Рассуждая таким образом, Гитлер, пожалуй, на сознательном уровне и не лгал. Он просто входил в свои прежние роли «художника» и «писателя», ибо так никогда и не признал своей несостоятельности в этих областях. Однако такого рода высказывания имели еще одну, более важную функцию, имевшую прямое отношение к «стержневым» свойствам его характера. Функция эта заключалась в подавлении сознания собственной деструктивности.
Прежде всего, он шел путем рационализации. Всякое разрушение, которое производилось по его приказу, имело рациональное объяснение: все это делалось во имя спасения, процветания и триумфа немецкого народа и с целью защиты от врагов — евреев, русских, а затем англичан и американцев. Он просто повиновался биологическому закону выживания. («Если я и верю в какую-нибудь божественную необходимость, то это необходимость сохранения видов» (X. Пикер, 1965). Иначе говоря, отдавая разрушительные приказы, Гитлер был убежден, что намерения его благородны и что он просто исполняет свой «долг». Но он упорно вытеснял из своего сознания собственное стремление к разрушению, избегая таким образом необходимости глядеть в лицо подлинным мотивам своих действий.
Еще более эффективным способом подавления является развитие реактивных образований. Явление это хорошо известно в клинической практике: человек как бы отрицает какие-то свои качества, развивая в себе качества прямо противоположные. Примером реактивного образования было вегетарианство Гитлера. Конечно, не всякое вегетарианство выступает в такой роли. Но в случае Гитлера это, по-видимому, было именно так, ибо он перестал есть мясо после самоубийства своей племянницы Гели Раубаль, которая была его любовницей. Как показывает все его поведение в этот период, событие это вызвало у него острое чувство вины. Даже если отбросить как бездоказательное предположение, что это он сам убил ее, приревновав к одному еврейскому художнику, — такая гипотеза встречается в литературе, — все равно есть основания винить его в этой смерти. Он держал ее взаперти, был необычайно ревнив и в то же время с увлечением ухаживал за Евой Браун. После смерти Гели он впал в депрессию и устроил своеобразный поминальный культ: ее комната оставалась нетронутой, пока он жил в Мюнхене, и он посещал ее каждое Рождество. Отказ от мясной пищи был несомненно искуплением вины и доказательством его неспособности к убийству. Возможно, тем же объясняется и его нелюбовь к охоте.
Отчетливые проявления этого реактивного образования можно обнаружить в следующих фактах, которые мы почерпнули в книге В. Мазера (1971). Гитлер не участвовал ни в каких столкновениях с политическими противниками до того, как он захватил власть. Он тронул политического противника только однажды. Он никогда не присутствовал при убийствах или казнях. (Рем знал, о чем говорит, когда он перед смертью просил, чтобы его застрелил сам фюрер.) После того, как некоторые его товарищи погибли при попытке осуществить переворот в Мюнхене (9 ноября 1923 г.), он всерьез помышлял о самоубийстве и у него стала дергаться левая рука — симптом, вновь появившийся после поражения под Сталинградом. Генералам не удалось убедить его совершить поездку на фронт. «Многие военные, и не только военные, были твердо уверены, что он избегал этой поездки, потому что не мог выносить вида мертвых и раненых солдат»[67] (В. Мазер, 1971). И дело было не в отсутствии физической смелости, которую он продемонстрировал еще в Первую Мировую войну, и не в жалости к немецким солдатам — к ним он испытывал не больше теплых чувств, чем к кому-либо другому (В. Мазер, 1971)[68]. Я считаю, что эта фобия — страх увидеть мертвые тела — была защитной реакцией: на самом деле он боялся осознать собственную страсть к разрушению. Пока он отдавал и подписывал приказы — он просто говорил и писал. То есть «он» не проливал кровь, ибо избегал видеть настоящие трупы и всячески предохранял себя от эмоционального сознавания собственной деструктивности. Эта защитная реакция основывается, в сущности, на том же механизме, что и его несколько навязчивое стремление к чистоте, о котором говорит Шпеер[69]. Такой симптом, в мягкой форме, в какой он был отмечен у Гитлера, равно как и в тяжелой форме постоянного навязчивого мытья, как правило, свидетельствует о желании человека смыть с себя грязь или кровь, символически покрывающую его руки (или все тело). При этом сама грязь или кровь не даны сознанию: человек просто испытывает необходимость все время быть «чистым». Нежелание видеть трупы похоже на эту навязчивость: то и другое суть формы отрицания деструктивности.
В конце жизни, предчувствуя наступление своего последнего поражения, Гитлер уже более не мог продолжать подавлять страсть к разрушению. Это видно по тому, как он реагировал в 1944 г. на зрелище мертвых тел руководителей неудавшегося заговора генералов. Человек, который еще недавно не мог выносить вида трупов, теперь распорядился, чтобы ему показали фильм о пытках и казнях генералов, где были засняты их тела в тюремной одежде, висящие на крюках с мясокомбината. Фотографию этой сцены он поставил на свой письменный стол[70]. Его угроза в случае поражения разрушить Германию начинала действовать. И это была совсем не его заслуга, что Германию удалось сохранить.
Другие аспекты личности Гитлера
Невозможно понять личность Гитлера, как и любого другого человека, сосредоточившись лишь на одной из его страстей, пусть даже она представляется самой главной. Чтобы ответить на вопрос, как этот человек, движимый страстью к разрушению, сумел стать самой влиятельной фигурой в Европе, вызывавшей восхищение множества немцев (и изрядного числа жителей других стран), надо попытаться представить структуру его характера в целом, проанализировать его способности и таланты и вникнуть в особенности социальной ситуации, в которой он жил и действовал.
