Родители и первые годы жизни[51]
Клара Гитлер
Подчас характер родителей влияет на развитие ребенка сильнее, чем те или иные отдельные события. Впрочем, тех, кто придерживается упрощенного взгляда, что дефекты развития ребенка прямо пропорциональны порочности его родителей, ждет разочарование: насколько нам известно, и отец, и мать Гитлера были люди основательные, благонамеренные и вовсе не отличались разрушительными наклонностями.
Мать Гитлера, Клара, представляется женщиной симпатичной и вполне приспособленной к жизни. Необразованная деревенская девушка, она была служанкой в доме Алоиза Гитлера, ее дядюшки и будущего мужа. Когда умерла его жена, Клара стала любовницей Алоиза и забеременела от него. Она вышла замуж за овдовевшего Алоиза 7 января 1885 г., когда ей было двадцать пять лет, а ему — сорок семь.
Она была человеком трудолюбивым и ответственным. Несмотря на то что брак ее был не очень счастливым, она никогда не жаловалась. Обязанности свои она выполняла самоотверженно и добросовестно.
«Дом и семейные интересы были для нее все. Упорным трудом она крепила благополучие семьи и получала от этого удовольствие. Еще важнее были для нее дети. Все, кто знал ее, были согласны в том, что преданная любовь к детям была основой ее жизни. Единственное, в чем ее когда-либо обвиняли, это в том, что, любя детей, она слишком их баловала и дала развиться в сыне чувству собственной исключительности, — странное, надо сказать, обвинение в адрес матери. Впрочем, сами дети не разделяли этого мнения. И приемные дети, и ее родной, переживший младенчество сын, — все они испытывали любовь и уважение к матери» (Б. Ф. Смит, 1967).
Обвинение в чрезмерном потакании сыну, которое привело к развитию в нем чувства собственной исключительности (читай — нарциссизма), не так уж абсурдно, как думает Смит. Более того, это, по-видимому, верно. Однако мать баловала Гитлера лишь до тех пор, пока он не пошел в школу. Перемена в ее отношении была связана, скорее всего, с рождением второго сына, который появился, когда Адольфу было пять лет. Впрочем, в целом ее отношение к сыну оставалось до конца жизни позитивным и ровным, и рождение брата не стало для Гитлера травмирующим фактором, как это склонны считать некоторые психоаналитики. Клара, возможно, перестала баловать Адольфа, но вовсе не охладела к нему. В ней росло понимание, что он должен взрослеть, приспосабливаться к реальности, и, как мы еще увидим, она делала что могла, дабы ускорить этот процесс.
Вглядываясь в этот образ ответственной и любящей матери, мы должны задать ряд серьезных вопросов. Как можно увязать этот образ с нашей гипотезой о детском аутизме Гитлера и о его кровосмесительных наклонностях, отягощенных некрофилией? На наш взгляд, здесь следует рассмотреть несколько вариантов. (1) Гитлер был конституционно настолько холоден и неконтактен, что материнское тепло и любовь не могли проникнуть сквозь скорлупу его аутизма. (2) Возможно также, что привязанность матери была чрезмерной (о чем имеются свидетельства) и воспринималась застенчивым ребенком как навязчивость, от которой он стремился уклониться[52]. Мы недостаточно знаем о личности Клары, чтобы решить, какой из этих вариантов правдоподобнее, но, учитывая известные нам особенности ее поведения, можем утверждать, что оба являются вполне вероятными.
Еще одна возможность состоит в том, что Клара была человеком невеселым и, будучи движима в своем поведении одним только чувством долга, в действительности давала сыну мало тепла. В конце концов, жизнь ее не была счастливой. Следуя обычаям австро-немецкого среднего класса, она должна была рожать детей, следить за домом и во всем подчиняться авторитету супруга. Ее возраст, отсутствие образования, более высокий социальный статус мужа и его эгоизм (впрочем, вполне беззлобный), — все это только усугубляло тяжесть ее положения. Она могла стать с годами печальной, подавленной женщиной, быть может, даже не по природе своего характера, а вследствие этих обстоятельств. Наконец, дело могло обстоять и так, что под маской любящей, заботливой матери скрывалась холодная, шизоидная натура. Но это наименее вероятно. Как бы то ни было, у нас слишком мало конкретных сведений о деталях поведения Клары, чтобы окончательно решить, какая из этих гипотез верна.
Алоиз Гитлер
Отец Гитлера был фигурой несколько менее симпатичной. Незаконнорожденный ребенок, носивший фамилию своей матери (Шикльгрубер — позднее он сменил ее на фамилию Гитлер), он начинал жизнь в более чем стесненных финансовых обстоятельствах и только благодаря собственному усердию и дисциплине смог продвинуться от роли мелкого чиновника австро-венгерской таможенной службы к достаточно высокой должности в этой же системе, превратившись в весьма уважаемого представителя среднего класса. Он умел экономить и скопил довольно денег, чтобы купить дом, ферму и, выйдя на пенсию, обеспечить семье вполне комфортабельное существование. Он, несомненно, был эгоистом и мало заботился о чувствах своей супруги, впрочем, не слишком отличаясь в этом от многих других представителей своего класса и своей среды.
Алоиз Гитлер любил жизнь — преимущественно в виде вина и женщин. Нельзя сказать, чтобы он был повеса и дамский угодник, но и явно не считал себя связанным нравственными устоями австрийского среднего класса. Вдобавок он любил пропустить стаканчик вина, а иногда и лишний, не будучи при этом пьяницей, как это пытаются представить некоторые авторы. Но, пожалуй, самым ярким проявлением жизнелюбия был его глубокий и неиссякаемый интерес к пчелам и пчеловодству. Почти весь свой досуг проводил он у пчелиных ульев, отдаваясь этому занятию с увлечением, сравнимым разве что с его рвением по службе. Мечтой его жизни было купить ферму, где он мог бы держать много пчел. И в конце концов он осуществил эту мечту. Хотя первая ферма, которую он приобрел, оказалась чересчур большой, к концу жизни он владел как раз нужным количеством земли и наслаждался безмерно.
Алоиза Гитлера иногда рисуют грубым тираном, пытаясь, по-видимому, дать этим объяснение характеру его сына. Он не был тираном, но был достаточно авторитарен, был движим чувством долга и считал, что обязан полностью определять жизнь своего сына, пока тот не достиг совершеннолетия. Насколько нам известно, он никогда не бил сына. Он ругал его, спорил с ним, старался внушить, ему, что для него благо, но он не был фигурой, наводившей на сына ужас. Как мы еще увидим, растущая безответственность Адольфа, его уход от реальности заставляли отца читать ему нотации и пытаться наставить его на путь. Многое говорит нам о том, что Алоиз не был в отношениях с людьми ни равнодушным, ни надменным. Он не относился к числу фанатиков и в общем отличался терпимостью. Об этом свидетельствуют и его политические взгляды: он был либерально и антиклерикально настроен, живо интересовался политикой. Он умер от сердечного приступа, читая газету. Последними его словами была сердитая реплика в адрес «этих черных» — так называли реакционное духовенство.
Чем объяснить, что два таких благонамеренных, устойчивых, очень нормальных и совсем не склонных к разрушению человека дали жизнь Адольфу Гитлеру, будущему «чудовищу»?[53]
От рождения до шести лет (1889–1895)
Судя по всему, ребенок был главной радостью в жизни матери. Она восхищалась им, баловала, никогда не бранила. Все, что он делал, было хорошо. Ее внимание и любовь были целиком сосредоточены на сыне. Весьма вероятно, что такое отношение матери способствовало развитию его нарциссизма и его пассивности. Быть хорошим не составляло труда: он вызывал безусловное восхищение матери. И стремиться к чему-либо было излишне, ибо мать удовлетворяла все его желания. Он же, в свою очередь, командовал ею и, раздражаясь, метал, бывало, громы и молнии. Но, как мы уже отмечали, он мог ощущать ее сверхопеку как навязчивость и реагировать на нее, замыкаясь в себе. То обстоятельство, что отец по долгу службы много времени проводил вне дома, способствовало более глубокому развитию взаимоотношений матери с сыном. Каким бы ни было влияние мужского авторитета, оно в этой ситуации практически отсутствовало. Кроме того, пассивность мальчика, вероятно, усиливалась из-за его болезненности, заставляющей мать относиться к нему с удвоенным вниманием.
