:
Тоска угасит пламя
Моей души больной!..
О, север, север!..
Эти дни ездил по знакомым. Был в деревнях, заезжал в села, проведывал хутора… Странно, в воздухе носится что-то тревожное, и какие-то непонятные ожидания упорно бродят в народе. Кабаки торгуют плохо. Улицы тихи. Мужики многозначительны и необычно серьезны. При появлении сюртука соблюдается таинственность… Точь-в-точь как мои домочадцы.
Бабы ожидают светопреставления. Иные приготовили белье и вообще равнодушны, иные же ноют на всех перекрестках. О светопреставлении тоже сообщили газеты. Ох, эти газеты! Уж не изгнать ли их с лица земли русской? Не от них ли смута висит над Русью? Не они ли насытили воздух беспокойными ожиданиями?..
Много узнал свежих и пикантных новостей… Господин Карамышев призван в качестве сведущего человека. Гермоген получил подлинное «превосходительство» и невступно щеголяет теперь в белых штанах. Имение Обозинских продали с аукциона; поступило оно в руки скотоподобнейшего мельника из Криворожья. Серафим Ежиков застрелился в Холмогорах…
Сегодня первый раз услыхал жаворонка. Быстро слетел он с проталинки и зазвенел серебристыми трелями… Долго, долго провожал я его взглядом. В высоте его крылья пронизало солнце, и они засветились и засверкали мелькающим сверканьем. И когда потонул он в яркой небесной синеве, а жемчужные звуки все-таки достигали до моего слуха, мне показалось — небо пело и кроткая благодать в чудных песнях нисходила на землю… Солнце ласково сияло. Необъятная степь замирала в сладостной дремоте… Сердце мое билось и тосковало.
Доктор осмотрел меня и покачал головою.
— Еду, еду, любезнейший эскулап, поберегите ваши упреки…
— Пора, давно пора!.. Есть кашель?
— Кашляю.
— Кровь замечаете?
— Бывает.
— Чувствуете лихорадочное состояние?
— Иногда.
— По ночам потеете?
— Да.
— Гм… Аппетит как?
— Никакого.
— Пора, давно пора уехать!.. К тому же, у вас и нервы шалят… Очевидно, вы рискуете. Зачем эта музыка?
— Ах, эта музыка…
— Положительный вред. Берегитесь. Ступайте в Ментону. Кушайте виноград… А главное — нервы… Вы непременно должны охранять себя от всяких потрясений. Музыка — боже сохрани, любовь — окончательно воспрещается…
— Где уж нам, дуракам, чай пить…
— Окончательно воспрещается. Вести из России — ни под каким видом. Кушайте, скучайте, берегитесь севера — и благо вам будет…
— Ах, как это хорошо сказано, милый доктор! Так никаких вестей из России?
— Ни-ни… Первый вред. Все остальное еще туда сюда, но вести российские… — Доктор многозначительно поднял палец и с суровостью нахмурил брови. — Ни за что не ручаюсь! — мрачно добавил он и уселся за кофе.
Прощай же, читатель! С доктором шутки короткие. Будем надеяться, что встретим друг друга и единодушно проклянем минувшие времена. Если же нет, если в голубой Ментоне окончательно доконают меня «вести из России», — не поминай меня лихом. Вспомни, что я болел твоими болезнями и скорбел твоим горем, и за эту взаимную подъяремность не забудь меня…
Что это, опять музыка? Ах, тетушка, тетушка… Но она не слышит. Она поет дрожащим голосом и напутствует меня любимой своей песнью. О, какая печальная песня! Сердце мое млеет и тоскует, и невольные слезы выступают на глаза. Она поет:
Близка пора разлуки,
Последний близок час,
В страну, где нет печали,
Уходишь ты от нас…
Addio! Addio!..
Март 1882.
Хутор на Грязнуше,
Воронежского уезда.