В дополнение к некрофилии, Гитлер может служить также примером садистского типа личности, хотя черты садиста в его характере несколько смазаны благодаря интенсивному действию страсти к чистому разрушению. Поскольку я уже анализировал садо-мазохистские, авторитарные качества личности Гитлера, остановлюсь здесь на этом лишь вкратце. Во всем, что писал и говорил Гитлер, прослеживается стремление властвовать над слабыми. Вот, например, как он объясняет преимущества проведения массовых митингов в вечернее время:
«По утрам и даже в течение дня человеческая воля гораздо сильнее сопротивляется попыткам подчинить ее другой воле и чужим мнениям. Между тем вечером люди легче поддаются воздействию, которое оказывает на них более сильная воля. В самом деле, каждый митинг — это борьба двух противоположных сил. Ораторский дар, которым обладает более сильная, апостолическая натура, в это время дня сможет гораздо легче захватить волю других людей, испытывающих естественный спад своих способностей к сопротивлению, чем это удалось бы сделать в другое время с людьми, еще сохранившими полный контроль над энергией своего разума и воли» (А. Гитлер, 1943).
Вместе с тем, со свойственной ему мазохистской покорностью, он считал, что действует, подчиняясь высшей силе, будь то «Провидение» или биологические законы. Как-то в одной фразе он выразил и свой садизм, и свою некрофилию: «Все, чего они (массы) хотят, это чтобы победил сильный, а слабый — был уничтожен или безжалостно подавлен» (А. Гитлер, 1943). Садист сказал бы просто: «подавлен». Только некрофил мог потребовать «истребления». Союз «или» в этой фразе указывает на связку садизма и некрофилии как разных сторон личности Гитлера. Однако у нас есть убедительные свидетельства, что страсть к истреблению была в нем сильнее, чем страсть к подавлению.
Тремя другими чертами его характера, тесно связанными между собой, были его нарциссизм, уход от реальности и отсутствие любви, тепла и привязанности к кому или чему бы то ни было.
Нагляднее всего в этой картине проявляется нарциссизм. Все типичные симптомы нарциссической личности были у Гитлера налицо. Он интересовался только собой, своими желаниями, своими мыслями. Он мог до бесконечности рассуждать о своих идеях, своем прошлом, своих планах. Мир был для него реальным лишь в той мере, в какой он являлся объектом его теорий и замыслов. Люди что-нибудь для него значили, только если служили ему или их можно было использовать. Он всегда знал все лучше других. Такая уверенность в собственных идеях и построениях указывает на развитую форму нарциссизма.
В своих суждениях Гитлер опирался в основном на эмоции, а не на анализ и знание. Вместо политических, экономических и социальных фактов для него существовала идеология. Он верил в идеологию, поскольку она удовлетворяла его эмоционально, а потому верил и в факты, которые в системе этой идеологии считались верными. Это не означает, что он вообще игнорировал факты. В каком-то смысле он был очень наблюдателен и некоторые факты мог оценить лучше, чем многие люди, которым не свойствен нарциссизм. Но эта способность, которую мы еще обсудим, не исключала того, что многие его фундаментальные представления имели абсолютно нарциссическую основу.
Ханфштенгль описывает ситуацию, в которой весь нарциссизм Гитлера раскрывается как на ладони. Геббельс велел сделать для себя звукозапись некоторых речей Гитлера и каждый раз, когда Гитлер к нему приходил, проигрывал ему эти речи. Гитлер «падал в огромное мягкое кресло и наслаждался звуками собственного голоса, пребывая как бы в состоянии транса (In einer Art von Vollnarkose). Он был как тот трагически влюбленный в себя самого греческий юноша, который нашел свою смерть в воде, с восхищением вглядываясь в собственное отражение на ее гладкой поверхности» (Э. Ханфштенгль, 1970). Обсуждая «культ эго» Гитлера, Штрамм приводит слова генерала Альфреда Йодля о его «почти мистической уверенности в собственной непогрешимости как вождя нации и военачальника» (X. Пикер, 1965). Шпеер показывает, как в строительных планах Гитлера проявлялась его «мания величия». Его дворец в Берлине должен был стать самой большой из когда-либо существовавших резиденций — в сто пятьдесят раз больше, чем резиденция канцлера, выстроенная во времена Бисмарка (А. Шпеер, 1970).
С нарциссизмом у Гитлера было тесно связано полное отсутствие интереса к кому-либо или чему-либо, кроме того, что служило ему лично. Его отношение к людям было холодным и дистантным. Его абсолютному нарциссизму соответствовало столь же полное отсутствие любви, нежности или способности сопереживания. На протяжении всей жизни рядом с ним не было никого, кто мог бы с полным основанием считаться его другом. Кубичек и Шпеер приблизились к нему больше других, но все же и их нельзя назвать «друзьями». Кубичек, будучи ровесником Гитлера, выступал по отношению к нему как слушатель, поклонник и компаньон, но Гитлер никогда не был с ним откровенен. Со Шпеером отношения складывались по-другому. В нем Гитлер, судя по всему, видел самого себя в роли архитектора. Через посредство Шпеера он, Гитлер, должен был стать великим зодчим. Он, кажется, был даже по-своему привязан к Шпееру. Это — единственная привязанность, которую можно отыскать во всей его биографии, за исключением, быть может, привязанности к Кубичеку. И я допускаю, что одной из причин этого удивительного явления было то, что архитектура была единственной областью, к которой Гитлер испытывал неподдельный интерес, единственная сфера за пределами его собственной личности, где он мог по-настоящему жить. Тем не менее, Шпеер тоже не был его другом. Он сам хорошо сказал об этом на Нюрнбергском процессе: «Если бы у Гитлера вообще были друзья, я был бы его другом». Но у Гитлера друзей не было. Он всегда был скрытным одиночкой, — и в те времена, когда он рисовал открытки в Вене, и тогда, когда стал Фюрером Рейха. Шпеер говорит о его «неспособности к человеческим контактам». Но Гитлер и сам сознавал свое полное одиночество. Как вспоминает Шпеер, Гитлер однажды сказал ему, что, когда он (Гитлер) отойдет от дел, его вскоре забудут. «Люди повернутся к тому, кто придет на его место, как только поймут, что власть у него в руках…» Все его оставят. Играя с этой мыслью и преисполнившись жалости к себе, он продолжал: «Возможно, иногда меня посетит кто-нибудь из тех, кто шел со мной рука об руку. Но я на это не рассчитываю. Кроме фрейлейн Браун я никого с собой не возьму. Только фрейлейн Браун и собаку. Я буду одинок. Почему, в самом деле, кто-нибудь захочет добровольно проводить со мной время? Меня просто не будут замечать. Все они побегут за моим преемником. Быть может, раз в год они соберутся на мой день рождения» (А. Шпеер, 1970). Из этих слов видно, что Гитлер не только отдавал себе отчет, что его никто по-человечески не любит, но и был убежден, что единственное, что притягивает к нему людей, это его власть. Его друзьями были собака и женщина, которых он никогда не любил и не уважал, но держал у себя в подчинении.