Эта фаза завершилась, когда Адольфу исполнилось шесть лет. Окончание ее отмечено несколькими обстоятельствами.
Наиболее очевидным (особенно с точки зрения классического психоанализа) было, безусловно, рождение младшего брата. Адольфу тогда было пять лет. В результате он лишился позиции главного объекта материнского внимания и заботы. Вообще, такое событие часто оказывается для ребенка не травмирующим, а благотворным: устраняя фактор зависимости от матери, оно стимулирует личность к активности. Вопреки распространенному мнению, имеющиеся свидетельства говорят о том, что юный Гитлер вовсе не испытывал в этой ситуации приступов ревности, а напротив, в течение первого года после рождения брата вовсю наслаждался жизнью[54]. Этому, наверное, способствовало и то, что отец получил новое назначение в Линце, в то время как семья, опасаясь, по-видимому, за здоровье новорожденного, продолжала жить в течение года в Пассау.
«Целый год Адольф жил райской жизнью пятилетнего мальчика, играя и проказничая с соседскими ребятами. Игра в войну, стычки индейцев с ковбоями были его любимым занятием, вкус к которому остался у него надолго. Поскольку дело происходило в Германии (с немецкой стороны австрийско-немецкой границы, где располагалась таможенная инспекция австрийцев), игры шли, по-видимому, по сценарию франко-немецких столкновений 1870 г., хотя национальность побежденных не имела большого значения. По всей Европе маленькие мальчики без зазрения совести истребляли в своих играх различные народы и народности. Этот год, посвященный детским сражениям, был в жизни Гитлера чрезвычайно важным. И не только потому, что он провел его на немецкой земле и даже усвоил характерный баварский выговор. Главным, пожалуй, было то, что он совершил бегство в царство практически полной свободы. Он начал самоутверждаться дома, и, по-видимому, именно в этот период стали появляться первые вспышки слепой ярости, возникавшие, когда что-то вставало у него на пути. Там, где кончалась игра, он не хотел признавать сдерживающих факторов и ограничений» (Б.Ф. Смит, 1967).
Эта райская жизнь внезапно закончилась, ибо отец вышел в отставку, семья перебралась в Хафельд близ Ламбаха, а сын, которому исполнилось шесть лет, должен был идти в школу. Жизнь Адольфа «вдруг оказалась ограничена узким кругом дел и обязанностей, требующих дисциплины. Впервые ему пришлось систематически и последовательно подчиняться правилам» (Б. Ф. Смит, 1967).
Что можно сказать о развитии характера мальчика к концу этого первого отрезка его жизни?
По Фрейду, это период, когда полностью развиваются обе стороны эдипова комплекса: сексуальная привязанность к матери и враждебность к отцу. Свидетельства, казалось бы, подтверждают этот фрейдистский тезис: юный Гитлер был глубоко привязан к матери и находился в конфронтации с отцом. Однако ему не удалось изжить этот комплекс, отождествившись путем формирования Супер-Эго с фигурой отца и преодолев привязанность к матери. Рождение брата-соперника он воспринял как ее предательство и от нее отстранился.
Эта интерпретация в духе классического психоанализа вызывает, однако, ряд серьезных вопросов. Если рождение брата стало для пятилетнего Адольфа такой травмой, приведшей к разрыву с матерью, и сменой «любви» к ней на враждебность и ненависть, почему же тогда год, последовавший за этим, был таким счастливым, может быть, самым счастливым периодом его детства? И правомерно ли объяснять его ненависть к отцу соперничеством по эдиповой схеме, если взаимоотношения матери с мужем были, по-видимому, весьма прохладными? Не будет ли правильнее считать причиной антагонизма исходившие от отца требования дисциплины и ответственности?
Вопросы эти находят ответ в предположении о развившейся у Гитлера в раннем возрасте кровосмесительной наклонности, отягощенной некрофилией. Если это так, то его фиксация на матери была изначально лишена тепла и любви. Он оставался холоден и так никогда и не вырвался из скорлупы своего нарциссизма. Мать была для него не реальным лицом, но символом безличных сил земли, крови, судьбы и — смерти. Тем не менее, несмотря на свою холодность, он был крепко привязан к матери, то есть к тому, что было с ней символически связано. В пределе союз этот должен был разрешиться единением с матерью в смерти. Этим объясняется и тот факт, что рождение брата не повлекло за собой отчуждения от матери. В самом деле, если у него никогда не было подлинной близости к ней, то об отчуждении говорить просто бессмысленно. Но, главное, мы можем теперь понять, что позднейшие, явные проявления некрофилии Гитлера уходят корнями в эту сформировавшуюся в первые годы его жизни злокачественную инцестуальную склонность. В этом предположении мы находим и объяснение того, что, уже будучи взрослым, Гитлер никогда не любил женщин, напоминавших ему мать. Привязанность к реальной матери выражалась у него как привязанность к крови, земле, нации, а в конечном счете — к хаосу и смерти. Основным материнским символом для него стала Германия. Фиксация на матери-Германии была основой его ненависти к порче (сифилис, евреи), от которой он должен ее спасти, но на более глубоком уровне он был движим желанием разрушить Германию-мать. Одним из самых убедительных подтверждений его злокачественной инцестуальной склонности являются, без сомнения, обстоятельства его собственной смерти.
Отношение Гитлера к матери и к материнским фигурам-заместителям резко отличается от того, что мы встречаем у других людей, фиксированных на матери. Обычно связь с матерью является более теплой, затрагивает интимные душевные струны, можно сказать, что она является более реальной. Такие люди, как правило, стремятся быть рядом с матерью, рассказывать ей обо всем. Они действительно в нее «влюблены» — в точном инфантильном значении этого слова. Позднее они влюбляются в женщин, относящихся к типу их матери, их неодолимо влекут эти женщины, они вступают с ними в связь, женятся на них. (И в данном случае неважно, является ли первопричина такого влечения сексуальной или же секс выступает как вторичное проявление, следующее за их эмоциональной фиксацией.) Но такого влечения к матери Гитлер никогда не испытывал. По крайней мере, после пяти лет это было так. Он получал удовольствие, только уходя из дома играть с другими ребятами в войну или в индейцев. К матери он был безразличен.
Мать это знала. Как пишет Кубичек, она говорила ему, что у нее безответственный сын, транжирящий свое небольшое наследство, что сама она чувствует свои обязательства по отношению к дочери, «но Адольф об этом не думает; он живет сам по себе, как будто он один в этом мире». Невнимание к матери проявилось и в его реакции на ее болезнь. Несмотря на то, что в январе 1907 г. у нее был диагносцирован рак и она перенесла операцию, а в декабре того же года она умерла, он уехал в Вену в сентябре. Оберегая сына, мать старалась скрывать свои страдания, и он легко принимал эту ложь, не пытаясь выяснить, как она себя чувствует на самом деле. Он не приезжал в Линц из Вены — хотя на такую поездку у него с лихвой бы хватило и времени, и денег — и почти не писал ей, заставляя ее тревожиться о его делах. Как утверждает Смит, он вернулся домой, только получив известие о ее смерти. Кубичек же сообщает, что, когда она стала совсем беспомощной, она попросила его приехать, потому что ухаживать за ней больше было некому. Он приехал в конце ноября и провел с ней примерно три недели вплоть до ее кончины. Кубичек был страшно удивлен, увидев, как его друг подметает пол и готовит матери еду. Гитлер даже проявил необычайную заинтересованность к своей одиннадцатилетней сестре, заставив ее дать матери обещание, что она будет прилежно учиться в школе. Отношение Гитлера к матери Кубичек описывает в крайне сентиментальных тонах, пытаясь показать, как сильно тот ее любил. Но я бы не стал слишком доверяться его свидетельствам, ибо Гитлер несомненно старался, как всегда, использовать этот случай, чтобы произвести благоприятное впечатление. Он вряд ли мог отказать матери в ее просьбе, и три недели — не такой уж большой срок, чтобы разыгрывать роль любящего сына. Впрочем, эти проявления доброты и душевной заботы настолько контрастируют с обычным поведением Гитлера по отношению к матери, что к картине, нарисованной Кубичеком, невольно относишься с недоверием[55].
Судя во всему, мать так и не стала для Гитлера человеком, к которому он был искренне и нежно привязан. Она символизировала собой охранительное по отношению к нему божество, бывшее также богиней хаоса и смерти. Одновременно она служила объектом неприкрытого садизма, вызывая в нем ярость, когда в чем-то ему перечила.
От шести до одиннадцати лет (1895–1900)
Переход к новому этапу был внезапным. Когда Алоиз Гитлер вышел в отставку, у него появилось достаточно времени, чтобы всецело посвятить себя семье и воспитанию сына. Он купил дом с девятью акрами земли в Хафельде близ Ламбаха. Юный Гитлер поступил в небольшую сельскую школу в Фишляме, находившуюся неподалеку от дома, и учился там весьма успешно. Он послушно выполнял все требования отца, по крайней мере внешне, но, как пишет Смит, «с некоторыми оговорками: он по-прежнему манипулировал матерью и мог в любой момент, общаясь с любым человеком, взорваться в приступе ярости». Мальчик был вряд ли доволен такой жизнью, хотя у него не было прямых силовых столкновений с отцом. Но была в жизни Адольфа одна область, где он мог забыть обо всяких ограничениях и обо всем, что он ощущал как недостаток свободы. Это была игра с другими мальчиками в войну или в индейцев. Уже в таком нежном возрасте «свобода» означала для Гитлера безответственность, отсутствие ограничений, и самое главное — «свободу от реальности». Это была также возможность верховодить в компании сверстников. Если вдуматься в то значение, которое имели для Гитлера эти игры, можно прийти к выводу, что в них нашли выражение черты, проявлявшиеся у него с возрастом все более отчетливо: потребность командовать и уход от реальности. На первый взгляд, игры эти представляются вполне безобидными и нормальными для данного возраста. У нас еще будет возможность убедиться в том, что это не так, когда мы увидим, что Гитлер сохранил приверженность этим играм в возрасте, в котором нормальные мальчики уже давно вырастают из подобных забав.
В последующие годы в семье произошли некоторые перемены. Старший сын Алоиза ушел из дому, когда ему было четырнадцать лет, чрезвычайно расстроив этим отца. Роль старшего сына вынужден был принять на себя Адольф. Затем Алоиз продал ферму, и семья перебралась в Ламбах. Адольф продолжал учебу в относительно современной начальной школе Ламбаха, где он также хорошо успевал. Все это время он успешно избегал конфронтации с часто недовольным отцом.
В 1898 г. семья снова переехала, на этот раз в дом в Леондинге, в пригородах Линца, и Адольф продолжал учебу уже в третьей по счету школе в Линце. Здесь Алоизу, кажется, понравилось больше, чем где-либо. Он мог разводить своих пчел на полуакре принадлежавшей ему земли и спорить о политике в местной таверне. Все же он оставался весьма авторитарным и не позволял забывать, кто является главой дома. Вот что скажет о нем позднее Йозеф Майерхофер, его лучший друг по Леондингу: «В семье он был строг и не допускал никаких поблажек. Его жене приходилось довольно туго». При этом Майерхофер подчеркивает, что строгость его была отчасти напускной и детей он не бил. «Он никогда его не трогал (Адольфа. — Э.Ф.) Я не верю, чтобы он его бил, но нередко орал на него. «Этот гадкий мальчишка!» — повторял он часто. — «Я ему покажу!». Но он только лаял, а не кусался. Хотя парень ходил перед ним по струнке» (Б.Ф. Смит, 1967).
Итак, перед нами не жестокий тиран, а просто авторитарный, в чем-то не очень гибкий отец, которого сын побаивался. Этот страх мог стать одним из источников покорности Гитлера (о ней речь еще впереди). Однако строгость отца нельзя вырывать из контекста. Сын, который бы так не бежал от ответственности, не настаивал, чтобы его оставили в покое, мог установить с отцом более дружеские отношения, ведь в конце концов отец был вполне благонамеренным человеком, вовсе не склонным к деструкции. Расхожие представления о неизбежной «ненависти к авторитарному отцу» далеко не всегда уместны, как и стереотип эдипова комплекса.
Как бы то ни было, пять лет начальной школы прошли для Гитлера более успешно, чем можно было ожидать. Кроме уже упомянутых причин, это было обусловлено реалистической атмосферой, царившей в школе. Способности мальчика были, наверное, выше среднего, благодаря статусу его семьи к нему хорошо относились учителя, и поэтому он без особых усилий получал высокие оценки. Таким образом, учеба в школе не была для него большим испытанием. Она не нарушила уже установившегося равновесия между его бунтарством и способностью к адаптации.
К концу этого периода в сравнении с его началом никаких видимых ухудшений в поведении мальчика не наблюдалось. Были, впрочем, тревожные признаки: он так и не преодолел свой ранний нарциссизм, не приблизился к реальности, не приобрел никаких активных интересов. Вместо этого он выстроил себе магический воображаемый мир свободы и власти. Первые годы, проведенные в школе, не помогли ему вырасти из тех одежд, в которых он пришел в школу. И все же открытых конфликтов у него почти не было, и на первый взгляд он вполне приспособился к жизни.
От одиннадцати до семнадцати лет (1900–1906)
Переход Гитлера в среднюю школу (Realschule) и последовавшие за этим годы, вплоть до смерти отца, ознаменовали резкий поворот к худшему. В этот период сложились условия, которые направили его развитие по весьма неблагоприятному руслу.
Решающими событиями трех лет, оставшихся до смерти отца (он умер в 1903 г.), были: (1) его полная несостоятельность в школе; (2) конфликт с отцом, который настаивал на карьере чиновника; и (3) дальнейший уход в фантастический мир игр.
В своей книге «Mein Kampf» Гитлер изображает эти события в благовидном и выгодном для себя свете: ему, свободному и назависимому человеку, претила карьера бюрократа, он хотел быть творческой личностью; поэтому он восстал против школы и специально перестал хорошо учиться, чтобы отец позволил ему стать художником.
Если внимательно изучить доступные нам свидетельства и материалы, эта картина изменится на прямо противоположную. (1) Он плохо учился в школе в силу причин, которые мы сейчас обсудим. (2) Мысль стать художником была в действительности рационализацией его неспособности ко всякой дисциплинированной работе. (3) Конфликт с отцом не сводился только к его нежеланию быть чиновником: речь шла от отказе вообще учитывать требования реальности.