Гитлер был холоден, сострадание было ему незнакомо. Шпеер, как и Геббельс, неоднократно пытались убедить его посетить из соображений пропаганды города, которые подверглись бомбардировке. «Но Гитлер всякий раз отметал эти предложения. Теперь во время поездок от Штеттинского вокзала в резиденцию канцлера или в свою квартиру на Принцрегентенштрассе в Мюнхене он велел шоферу ехать короткой дорогой, хотя прежде предпочитал маршруты длиннее. Поскольку я сопровождал его в нескольких таких поездках, я заметил, с каким безразличием он глядел на новые разрушения, мимо которых проезжала машина» (А. Шпеер, 1970). Единственным живым существом, «вызывавшим в нем проблески человеческого чувства», была его собака (А. Шпеер, 1970).
Другие люди, не столь тонкие, как Шпеер, часто в этом отношении обманывались. То, что казалось им теплотой, было в действительности возбуждением, возникавшим, когда Гитлер касался своих излюбленных тем или лелеял планы мести и разрушения. Во всей литературе о Гитлере я ни разу не нашел хотя бы намека на то, что в какой-то ситуации он проникся сочувствием к кому-нибудь, ну если не к врагам, то по крайней мере к солдатам или к гражданам Германии. Никогда, принимая во время войны тактические решения, отдавая приказы не отступать (например, во время сражения под Сталинградом), не брал он в расчет число приносимых в жертву солдат. Они были для него только определенным «количеством стволов».
Предоставим подвести итог Шпееру: «Благородные человеческие качества у Гитлера отсутствовали. Нежность, любовь, поэзия были чужды его натуре. На поверхности он был вежлив, обаятелен, спокоен, корректен, дружелюбен, сдержан. Роль этой весьма тонкой оболочки состояла в том, чтобы скрывать его подлинные черты». (Послесловие Шпеера к книге Ж. Броссе, 1972).
Отношения с женщинами
В отношениях с женщинами Гитлер обнаруживал такое же отсутствие любви, нежности или сострадания, как и в отношениях с мужчинами. Это утверждение как будто противоречит факту привязанности Гитлера к матери. Однако, если предположить, что привязанность эта была злокачественной по своему типу, то есть холодной и безличной, для нас не будет неожиданностью, что и в дальнейшем его отношения с женщинами носили такой же характер.
Женщин, к которым Гитлер проявлял интерес, можно разделить на две категории, различающиеся, главным образом, по их социальному статусу: 1) «респектабельные» женщины, то есть богатые, занимающие высокое положение в обществе, или известные актрисы; 2) женщины, стоявшие ниже него на социальной лестнице, например, Гели Раубаль или Ева Браун — его подруга в течение многих лет. Его поведение и чувства, которые он испытывал по отношению к представительницам этих групп, были совершенно различны.
Среди женщин, принадлежавших к первой группе, были немолодые, богатые мюнхенские дамы, относившиеся к нему дружески и дарившие многочисленные подарки — для партии и для него лично. Что более важно — они приобщали его к великосветской жизни и обучали хорошим манерам. Он вежливо принимал их подношения и их восхищение, но никогда не вступил ни с одной из них в связь и не испытывал по отношению к ним никаких эротических переживаний. Это были в его жизни фигуры материнского типа.
Были и другие женщины, стоявшие в социальном отношении выше него, с которыми он был всегда неловок и застенчив. Прототипом этого отношения послужило его юношеское увлечение еще в Линце привлекательной девушкой из высшего класса по имени Стефани. Как свидетельствует Кубичек, он часами бродил около ее дома и старался встретить ее на прогулках, но никогда не осмелился с ней заговорить и не пытался сделать так, чтобы их кто-нибудь познакомил. В конце концов, он послал ей письмо, в котором писал, что хочет на ней жениться, но позднее, — когда будет из себя что-нибудь представлять. Письмо было без подписи. Все это поведение, на котором лежала печать полного отсутствия чувства реальности, можно объяснить его юношеской незрелостью, но, по свидетельству многих лиц, в частности, Ханфштенгля и Шпеера, такую же застенчивость он проявлял в отношениях с некоторыми женщинами и в последующие годы. Похоже, что женщинами, которые его волновали, он восхищался издалека. Еще в Мюнхене он любил смотреть на привлекательных женщин. Придя к власти, он все время окружал себя красотками, главным образом киноактрисами. Но нет свидетельств, что у него был с кем-нибудь из них роман. По отношению к этим женщинам «Гитлер вел себя, как выпускник школы танцев на прощальном вечере. Он был смущенно-предупредителен, действовал строго по правилам, отпускал ровно положенное число комплиментов, встречал, провожал и на австрийский манер целовал руку» (А. Шпеер, 1970).