Что касается его учебы, то здесь все достаточно прозрачно. Уже на первом году средней школы он успевал настолько плохо, что вынужден был остаться на второй год. Затем каждый год он сдавал дополнительные экзамены, чтобы быть допущенным в следующий класс. А в конце третьего года обучения в Линце его перевели в следующий класс лишь с условием, что после этого он покинет школу. В результате он перешел в школу в Штейре, но в конце четвертого года обучения решил, что не будет учиться еще год, чтобы закончить Realschule. Весьма символичен случай, который произошел в конце его последнего школьного года. Получив табель с оценками, он пошел с одноклассниками выпить вина, а вернувшись домой, обнаружил, что потерял документ. Пока он размышлял, какое придумать оправдание, его вызвали к директору школы. Оказалось, что табель был найден на улице: он использовал его в качестве туалетной бумаги. Даже если допустить, что он был более или менее пьян, нельзя не отметить, что такое поведение является символом его ненависти и презрения к школе.
Есть вполне очевидные объяснения неудач Гитлера в средней школе. В начальной школе он был отличником. Интеллект выше среднего, определенный талант и хорошо подвешенный язык позволяли ему удерживаться в этой роли без особого труда. В средней школе ситуация оказалась иной. Интеллект его одноклассников был здесь в среднем выше, чем в начальной школе. Учителя и знали, и требовали больше. Кроме того, на них не производил впечатления социальный статус родителей Гитлера, так как здесь был иной контингент учащихся. Короче говоря, чтобы успевать в средней школе, надо было по-настоящему работать, — не то чтобы до седьмого пота, но все-таки значительно больше, чем привык, хотел и мог юный Гитлер. Для этого в высшей степени нарциссического мальчика, без труда ходившего в отличниках в начальной школе, новая ситуация оказалась шокирующей. Это была проверка на прочность его нарциссической линии поведения и демонстрация того, что реальность подчас бывает непослушной.
У многих детей при переходе из начальной школы в среднюю возникают такого рода проблемы. Обычно они заставляют ребенка менять свое поведение, преодолевать в определенной мере инфантильные установки, учиться делать усилия. На Гитлера эта ситуация подействовала прямо противоположным образом. Вместо того, чтобы сделать шаг, приближающий его к реальности, он, наоборот, отстранился, ушел еще глубже в мир фантазии и стал уклоняться от контактов с людьми.
Если бы неудачи в школе были действительно связаны с тем, что изучаемые предметы оказались для него неинтересны, он бы сосредоточил усилия на тех занятиях, которые его волновали. Однако он плохо успевал даже по немецкой истории, предмету, вызывавшему у него неподдельный энтузиазм. Хорошие оценки он получал только по рисованию, но у него был несомненный талант и поэтому ему не приходилось прикладывать здесь усилий. Позднее он оказался не способен упорно работать в области, которая, пожалуй, интересовала его более всего, — в архитектуре. Он мог совершать усилия только эпизодически, импульсивно, под давлением неотложных потребностей или страстей. Но мы еще вернемся к теме неспособности Гитлера к систематическому труду. Здесь она упомянута с единственной целью — показать, что его неудачи в средней школе объяснялись отнюдь не «художественными наклонностями».
На протяжении всех этих лет Гитлер все дальше уходил от реальности. Он не испытывал никакого интереса к окружавшим его людям — отцу, матери, братьям, сестре. Он общался с ними лишь в той мере, в какой этого требовало его стремление быть предоставленным самому себе, но эмоционально он был от них далек. Единственное, что вызывало у него устойчивый и страстный интерес, это игры с другими ребятами в войну, в которых он был заводилой и лидером. Но если для мальчика девяти, десяти и даже одиннадцати лет это было в порядке вещей, то для ученика средней школы участие в таких играх приобретало уже странный оттенок. Характерен случай, который произошел во время его конфирмации в возрасте пятнадцати лет. Один родственник устроил по этому поводу застолье, но Гитлер был явно не в духе, держался неприветливо и, как только смог вырваться из-за стола, тотчас убежал играть в войну.
Игры эти имели в жизни Гитлера несколько функций. Они давали ему возможность чувствовать себя лидером и утверждали во мнении, что благодаря своим суггестивным способностям он мог заставлять других следовать за собой. Они питали его нарциссизм и, что крайне важно, перемещали центр его жизни в область фантазии, все более отвлекая его от реальности — от реальных людей, реальных достижений и реальных знаний. Еще одним проявлением фантазерских наклонностей был его пылкий интерес к романам Карла Мая. Май был немецким писателем, перу которого принадлежало множество захватывающих историй из жизни североамериканских индейцев, имевших привкус реальности, хотя сам автор в жизни не видел ни одного индейца. Наверное, все мальчики в Германии и Австрии зачитывались книжками Мая: он был здесь не менее популярен, чем Джеймс Фенимор Купер в Соединенных Штатах. Восторженное отношение Гитлера к сочинениям Мая было бы поэтому вполне нормальным для младшего школьника, но, как пишет Смит, «в дальнейшем оно приобрело более серьезную окраску, ибо Гитлер так никогда и не расстался с Карлом Маем, Он читал его подростком, читал юношей, читал, когда ему уже перевалило за двадцать. И даже будучи рейхсканцлером, он продолжал восторгаться им, перечитывая, в который уже раз, все романы про Дикий Запад. Больше того, он никогда не пытался маскировать или скрывать то восхищение, которое вызывали у него книги Мая. В «Беседах»[56]он превозносит Мая и описывает, с какой радостью он обычно читает его произведения. Он говорил о нем практически с каждым — со своим секретарем, с пресс-секретарем, со слугой и со старыми товарищами по партии» (Б. Ф. Смит, 1967).
Но я объясняю эти факты иначе, чем Смит. Смит считает, что, поскольку детское увлечение Гитлера романами Мая было связано с переживанием счастья, то, в соответствии с принципом удовольствия, он ухватился за него позднее, когда не смог справиться с подростковыми проблемами. В какой-то степени такая интерпретация может быть и верной. Но я убежден, что в ней упущено главное. Романы Мая нельзя отрывать от игр в войну: то и другое является выражением его жизни в мире фантазии. Что эти увлечения, совершенно адекватные в определенном возрасте, продолжали захватывать его и позднее, указывает на очевидную склонность к отрыву от реальности. В них проявилась нарциссическая установка, сфокусированная на одной теме: Гитлер — лидер, воин и победитель. Конечно, имеющихся свидетельств недостаточно, чтобы утверждать это с полной уверенностью. Однако, если сопоставить поведение Гитлера в этом раннем возрасте с событиями его последующей жизни, можно усмотреть там и здесь одну и ту же нарциссическую фигуру: человека, в высшей степени углубленного в себя, для которого фантазии реальнее, чем сама реальность. Когда мы видим юного шестнадцатилетнего Гитлера, погруженного в фантастический мир, мы невольно задаем себе вопрос, как удалось этому нелюдимому мечтателю стать, пусть на мгновение, хозяином Европы. Здесь мы повременим с ответом на этот вопрос: для этого нужно продвинуться несколько дальше в анализе развития личности Гитлера.
Какими бы ни были причины его неудач в средней школе, они, безусловно, имели для юного Гитлера серьезные эмоциональные последствия. Представим себе мальчика, которым восхищается мать, который успешен в начальной школе и верховодит в компании сверстников. Все эти достижения, не требовавшие никаких усилий, лишь подкрепляли его нарциссизм и уверенность в собственной исключительной одаренности. И вот почти без всякого перехода он обнаруживает себя в ситуации неудачника. У него не было способа скрыть свой провал в школе от отца и матери. Гордость его была уязвлена, нарциссизму нанесен тягчайший удар. Если бы он был в состоянии признать, что причиной неудач было его неумение трудиться, он мог бы выкарабкаться, ибо у него несомненно были способности, достаточные, чтобы успевать в средней школе[57]. Но непробиваемый нарциссизм сделал такое прозрение невозможным. В результате, не будучи в силах изменить реальность, он был вынужден подменить ее и отвергнуть. Он подменил ее, обвинив учителей и отца в том, что они стали причиной его неудач, и вообразив, будто его провал в школе явился выражением стремления к свободе и назависимости. Он отверг реальность, ибо, создав символ «художника» и живя мечтой о карьере великого художника, он в то же время не прикладывал никаких усилий, чтобы достичь своей цели. Следовательно, идея эта имела ярко выраженный фантастический характер. Провал в школе был первым поражением и унижением, которое испытал Гитлер. За этим последовали другие. Можно предположить, что они питали его обиду и ненависть к тем, кто был их причиной или свидетелем. И когда бы у нас не было оснований считать, что некрофилия Гитлера коренится в его ранних злокачественных инцестуальных наклонностях, мы бы утверждали, что начало ей вполне могли положить эта ненависть и эта обида.