Кроме этого, были женщины, которыми он не восхищался, которых не уважал, такие как Гели Раубаль и Ева Браун. Они ему подчинялись. С женщинами этого типа он, судя по всему, обычно вступал в связь.
Половая жизнь Гитлера была предметом самых различных спекуляций. Многие авторы утверждают, что он был гомосексу? ал истом, но соответствующих свидетельств нет и, кажется, это было не так[71]. С другой стороны, ничем не подтверждено, что его половая жизнь была нормальной и что он вообще не был импотентом. Основным источником сведений об этой сфере жизни Гитлера являются воспоминания Ханфштенгля, который в 1920-е и в начале 1930-х гг. провел с ним немало времени в Мюнхене и в Берлине[72].
Ханфштенгль передает слова, сказанные Гели Раубаль своей подруге: «Мой дядя чудовище. Невозможно представить, чего он от меня требует!» Это косвенным образом подтверждает другая история, которую приводит Ханфштенгль, рассказанная ему Ф. Шварцем, казначеем Партии в 20-е гг. Как тот утверждал, Гитлера шантажировал человек, завладевший порнографическими рисунками, на которых Гитлер изобразил Гели в таких положениях, «которые отказалась бы принимать любая профессиональная натурщица». Гитлер распорядился выдать требуемую сумму, но не позволил уничтожить рисунки. Они хранились затем в его сейфе, в Коричневом Доме. Никто не знает, что на них было изображено, но вряд ли это была просто обнаженная Гели, ибо в Мюнхене 20-х гг. такой сюжет не мог быть достаточно компрометирующим, чтобы шантажировать Гитлера. Вероятно, что сюжеты рисунков были связаны с какими-то извращениями и что сексуальные наклонности Гитлера носили ненормальный характер. Но мы не можем с уверенностью сказать, что Гитлер был абсолютно не способен совершать нормальный половой акт, как это утверждает Ханфштенгль. Однако можно предположить, что сексуальные привычки такого холодного, внутренне скованного человека, с явными садистскими и некрофильскими наклонностями, каким был Гитлер, носили извращенный характер. Впрочем, вряд ли стоит при отсутствии данных пытаться представить детальную картину его сексуальных предпочтений. Я думаю, что, как минимум, можно быть уверенным, что с женщинами, стоявшими ниже него, сексуальные отношения складывались по анально-садистскому типу, а с женщинами, вызывавшими его восхищение — по мазохистскому.
Мы также ничего не знаем о его сексуальных отношениях с Евой Браун, но нам известно довольного много об их взаимоотношениях на эмоциональном уровне. Ясно, что она была ему безразлична. Об этом свидетельствуют, например, подарки, которые он дарил ей ко дню рождения. Он просто велел своему адъютанту купить каких-нибудь дешевых украшений и дежурный букет цветов. «Вообще, Гитлер с безразличием относился к ее чувствам. В ее присутствии он рассуждал о женщинах так, будто ее не было рядом. «У мужчины с высоким интеллектом должна быть примитивная и глупая женщина», — говорил он» (А. Шпеер, 1970).
Интересным документом, свидетельствующим об отношении Гитлера к Еве Браун, является ее дневник. И хотя местами ее почерк неразборчив, там можно прочитать примерно следующее.
«11 марта 1935 г. Я хочу только одного — тяжело заболеть, чтобы не видеть его хотя бы неделю. Почему со мной ничего не случится? Зачем мне все это? Если бы я его никогда не встречала! Я в отчаянии. Я снова покупаю снотворные порошки, чтобы забыться и больше об этом не думать.
Иногда я жалею, что не связалась с дьяволом. Я уверена, что с ним было бы лучше, чем здесь.
Три часа ждала я перед входом в Карлтон, чтобы увидеть, как он принес цветы… и повел ее обедать. (Приписка 16 марта: больное воображение.)
Он использует меня только для определенных целей, иначе это невозможно. (Позднее добавлено: нонсенс!)
Когда он говорит, что любит меня (er hat mich lieb), это только минутное настроение. Это как обещания, которые он никогда не выполняет.
1 апреля 1935 г. Вчера вечером он пригласил нас в Фиер Яресцейтен (ресторан в Мюнхене. — Э.Ф.). Я должна была сидеть с ним рядом три часа и не могла сказать ему ни слова. Прощаясь, он дал мне, как это уже однажды было, конверт с деньгами. Как было бы приятно, если бы он еще приписал несколько теплых слов: это доставило бы мне такое удовольствие. Но он об этом не думает.
28 мая 1935 г. Я только что отправила ему письмо, что для меня очень важно, будет ли он… (неразборчиво).
Что ж, посмотрим. Если я не получу ответа сегодня к десяти вечера, я просто приму мои двадцать пять таблеток и незаметно… засну.
Разве это… любовь, как он меня часто уверяет, если он в течение трех месяцев не сказал мне ласкового слова?..
Господи, я боюсь, что он не ответит сегодня. Если бы кто-нибудь мне помог, все так ужасно и безнадежно. Наверное, мое письмо пришло в неподходящий момент. Может быть, я не должна была ему писать? Как бы то ни было, неизвестность сносить труднее, чем внезапный конец.
Я решила принять тридцать пять таблеток. Теперь это уже наверняка. Если бы он хотя бы попросил кого-нибудь мне позвонить»[73].
В том же дневнике она жалуется, что он не купил ей ко дню рождения того, чего она так хотела (маленькую собачку и одежду), но лишь велел кому-то принести ей цветов. Она сама купила себе украшений примерно на двенадцать долларов в надежде, что ему по крайней мере будет приятно, когда она появится в них.
Есть свидетельства, что поведение Гитлера по отношению к женщинам, которые ему по-настоящему нравились, носило мазохистский характер. Ханфштенгль рассказывает, что однажды Гитлер пришел к нему в гости, и когда хозяин на минуту вышел из комнаты, он бросился на колени перед его женой, миссис Ханфштенгль, сказал, что он ее раб, и стал корить судьбу за то, что он так поздно встретил ее в своей жизни. Главное в этом эпизоде, — мазохистское поведение Гитлера, — подтверждается документом, который удалось отыскать Лангеру (1972). Известная киноактриса Рене Мюллер рассказала своему режиссеру А. Цейслеру о том, что случилось в тот вечер, когда она была приглашена в резиденцию канцлера:
«Она была уверена, что он хочет с ней переспать. Они оба уже разделись и вроде бы собирались лечь, когда Гитлер внезапно повалился на пол и стал умолять, чтобы она его ударила. Она не решалась, но он просил ее, говорил, что он ни на что не годится, обвинял себя во всех грехах и униженно ползал перед ней, как в агонии. Сцена эта стала для нее невыносимой, и она в конце концов вняла его уговорам и ударила его. Это его страшно возбудило и он просил еще и еще, бормоча, что это больше, чем он мог ожидать, что он недостоин находиться с ней в одной комнате. Она продолжала его бить, и он все больше приходил в возбуждение».
Вскоре после этого Рене Мюллер покончила с собой.
Были и другие женщины из высшего класса, про которых говорили, что у них роман с Гитлером. Но мы не знаем, как далеко заходили эти отношения. Примечательно, что многие женщины, испытавшие близость с Гитлером, покончили или пытались покончить жизнь самоубийством: Гели Раубаль, Ева Браун (дважды), Рене Мюллер, Юнити Митфорд и еще несколько более сомнительных случаев, о которых упоминает Мазер. Трудно удержаться от замечания, что страсть Гитлера к разрушению распространялась и на них.
Какой бы ни была природа извращенных сексуальных наклонностей Гитлера, какими бы ни были подробности, знание о них мало добавляет к тому, что мы уже о нем знаем. Более того, нам приходится оценивать достоверность имеющихся скудных данных об этой сфере его жизни, рассматривая их сквозь призму его характера.
Способности и таланты
В ходе характерологического анализа Гитлер все более отчетливо предстает перед нами как человек замкнутый, склонный к нарциссизму, чуждый близости с другими людьми, не умевший трудиться и обладавший ярко выраженными чертами садомазохиста и некрофила. Непонятно, как он мог при этом достигать успеха, если не обладал исключительными способностями и талантами. Но был ли в действительности талантлив Гитлер?
К числу его очевидных, лежавших на поверхности способностей относилось умение влиять и производить впечатление на людей, убеждая их в чем-либо. Эта способность, как мы видели, была у него еще в детстве. Он обнаружил ее и стал использовать, выступая в роли лидера в играх с другими детьми в войну, затем — во взаимоотношениях с Кубичеком, который был первым его реальным последователем, наконец — в гостиной Маннергайма в Вене. В 1919 г., вскоре после революции, военное начальство послало его с пропагандистской миссией, имевшей целью склонить солдат к правым идеям и возбудить в них ненависть к революционерам. Он познакомился с небольшой группой, входившей в Социалистическую Рабочую Партию (всего около пятидесяти человек), стал в течение года непререкаемым лидером этой партии, добился ее переименования в Национал-Социалистическую Немецкую Рабочую Партию, изменения устава и уже в то время считался одним из самых популярных браторов Мюнхена.
Эта способность влиять на людей, — главный талант всех демагогов, — имела несколько корней.
Прежде всего, здесь надо вспомнить о том, что обычно называли его магнетизмом, источником которого, по мнению большинства авторов, были его глаза (X. Пикер, 1965; В. Мазер, 1971; А. Шпеер, 1970). Описано много случаев, когда люди, относившиеся к нему с предубеждением, внезапно меняли точку зрения и шли за ним после того, как он прямо глядел им в глаза. Вот как вспоминает о своей первой встрече с Гитлером профессор А. фон Мюллер, читавший курс истории для солдат, проходивших разведывательную подготовку в Мюнхене:
«Заканчивая свою лекцию, я заметил в аудитории небольшую группу, заставившую меня остановиться. Они стояли как будто загипнотизированные человеком, обращавшимся к ним и говорившим странным гортанным голосом, без остановки и со все возраставшим возбуждением. У меня возникло странное чувство, что возбуждение его слушателей тоже все время росло, и это в свою очередь придавало дополнительную силу его голосу. Я увидел бледное, худое лицо… с коротко подстриженными усиками и огромными бледно-голубыми сверкающими и в то же время холодными глазами фанатика» (В. Мазер, 1971).
Существует много других свидетельств, упоминающих свойственный взгляду Гитлера магнетизм. Поскольку я сам видел его лишь на фотографиях, которые именно об этом качестве могут создать превратное впечатление, мне остается только высказывать предположения об этом явлении. Однако задача моя облегчается тем, что у людей с сильно развитым нарциссизмом часто наблюдается специфический блеск в глазах, создающий впечатление сосредоточенности, целеустремленности и значительности как бы не от мира сего. В самом деле, порой бывает нелегко различить по выражению глаз человека духовно развитого, почти святого, и человека, страдающего сильным нарциссизмом, по сути полусумасшедшего. Единственным эффективным критерием является в таком случае присутствие (соответственно — отсутствие) теплоты во взгляде. Но все свидетели сходятся в том, что глаза Гитлера были холодными, — как было холодным и выражение его лица в целом, — и что ему вообще были несвойственны всякая теплота или сочувствие. Эта черта может отталкивать, — и она действительно отталкивала многих, — но может быть и источником магнетической силы. Лицо, выражающее холодную жестокость, вызывает страх. Но некоторые страху предпочитают восхищение. Здесь лучше всего подойдет слово «трепет»: оно абсолютно точно передает возникающее в такой ситуации смешение чувств. Трепет соединяет в себе ужас и благоговение[74].