Нельзя сказать ничего определенного о том, как повлияла на четырнадцатилетнего Адольфа смерть отца. Если бы, как писал впоследствии сам Гитлер, конфликт с отцом был причиной его неудач в школе, смерть этого жестокого тирана и соперника знаменовала бы начало свободы. Он должен был почувствовать освобождение, начать строить реалистические планы, трудиться для их осуществления и, быть может, вновь повернуться с любовью к матери. Но ничего такого не произошло. Он продолжал жить так же, как прежде. Гитлер был, по выражению Смита, «почти целиком соткан из удовольствий, доставляемых играми и мечтами», и не мог найти выхода из этого состояния.
Посмотрим теперь на конфликт Гитлера с отцом, возникший в годы его учения в Realschule, еще с одной стороны. Алоиз Гитлер решил, что его сын будет учиться в средней школе. Гитлер-младший не проявил особого восторга, но этот план принял. В соответствии с версией, изложенной в «Mein Kampf», настоящий конфликт начался, когда отец стал настаивать, что ему надлежит стать чиновником. Это желание отца было само по себе вполне естественным, поскольку Алоиз находился под впечатлением собственных успехов на этом поприще и думал, что это станет лучшей карьерой и для сына. Когда Адольф выдвинул контрпредложение, сказав, что он хочет быть художником, отец, по его версии, заявил: «Нет, только через мой труп». Гитлер-младший пригрозил тогда, что он вообще забросит учебу. И когда отец не уступил, «я, не говоря ни слова, превратил мою угрозу в реальность» (А. Гитлер, 1943). Таково объяснение самого Гитлера. Однако оно слишком удобно, чтобы быть истинным.
«Это объяснение точно соответствовало самооценке Гитлера, считавшего себя человеком твердым и решительным, который к 1924 г. (году, когда была написана «Mein Kampf») прошел уже большой путь и намеревался уверенно идти дальше — вперед к победе.
Вместе с тем оно было согласовано с образом мятежного художника, смело устремившегося в политику, чтобы спасти Германию. Но, главное, этим удалось объяснить его плохую успеваемость и медленное взросление, а заодно — представить в героическом свете весь юношеский период, — весьма сложная задача для всякой автобиографии, имеющей в виду политические цели. Вообще, история эта так хорошо увязывается со всеми намерениями будущего фюрера, что невольно закрадывается подозрение — уж не выдумал ли он ее от начала до конца» (Б. Ф. Смит, 1967).
Вполне вероятно, что отец хотел, чтобы сын стал чиновником. С другой стороны, отец никак его прямо к этому не принуждал. И юный Гитлер не сделал того, что сделал в пятнадцатилетием возрасте его старший брат, — не вступил с отцом в открытый конфликт и не ушел из дома. Наоборот, он примирился и освоился с этой ситуацией, и только еще больше замкнулся в себе.
Чтобы разобраться в этом конфликте, надо принять во внимание позицию отца. Он наверняка видел, как видела мать, что сын растет человеком безответственным, не любит трудиться и не выказывает ни к чему интереса. Алоиз был неглуп и незлобив и, по-видимому, не столько мечтал о том, что сын станет чиновником, сколько вообще желал, чтобы тот стал кем-нибудь. Он должен был чувствовать, что идея стать художником была не более чем предлогом для того, чтобы и дальше плыть по течению, ничем всерьез не занимаясь. Если бы возражение сына состояло в том, что он, например, хочет изучать архитектуру, и если бы он доказал серьезность своих намерений успехами в школе, реакция отца была бы, наверное, совсем иной. Но Адольф не делал ничего, что могло бы убедить отца в его серьезности. Он даже не попросил разрешения брать уроки живописи, если он будет нормально учиться в школе. Что его плохая учеба не была восстанием против отца, видно из его реакции на попытки матери вернуть его к реальности. После смерти отца и ухода из Realschule он решил оставаться дома, чтобы «читать, рисовать и мечтать. Уютно расположившись в квартире на Гумбольдтштрассе (куда к этому времени переехала мать. — Э.Ф.), он мог позволить себе расслабиться. Он терпел присутствие в своем убежище Паулы (сестры, пятью годами младше его. — Э,Ф,) и матери, поскольку не мог от них отделаться, не приняв неприятного решения покинуть дом и пойти работать. Им, однако, не разрешено было ему мешать, хотя мать платила за квартиру, а сестра за ним убирала» (Б.Ф. Смит, 1967).
Клара явно тревожилась за Адольфа и убеждала его быть серьезнее. Она не настаивала на карьере чиновника, но старалась привить ему к чему-нибудь интерес. Она послала его в художественную школу в Мюнхене. Там он пробыл несколько месяцев, но на этом дело и кончилось. Гитлер любил элегантно одеться, и мать «платила за вещи, благодаря которым он имел вид денди, надеясь, возможно, что это подтолкнет его к каким-то социальным шагам. Если ее план заключался в этом, он полностью провалился. Дорогая одежда служила для него лишь символом независимости и, укрепляя в нем чувство самодостаточности, только еще больше отъединяла его от мира» (Б.Ф. Смит, 1967).
Клара сделала еще одну попытку стимулировать интересы Адольфа, дав ему денег на поездку на четыре недели в Вену. Оттуда он прислал ей несколько открыток с восторгами по поводу «величавости», «достоинства» и «великолепия» зданий. Однако грамматика и синтаксис этих посланий далеко не соответствовали стандартам грамотности, которых можно было ожидать от семнадцатилетнего юноши, окончившего четыре класса средней школы. Кроме того, мать разрешила ему брать уроки музыки (за несколько лет до этого отец предлагал, чтобы он занимался пением), и он музицировал в течение четырех месяцев — до начала 1907 г. Затем он бросил эти занятия из-за того, что ему надоело играть гаммы, но ему и так пришлось бы от них отказаться, поскольку как раз в это время мать серьезно заболела и семья была вынуждена существенно сократить расходы.
Попытки матери пробудить в нем интерес к какому-нибудь реальному делу были мягкими, совсем не авторитарными, почти психотерапевтическими. Из его реакции на эти попытки можно заключить, что и негативное отношение Гитлера к отцу было не столько протестом против идеи насчет карьеры чиновника, сколько защитой замкнутого, безвольного юноши от человека, который воплощал для него начала реальности и ответственности. Дело было, конечно, не в нежелании идти на государственную службу, и уж во всяком случае — не в эдиповом соперничестве.
Отвращение Гитлера к упорному — и не очень упорному — труду требует особых пояснений. Нам будет легче понять это, если мы вспомним, что такое поведение часто встречается у детей, привязанных к материнской юбке. Они уверены — часто бессознательно, — что мать все сделает для них и за них, как это было в младенчестве. Они не чувствуют необходимости прикладывать к чему-то усилия или поддерживать порядок в своих вещах: ведь мать всегда придет и приберет за ними. Они живут как бы в «раю», где от них ничего не ждут и не требуют, а для них делают все. Я думаю, что так было и с Гитлером. И, по-моему, это не противоречит предположению, что его привязанность к матери была холодной и безличной. По-человечески он не любил ее и не заботился о ней, но тем не менее она выполняла для него квазиматеринскую функцию.