Еще одним фактором, объясняющим суггестивные способности Гитлера, была уверенность в своих идеях, свойственная всякой нарциссической личности. Чтобы понять это явление, надо вспомнить, что во всем нашем знании есть только один непреложней факт: это смерть. Но сказать, что мы ничего не знаем наверняка, не значит утверждать, что мы живем лишь догадками. От культурной догадки к гипотезе и дальше к теории ведет путь познания, уменьшающего неопределенность и опосредованного разумом, реалистическим наблюдением, критическим мышлением и воображением. Для того, кто обладает этими способностями, относительная неопределенность — вещь вполне приемлемая, ибо она является результатом приложения этих качеств. Определенность же уныла, ибо она мертва. Но если у людей этих способностей нет, — особенно когда дело происходит в обстановке такой социальной и политической неопределенности, как это было в Германии в 20-е гг., — они обращают свои взоры к фанатику, имеющему ответы на все вопросы, и с готовностью объявляют его почти что спасителем.
Еще одним связанным с эти фактором, облегчавшим демагогическую деятельность Гитлера, был его дар упрощенного толкования. Его речи не были перегружены тонкостями интеллектуальных или моральных суждений. Он брал факты, подтверждавшие его тезисы, грубо лепил их один к другому и получал текст, вполне убедительный, по крайней мере, для людей, не отягощенных критической способностью разума. Кроме того, он был блестящим актером и умел, например, очень точно передавать мимику и интонации самых различных типажей[75]. Он в совершенстве владел голосом и свободно вносил в свою речь модуляции, необходимые для достижения нужного эффекта. Обращаясь к студентам, он бывал спокоен и рассудителен. Одна манера речи предназначалась у него для общения с грубоватыми старыми мюнхенскими дружками, другая — для разговора с немецким принцем, третья — для бесед с генералами. Он мог устроить гневную сцену, желая сломить неуступчивость чехословацких или польских министров, а принимая Чемберлена, мог быть предупредительным и дружелюбным хозяином.
Говоря о способности Гитлера оказывать воздействие на людей, нельзя пройти мимо его приступов гнева. Внезапные вспышки гнева сыграли большую роль в формировании клишированного образа Гитлера, особенно за пределами Германии, рисующего его как человека всегда разгневанного, орущего, не владеющего собой. Такой образ весьма далек от того, что было в действительности. Гитлер был в основном спокоен, вежлив и хорошо владел собой. Вспышки гнева, хотя и довольно частые, были все-таки в его поведении исключением. Но они бывали очень интенсивными. Эти приступы случались в ситуациях двух типов. Во-первых, во время его выступлений, особенно под конец. Ярость его была при этом совершенно подлинной, не наигранной, ибо ee питала настоящая ненависть и страсть к разрушению, которым он давал свободно излиться в какой-то момент своей речи. Именно подлинность делала его гневные тирады столь убедительными и заразительными. Но, будучи подлинными, они отнюдь не были бесконтрольными. Гитлер очень хорошо знал, коша приходило время подстегнуть эмоции слушателей, и только тогда открывал плотину, которая сдерживала его ненависть.
Вспышки ярости, возникающие во время бесед, были совсем другими. Они напоминали скорее те приступы, которые случались с ним в ситуациях фрустрации в детстве[76]. Шпеер говорит, что они были сродни капризам шестилетнего ребенка, и действительно, «эмоциональный возраст» Гитлера был где-то около шести лет. Этими вспышками Гитлер наводил страх на собеседников, но он был в состоянии их контролировать, когда в этом была нужда.
Вот характерная сцена, описанная одним из выдающихся немецких военачальников, генералом Хайнцем Гудерианом:
«С красным от гнева лицом, поднятыми вверх кулаками, весь дрожа от ярости, он (Гитлер) стоял передо мной, потерявши всякое самообладание (fassungslos)… Он кричал все громче и громче, лицо его перекосило». Когда он увидел, что этот спектакль не произвел впечатления на Гудериана, который продолжал настаивать на мнении, вызвавшем всю эту вспышку гнева, Гитлер вдруг переменился, дружелюбно улыбнулся и сказал: «Продолжайте, пожалуйста, доклад. Сегодня Генеральный Штаб выиграл сражение» (В. Мазер, 1971).
Оценка, которую дает этому поведению Гитлера Шпеер, подтверждается многими свидетельствами.
«После драматических переговоров Гитлер любил высмеивать своих оппонентов. Однажды он описывал таким образом визит Шушнинга 12 февраля 1939 г. в Оберзальцберг. Он сказал, что, изобразив приступ гнева, он заставил австрийского канцлера понять всю серьезность ситуации и в конце концов уступить. Вероятно, многие из его широко известных истерических сцен были хорошо продуманным спектаклем. Вообще, Гитлер на удивление умел владеть собой. В те времена он терял самоконтроль всего несколько раз, по крайней мере, в моем присутствии» (А. Шпеер, 1970).
Еще одним замечательным даром Гитлера была его исключительная память. Приведем свидетельство Шрамма:
«Одна способность, которой он вновь и вновь удивлял окружающих — включая тех, на кого не действовали его чары, — была его невероятная память. Он мог легко воспроизвести любую несущественную деталь, — имена героев в романе Карла Мая, фамилии авторов когда-то прочитанных книг, даже инструкции по изготовлению велосипедов, которые он читал в 1915 г. Он точно помнил все даты своей политической биографии, гостиницы, в которых когда-то жил, названия улиц, по которым ездил» (X. Пикер, 1965).
Известное что Гитлер легко запоминал цифры и технические детали. Он мог назвать точный калибр и дальнобойность любого оружия, количество подводных лодок, которые находятся в данный момент в плавании или стоят в гавани, и множество других подробностей, имевших значение для ведения войны. Неудивительно, что его генералы бывали искренне поражены глубиной его знаний, хотя в действительности это было только свойство механической памяти.
Здесь мы подходим к важному вопросу об эрудиции и знаниях Гитлера, вопросу, который приобретает особое звучание сегодня, когда участились попытки вновь поднять на щит образ Гитлера и воскресить атмосферу восхищения «величием» этого человека. Эта тенденция отчетливо прослеживается в широко публикуемых ныне воспоминаниях бывших нацистов.
Мазер занимает в этом вопросе довольно противоречивую позицию. Он предупреждает читателя, что не следует доверять суждениям Гитлера о своей собственной эрудиции, ибо они сомнительны и не подтверждены объективными данными. (Гитлер, например, утверждал, что каждую ночь он прочитывал одну серьезную книгу и таким образом, начиная с двадцатидвухлетнего возраста, успел серьезно изучить всемирную историю, историю искусств, архитектуры и политических наук). Затем, игнорируя свое предостережение, Мазер пишет, не ссылаясь при этом на источники, что, по словам «хорошо осведомленных» свидетелей, Гитлер начал еще в школьные годы изучать серьезные труды по науке и искусству, но более всего продвинулся в тех областях истории, в которых он сам считал себя специалистом. Приведем лишь один яркий пример, показывающий, сколь уязвима некритичная позиция, занимаемая Мазером в оценке эрудиции Гитлера. Мазер пишет, что заметки Гитлера в Zwiegesprache подтверждают «то, что до этого и так неоднократно доказывал Гитлер, — в публичных выступлениях и в частных беседах, — У него глубокое знание Библии и Талмуда» (В. Мазер, 1971). Талмуд — большая и сложная книга. И чтобы добиться ее «глубокого знания», нужны годы. Между тем здесь нет никакой загадки: в антисемитской литературе, с которой Гитлер был прекрасно знаком, разбросано множество цитат из Талмуда, часто искаженных или вырванных из контекста, чтобы доказать порочность евреев. Гитлер запоминал эти фразы и блефовал, внушая своим слушателям, что он «глубоко изучил» Талмуд. То, что ему верили его слушатели, в общем понятно. Гораздо печальнее, что тридцать лет спустя на ту же удочку попался профессиональный историк.
Гитлер действительно мог бойко рассуждать с видом компетентного человека буквально обо всем на свете, и всякий, кто прочтет его «Беседы» (X. Пикер, 1965), может легко себя в этом убедить. Он без труда вдавался в проблемы палеонтологии, антропологии, любых областей истории, философии, религии, женской психологии и биологии.
Но что показывает критический анализ эрудиции и знаний Гитлера?
В школе он был полностью не способен к серьезному чтению, даже по истории, которая его интересовала. В венский период он в основном проводил время, гуляя по улицам, разглядывая здания, делая зарисовки и беседуя. Способность к упорной учебе и серьезному, глубокому чтению могла появиться у него после войны, но, кроме заявлений самого Гитлера, у нас нет об этом никаких свидетельств. (Считается, что он пронес с собой через всю войну том Шопенгауэра. Неизвестно, однако, много ли он из него прочитал.) С другой стороны, как показывает внимательное изучение его «Бесед», речей и Mein Kampf, он был жадным читателем и обладал способностью отыскивать и запоминать факты, чтобы затем использовать их при любой возможности, подкрепляя свои идеологические посылки.
Если попытаться объективно взглянуть на Mein Kampf, мы едва ли сможем квалифицировать его как труд, написанный действительно эрудированным человеком. Это скорее умно — и очень недобросовестно — состряпанный пропагандистский памфлет. Что же касается его речей, то, несмотря на их потрясающую эффективность, они были произведениями уличного демагога, но не образованного человека. «Беседы» демонстрируют его самые высокие интеллектуальные и коммуникативные достижения. Но и в них он предстает перед нами как одаренный, но очень поверхностно образованный человек, не знавший ничего досконально, который, перескакивая из одной области знаний в другую, ухитрялся, благодаря своей удивительной памяти, выстраивать более или менее связные цепочки фактов, специально выуженных из различных книг. Порой он допускал грубейшие ошибки, свидетельствующие о недостатке у него фундаментальных знаний. Но время от времени ему удавалось удивлять своих слушателей, хотя, по-видимому, и не всех.
(Пытаясь определить впечатление, которое производили «Беседы» на гостей Гитлера, следует помнить, что, хотя среди его слушателей были в основном образованные и интеллигентные люди, многие из них были загипнотизированы его личностью и потому готовы были не замечать существенных пробелов в его знаниях. Кроме того, их безусловно поражала широта его кругозора и уверенность, с которой он судил обо всем. Будучи воспитаны в традициях интеллектуальной честности, они просто не могли допустить мысли, что человек, сидящий перед ними, блефует.)