Нарисованный мною портрет юного лентяя, неспособного к серьезной работе и нежелающего продолжать учебу в школе, может вызвать у некоторых читателей вопрос: что же здесь особенного? Ведь есть и сегодня в средней школе множество нерадивых учащихся, которые также нередко сетуют на педантизм и скуку, царящие в школе, и лелеют мечты о свободной жизни, не встречающие поддержки у их родителей. И все-таки у них нет некрофильских наклонностей. Наоборот, многие из них относятся к жизнелюбивому, свободолюбивому и открытому типу личности. Некоторые читатели могут, пожалуй, обвинить меня в том, что, описывая школьные неудачи Гитлера, я стою на позициях крайнего консерватизма.
Я бы хотел ответить на эти возражения. Во-первых, разгильдяи и двоечники в школах и правда не редкость, но их, безусловно, нельзя стричь всех под одну гребенку. Здесь есть множество разных типов и случаев, и каждый надо рассматривать особо. Во-вторых, во времена юности Гитлера учащихся гораздо реже выгоняли из школы, чем это делают теперь. Значит, для человека, попавшего в такую ситуацию, не было стандартного сценария, которому он мог бы с легкостью следовать. В-третьих, и это, наверное, самое главное, ибо это касается уже лично Гитлера, его не просто не интересовали школьные дисциплины: его не интересовало ничего. Он никогда ни к чему не прилагал большого труда, — ни в то время, ни позднее. (Мы еще увидим, как он изучал архитектуру.) И он был ленив не потому, что умел наслаждаться жизнью, не стремясь ни к какой особенной цели. Напротив, он был снедаем изнутри непомерным честолюбием, необыкновенным стремлением к власти. Будучи от природы наделен огромной жизненной энергией, он находился в постоянном напряжении и был не способен к тихим радостям. Как правило, школьные неудачники относятся к совершенно другому типу. Если же они и напоминают в своем развитии Гитлера, если у них одновременно есть воля к власти и отсутствует привязанность к кому бы то ни было, то это уже — серьезная проблема. И вполне реальная опасность.
Что же касается моего «консерватизма», который проявляется в утверждении, что отсутствие трудолюбия и недостаток ответственности являются негативными качествами, — что ж, в наши дни это одна из главных проблем молодежного радикализма. Одно дело, когда человека не интересуют какие-то предметы или он предпочитает другие, или даже решает бросить школу. Но если он вообще избегает ответственности и ни к чему не прикладывает усилий — это уже серьезное нарушение процесса взросления, от которого невозможно абстрагироваться, даже если возложить всю вину за это на общество. И серьезно заблуждается тот, кто думает, что лень является качеством революционера. Решительность, твердость в намерениях, сосредоточенность — вот черты, образующие ядро развитой личности, в том числе личности революционера. Пусть те молодые люди, которые думают иначе, изучат более пристально Маркса, Энгельса, Ленина, Розу Люксембург, Мао Цзэдуна, — и у каждого из них они обнаружат два жизненно важных качества: работоспособность и чувство ответственности.
Вена (1907–1913)
В начале 1907 г. мать финансировала Гитлеру переезд в Вену для обучения в Академии Художеств. Теперь он наконец получил независимость. Он не испытывал более давления со стороны отца и мог строить жизнь по своему усмотрению. При этом ему не надо было даже решать финансовых проблем, так как наследства отца и пенсии, которую государство выплачивало детям умерших чиновников, за глаза хватало, чтобы какое-то время жить удобно и без забот[58]. Он оставался в Вене с 1907 по 1913 г.: приехав сюда юношей, он стал здесь взрослым мужчиной.
Что же удалось ему сделать в этот ответственный период своей жизни?
Прежде всего, чтобы облегчить свою жизнь в Вене, он убедил А. Кубичека, с которым дружил в последние годы в Линце, поехать туда вслед за ним. Сам Кубичек горел желанием поехать. Сложнее было уговорить его отца, который смертельно не хотел, чтобы сын пробовал себя на ниве искусства. Но Гитлер уговорил, и эта нешуточная победа была одним из первых свидетельств его суггестивных способностей. Кубичек, как и Гитлер, был пылким поклонником музыки Вагнера. Благодаря этому общему влечению они однажды встретились в опере в Линце и крепко подружились. Кубичек служил учеником в обивочной мастерской своего отца, но у него тоже была мечта: он хотел стать музыкантом. В нем было больше ответственности и трудолюбия, чем в Гитлере, но он не был столь ярок и как личность явно ему уступал. В результате он быстро попал под влияние Гитлера и оказался в подчиненной роли. На нем Гитлер упражнялся в своей способности воздействовать на людей. Кубичек отвечал ему восхищением и тем постоянно укреплял его в его самолюбовании. Эта дружба во многом заменила Гитлеру игры со сверстниками: в ней он чувствовал себя лидером и знал, что им восхищаются.
Приехав в Вену, Гитлер вскоре наведался в Академию Художеств и записался на ежегодный экзамен. Он не сомневался, что будет принят. Но он провалился: пройдя первый тур, срезался на втором (В. Мазер, 1971). Как писал он впоследствии в «Mein Kampf», «известие, что я не принят, было словно гром среди ясного неба». Один профессор в Академии, будто бы, сказал ему, что он более способен к архитектуре, чем к живописи. Даже если это и было так, Гитлер не последовал этому совету. Его могли принять в архитектурную школу, если бы он проучился еще год в Realschule. Но нет свидетельств, что он помышлял об этом всерьез. Во всяком случае, он не слишком откровенен, описывая эти события в «Mein Kampf». Он пишет, что, поскольку у него не было диплома об окончании средней школы, желание стать архитектором было «физически невыполнимо». Далее он гордо заявляет: «Я хотел стать архитектором. Препятствия существуют не для того, чтобы им подчиняться, а для того, чтобы их преодолевать. Я был полон решимости сражаться с трудностями…» Однако факты свидетельствуют об обратном.
«Его характер и образ жизни не позволяли ему признать свои ошибки и рассматривать провал на экзамене как указание на то, что надо что-то в себе изменить. Его уход от действительности получал дополнительный стимул в его социальной аффектации и в презрении к работе, которую он считал грязной, унизительной или унылой. Он был запутавшимся юным снобом, который потворствовал себе так долго, что более уже не мог ни выполнять неприятную работу, ни считаться с кем-либо, кроме себя самого и того образа жизни, к которому он привык. Когда его не приняли в Академию, он решил отправиться назад в свою квартиру на Штумпергассе и продолжать жить там, как будто ничего не случилось. В этом убежище он вновь вернулся к тому, что называл своими «занятиями», то есть что-то рисовал, читал и время от времени совершал экскурсии по городу или ходил в оперу» (Б.Ф. Смит, 1967).
Он притворялся студентом, всем говорил, что учится в Академии, и даже пытался внушить это приехавшему в Вену Кубичеку. Когда Кубичек наконец заподозрил, что это не так, — ибо он не мог понять, как это его друг, будучи студентом, ухитряется спать допоздна, — Гитлер, разразившись гневной тирадой против профессоров Академии, сообщил ему правду. Он сказал, что он им покажет, что изучит архитектуру и без их помощи. Его метод «изучения» заключался в том, что он бродил по улицам, смотрел на монументальные здания, а возвратившись домой, рисовал бесконечные эскизы фасадов. Убеждение, что таким образом он готовит себя к архитектурному поприщу, было безусловным симптомом отсутствия у него реализма. Он говорил с Кубичеком о своих планах реконструкции Вены или о замысле оперы, ходил в парламент слушать дебаты в рейхсрате. Во второй раз он попытался поступить в Академию Художеств, но не был допущен даже к первому экзамену.
Так он провел в Вене больше года, ничем всерьез не занимаясь, дважды провалившись на экзаменах и продолжая делать вид, что готовится к карьере великого художника. Но как бы он ни притворялся, он не мог не чувствовать, что этот год принес одни неудачи. Это поражение было гораздо серьезнее, чем провал в средней школе, который он все-таки мог объяснить намерением стать художником. Теперь он не состоялся как художник, и объяснения этому уже не было. Он не был допущен в ту область, где он собирался достичь величия. Ему ничего не оставалось, как винить профессоров, общество, весь мир. Ненависть к миру должна была возрасти в нем многократно. Его нарциссизм — даже больше, чем во время его школьных неудач, — неизбежно уводил его прочь от реальности, угрожавшей его самооценке, его образу «я»[59].
С этого момента начался процесс практически полного ухода от общения с людьми, выразившийся прежде всего в том, что он резко порвал единственные тесные отношения, которые у него были, — дружбу с Кубичеком. Пока Кубичек навещал своих домашних, Гитлер выехал из комнаты, которую они снимали вместе, не оставив своего нового адреса. Больше Кубичек его не видел до тех пор, пока Гитлер не стал рейхсканцлером.
Счастливое время безделья, разговоров, прогулок и рисования постепенно пришло к концу. Денег у Гитлера оставалось на год жизни, и то при условии, что он будет экономить. Лишившись собеседника, он стал больше читать. В то время в Австрии существовало множество политических группировок, взгляды которых вращались в основном вокруг идей немецкого национализма, расизма, «национал-социализма» (в Богемии) и антисемитизма. Все они издавали свои памфлеты, проповедовали свою идеологию и предлагали решение. Гитлер жадно читал эти памфлеты и набирал из них материал, из которого позднее соорудил свою версию расизма, антисемитизма и «социализма». Если ему и не удалось за все это время, проведенное в Вене, подготовиться к карьере художника, то к своей действительной будущей карьере политического лидера он подготовился неплохо, заложив для нее идеологический фундамент.
К осени 1909 г. у него кончились деньги, и, не заплатив задолженности, он съехал с квартиры. С этого момента в его жизни наступил самый тяжелый период. Он спал на скамейках, иногда — в ночлежках, а в декабре 1909 г. присоединился к настоящим бродягам и проводил ночи в приюте, организованном благотворительным обществом для бездомных. Молодой человек, приехавший в Вену два с половиной года назад с намерением стать великим художником, скатился до положения нищего бродяги, мечтающего о миске горячего супа, потерявшего всякую перспективу и ничего не делающего, чтобы выкарабкаться. Можно согласиться со Смитом, когда он пишет, что вступление в дом для бездомных было со стороны Гитлера «признанием полного и окончательного поражения».
Это было поражение не только художника, но также гордого и хорошо одетого буржуа, всегда с презрением взиравшего на представителей низших классов. Теперь он сам стал изгоем, парией, присоединился к отребью общества. Даже для менее самолюбивого выходца из среднего класса не могло быть худшего унижения. Но поскольку он оказался достаточно устойчивым, чтобы окончательно не погибнуть, эта ситуация, по-видимому, его закалила. Случилось худшее, и он не сломался. Нарциссизм его не был поколеблен. Теперь все зависело от того, удастся ли смыть унижение, отомстив всем «врагам» и посвятив жизнь тому, чтобы доказать, что его нарциссический образ «я» был не фантазией, а реальностью.
Нам будет легче понять эту ситуацию, если мы вспомним, что, в соответствии с клиническими данными, нарциссические личности, как правило, не могут оправиться после поражения. Поскольку у них существует глубокий разрыв между внутренней, субъективной, и внешней, объективной, реальностью, всякая неудача выливается у них в психоз или какое-нибудь иное тяжелое психическое расстройство. Если им повезет, они могут найти нишу в реальности, например устроиться на незаметную должность, где они могут лелеять свои нарциссические фантазии и ругать весь мир, избегая серьезных опасностей и столкновений. Но есть еще один выход, который открыт лишь для тех, кто обладает особыми дарованиями. Можно попытаться изменить реальность, воплотив свои грандиозные фантазии. Для этого нужен, впрочем, не только особый талант, но и благоприятное стечение исторических обстоятельств. Чаще всего такой выход оказывается возможным для политических лидеров в периоды общественных кризисов. Если они обладают способностью увлекать за собой массы и являются достаточно трезвыми, чтобы суметь эти массы организовать, они могут заставить реальность соответствовать их мечтам. Нередко демагог, стоящий по эту сторону границы, за которой уже начинается психоз, спасает себя от безумия, заставляя считать «нормальными» идеи, которые еще вчера расценивались как «бред». Тем самым он руководствуется в своей политической борьбе не только жаждой власти, но также стремлением спасти от безумия себя самого.
Но вернемся к Гитлеру, которого мы оставили в самый горький и отчаянный момент его жизни. Период этот длился недолго, всего около двух месяцев. И Гитлеру не пришлось в это время заниматься тяжелым физическим трудом, как он утверждает в «Mein Kampf». Его обстоятельства стали поправляться после того, как с ним подружился старый бродяга Ханиш. Это был грязный тип, который имел те же политические убеждения, что и Гитлер, и вдобавок интересовался живописью[60]. Но, главное, у него был план, как им обоим избежать нищеты. Гитлер должен был попросить у своих родных немного денег на покупку бумаги и красок, чтобы он мог рисовать открытки, которые Ханиш брался продавать. Гитлер последовал его совету. Получив пятьдесят крон, он купил необходимые материалы и пальто, в котором крайне нуждался. Затем они переехали с Ханишем в Маннергайм — довольно сносное мужское общежитие, в общей гостиной которого Гитлер мог рисовать. Все шло хорошо. Он рисовал открытки, а Ханиш торговал ими на улицах. Затем стали появляться картины побольше, написанные акварелью или маслом, — Ханиш продавал их багетчикам и торговцам живописью. Была лишь одна проблема: Гитлер работал без усердия. Как только у него появлялись какие-то деньги, он бросал рисовать и проводил время в разговорах о политике с другими обитателями общежития. Тем не менее у него был небольшой, но стабильный доход. В конце концов он повздорил с Ханишем, обвинив его в том, что, продав очередную картину, тот утаил его долю, составлявшую пятьдесят процентов прибыли. Он донес на Ханиша в полицию, и того арестовали за кражу. Гитлер продолжал дело сам. Он рисовал и продавал работы — в основном двум евреям, торговцам живописью. Теперь, став деловым человеком средней руки, он, кажется, работал более регулярно. Жил он при этом довольно скромно и даже скопил немного денег. Едва ли можно было назвать его «живописцем» или «художником», ибо он в основном рисовал с фотографий или копировал сюжеты, которые пользовались спросом. Он продолжал жить в Маннергайме, но приобрел там новый статус. Он стал постоянным жильцом, то есть вошел в группу, которая составляла в этом доме элиту, и уже свысока относился к временным постояльцам.
Было, пожалуй, несколько причин, заставлявших его по-прежнему жить в Маннергайме. Менее всего здесь играла роль дешевизна (хотя Мазер считает этот фактор существенным). За пятнадцать крон в месяц, которые он здесь платил, он мог снимать где-нибудь и отдельную комнату. Но здесь были, очевидно, психологические преимущества. Как многие одинокие люди, Гитлер боялся оставаться один. Свое внутреннее одиночество он должен был компенсировать поверхностным общением. Более того, ему нужны были благодарные слушатели. И он в избытке находил их в Маннергайме, где жили в основном маргинальные личности, одиночки, которым почему-либо не удалось устроиться в жизни получше. На их фоне Гитлер безусловно казался интеллигентной и яркой фигурой. Обитателям этого дома отводилась в его жизни такая же роль, какую в свое время играли его товарищи по детским играм, а затем Кубичек. Они позволяли ему относиться к себе свысока и самоутверждаться, испытывая на них свои суггестивные способности. Часто, когда он, сидя в общей гостиной, рисовал, он вдруг прерывался, чтобы произнести энергичный монолог политического содержания, уже тогда напоминавший те речи, которыми он впоследствии прославился. Маннергайм стал для Гитлера школой политической демагогии.
Когда мы размышляем о жизни Гитлера в этот период, перед нами встает один принципиальный вопрос. Быть может, у него появилась способность к систематической работе и он изменился, превратившись из пассивного лентяя в преуспевающего бизнесмена средней руки? Правильно ли будет сказать, что он нашел наконец себя и обрел психическое равновесие?
На первый взгляд, это было так. Это напоминало позднее взросление, в результате которого Гитлер в конце концов вошел в норму. Но тогда весь приведенный выше детальный анализ его эмоционального созревания оказывается необязательным. Достаточно было сказать, что, испытав в юности определенные сложности становления характера, Гитлер стал к двадцати трем — двадцати четырем годам вполне приспособленным к жизни и психически здоровым человеком.
Однако при более пристальном изучении ситуации такая интерпретация оказывается неубедительной.
В самом деле, перед нами человек чрезвычайно энергичный, обуреваемый честолюбием и жаждой власти, твердо убежденный, что призван стать великим архитектором или художником. А какова при этом реальность?
В реальности он потерпел полное фиаско в осуществлении своих намерений. Он стал мелким дельцом. Вся власть его распространялась на кучку отщепенцев, перед которыми он разглагольствовал, метал бисер, не находя среди них хотя бы кого-нибудь, кто готов был в действительности за ним следовать. Быть может, другой человек, менее энергичный и амбициозный, смирился бы с таким поворотом судьбы и с удовлетворением принял бы роль мелкого буржуа, коммерсанта-художника. Другой человек, но не Гитлер: для него это было просто абсурдом. За эти месяцы крайней нищеты в нем произошла только одна перемена: он научился работать — посредственно, спустя рукава, — но все-таки теперь он мог прикладывать к чему-то усилия. Во всех остальных отношениях характер его оставался прежним, разве что черты его проявились более рельефно. Он по-прежнему был человеком, отличавшимся крайним нарциссизмом, ни к кому и ни к чему не испытывавшим интереса, жившим в полуреальной — полуфантастической атмосфере, горевшим страстью к завоеванию и преисполненным презрения и ненависти к окружающему миру. И по-прежнему у него не было цели, плана или идеи, способных перевести его притязания и амбиции в плоскость реальности.
Мюнхен
Бесцельность эта проявилась и в его внезапном решении оставить Маннергайм и ехать в Мюнхен, чтобы поступать там в Академию Художеств. О ситуации в Мюнхене он почти ничего не знал. Он даже не удосужился выяснить, будет ли там такой же спрос на его произведения, какой был в Вене. Он просто снялся с места и поехал, имея при себе немного денег, на которые можно было протянуть в течение нескольких месяцев. Это решение оказалось ошибочным. Мечта поступить в Мюнхене в Академию не осуществилась. Художественный рынок был здесь гораздо меньше, чем в Вене: по словам Смита, он вынужден был предлагать свои картины посетителям пивных и продавать их на улицах. Правда, Мазер утверждает, что, судя по налоговым декларациям, Гитлер зарабатывал в Мюнхене около ста марок в месяц, что примерно соответствовало его венским доходам. Но факт остается фактом: и в Мюнхене он был не более чем коммерческим художником, то есть попросту копиистом. Ему решительно не удалось достичь славы на избранном поприще, как это рисовалось ему в мечтах. При скромных его талантах и отсутствии подготовки любые его достижения были бы все равно страшно далеки от его надежд.
Стоит ли удивляться, что начало первой мировой войны было для него подарком судьбы? Он благодарил небеса, пославшие это бедствие, ибо оно разом избавило его от необходимости решать, что ему делать со своей жизнью. Война разразилась в тот самый момент, когда он уже не мог далее скрывать от самого себя свою несостоятельность как художника. Война избавила его от унижения и подарила ему чувство законной гордости от сознания собственного героизма. Гитлер был хорошим солдатом. Без всякого покровительства (кроме, может быть, самого минимального) он получал боевые награды за храбрость. Его любило начальство. Он не был более отщепенцем. Это был герой, сражавшийся за Германию, защищавший и прославлявший ее своими ратными подвигами, ибо как солдат он отстаивал ценности национализма. Теперь он мог всецело отдаться всю жизнь терзавшим его страстям — быть разрушителем и победителем. Но это уже была реальная, настоящая война, — не то что война его детских игр. И, вероятно, он сам был на протяжении этих четырех лет более реальным, чем в любой другой период своей жизни. Это был ответственный и дисциплинированный человек, совсем не похожий на того, который еще недавно бил баклуши в Вене. Но война завершилась событиями, которые он воспринял как свою личную последнюю неудачу: поражением и революцией. Поражение еще можно было снести, революцию — нет. Революционеры восстали против всего, что было свято для сложившегося реакционера-националиста, каким был к этому времени Гитлер. И победили. Они стали вдруг хозяевами положения, особенно в Мюнхене, где возникла недолго продержавшаяся «Советская Республика».
Победа революции придала окончательную и необратимую форму разрушительным наклонностям Гитлера. Он воспринял ее как покушение на него лично, на его ценности и надежды, как покушение на величие, в котором он и Германия были едины. Все это было тем более унизительно, что среди лидеров революции были евреи, которых он в течение многих лет считал своими заклятыми врагами. И вот благодаря им он оказался беспомощным свидетелем крушения своих мелкобуржуазных националистических идеалов. Такое унижение можно было смыть, лишь уничтожив тех, кто был, по его мнению, в нем виноват. Победоносные союзники, принудившие Германию подписать Версальский договор, тоже вызывали у него ненависть и жажду мести, но в гораздо меньшей степени, чем революционеры и в особенности евреи.
В своей жизни Гитлер как бы поднимался по ступенькам неудач: нерадивый учащийся, исключенный из средней школы, провалившийся на экзаменах абитуриент, изгой, отлученный от своего класса, неудавшийся художник, — каждое поражение все глубже ранило его нарциссизм, все больше его унижало. И с каждой неудачей он все дальше уходил в мир фантазии. В нем нарастала ненависть, крепло желание мстить, развивалась некрофилия, уходившая корнями, по-видимому, еще в детские злокачественные инцестуальные наклонности. Война как будто положила конец полосе его неудач, но она закончилась новыми унизительными событиями: поражением немецкой армии и победой революции. Однако на сей раз Гитлер имел возможность превратить свое поражение и унижение в поражение и унижение нации. Это позволяло забыть о личных неудачах. Не он пал и был втоптан в грязь, но — Германия. Месть за Германию была бы личной местью. Спасение Германии было бы личным спасением. Смывая позор Германии, он смывал свой собственный позор. Теперь он знал свою цель: стать великим демагогом. Не художником, нет. Он нашел иную область, где у него был подлинный дар и где он мог по-настоящему рассчитывать на успех.
Мы слишком мало знаем об этом первом периоде жизни Гитлера, чтобы с уверенностью говорить о наличии в его поведении ярко выраженных некрофильских тенденций. Пока нам удалось выявить лишь характерологический фон, благоприятствующий возникновению этих тенденций: его злокачественные инцестуальные наклонности, нарциссизм, холодность, отсутствие интереса к предметам и к людям, привычка потакать своим желаниям, недостаток реализма, и как результат — неудачи и унижения. Но о жизни Гитлера начиная с 1918 г. известно уже очень многое. Вглядываясь в обширные относящиеся к этому периоду биографические материалы, мы все более отчетливо распознаем проявления его некрофилии.