Как свидетельствуют различные источники, Гитлер, за немногими исключениями, не читал ничего, что противоречило его идеологическим предрассудкам или требовало критического и объективного размышления. Такова была структура его личности, что мотивом к чтению у него было не познание, но добывание все новых и новых средств, дающих возможность убеждать других и себя. Он хотел, чтобы все, что он читает, его волновало, и во всем искал только подтверждение своих предрассудков, которое приносило бы ему немедленное эмоциональное удовлетворение. Так же, как он не интересовался музыкой Баха или Моцарта, а слушал только оперы Вагнера, он не читал книг, которые требовали внимания и участия, открывали красоту истины. Он буквально пожирал печатные страницы, но с очень прагматической установкой. В любой области вряд ли нашлись бы сколько-нибудь серьезные книги, которые можно было читать таким способом. Для этого скорее годились политические памфлеты и псевдонаучные произведения, такие как книги по расовой теории Гобино или Чемберлена, или популярные брошюры по дарвинизму, где он мог вычитывать то, что ему было нужно. Вероятно, он читал литературу по вопросам, которые его действительно интересовали, то есть по архитектуре и военной истории, но насколько серьезно — мы не знаем. В общем, чтение Гитлера сводилось, по-видимому, лишь к популярной литературе (включая памфлеты), где он отыскивал цитаты из более серьезных источников, которые он запоминал и воспроизводил в нужный момент, создавая впечатление, что ему известны первоисточники. Действительная проблема заключается вовсе не в том, сколько книг прочитал Гитлер, а в том, приобрел ли он в результате фундаментальное качество образованного человека — способность объективного и осмысленного усвоения знания. Можно часто услышать, что Гитлер всего достиг самообразованием. Я бы сказал иначе: Гитлер был не самоучкой, но недоучкой, и то, чего он недоучил, было знание о том, что такое знание.
Необразованность Гитлера проявлялась не только в этом. У него, безусловно, была возможность приглашать немецких ученых, работающих в любой из областей, чтобы с их помощью расширить и углубить свои знания. Но, по свидетельству Шрамма, равно как и Шпеера, он тщательно избегал таких ситуаций[77]. Он неловко себя чувствовал в присутствии людей, стоявших с ним наравне или выше его, чего бы это ни касалось. Это — типичное проявление нарциссического и авторитарного характера. Он должен был всегда находиться в положении, где он мог чувствовать себя неуязвимым. Если это было не так, общение (так же, как и серьезная книга) представляло угрозу всему стройному зданию его полузнания.
Гитлер избегал специалистов. Единственное исключение он делал для архитекторов, в особенности для профессора П. Л. Трооста. Троост не раболепствовал перед Гитлером. Когда Гитлер приходил к нему на квартиру, Троост никогда не встречал его у входа и не провожал до дверей, когда тот уходил. Тем не менее Гитлер был в восхищении от Трооста. С ним он не был ни высокомерным, ни многословным, но вел себя как студент (А. Шпеер, 1970). Даже на фотографии, опубликованной в книге Шпеера, можно увидеть, как Гитлер тушуется перед профессором. Я думаю, что Гитлер так вел себя по отношению к Троосту, потому что, как я уже отмечал, интерес его к архитектуре был совершенно искренним.
В музыке и живописи, так же как в истории и философии, вкусы Гитлера определялись почти исключительно его страстями. Каждый вечер, после ужина в Оберзальцберге, он смотрел два кинофильма. Больше всего он любил оперетты и мюзиклы. И не терпел фильмов о путешествиях, о природе или учебных фильмов (А. Шпеер, 1970). Как я уже упоминал, его приводили в восторг фильмы типа Fredericus Rex. В музыке его интересовала почти исключительно оперетта и Вагнер, который был для него просто необходимым эмоциональным допингом. Ханфштенгль часто играл для него в течение нескольких минут Вагнера, особенно когда он был в подавленном настроении, и Гитлер немедленно приходил в норму.
Мы не знаем, интересовался ли этот бывший художник живописью. Он предпочитал осматривать музеи снаружи, оценивая их архитектуру, но редко заходил внутрь, чтобы познакомиться с картинами. Вот как описывает Ханфштенгль их посещение Музея Кайзера Фридриха в Берлине в начале 20-х гг. Первым полотном, перед которым остановился Гитлер, был «Человек с золотым шлемом» Рембрандта. «Разве это не уникально?» — сказал он, обращаясь к юному отпрыску члена Партии, которого взял с собой в музей. — «Этот героический взгляд солдата. Эта воинственность во всем. Здесь видно, что Рембрандт был, все-таки, арийцем и германцем, хотя он иногда и выбирал модели в еврейском квартале Амстердама».
Гитлер-художник в основном копировал открытки и старые гравюры. Главным образом, это были фасады зданий («архитектурная графика»), но также и пейзажи, портреты и иллюстрации для рекламы. Он руководствовался принципом спроса и, как мы знаем, повторял некоторые сюжеты, если они хорошо продавались. Качество его живописи и рисунков в общем соответствовало тому, что можно было бы ожидать от художника его уровня. Его произведения имели опрятный вид, но были безжизненны и не слишком выразительны. Лучше всего ему удавались архитектурные эскизы. Но даже когда он не копировал их (например, во время войны), они все равно отличались точностью, педантизмом и сухостью. В них никогда не было ничего личного, хотя они были «неплохо исполнены» (А. Шпеер, 1970). Даже сам Гитлер признал впоследствии, что он рисовал только для того, чтобы заработать себе на жизнь, и был «маленьким художником» (ein kleiner Maier). В 1944 г. он сказал своему дружку Хоффману, фотографу: «Я не хочу быть художником. Я рисовал, только чтобы жить и учиться» (В. Мазер, 1971). Из этого можно заключить, что он был коммерческим художником, копиистом-рисовальщиком и не имел настоящего таланта к живописи[78].
Впечатление, что Гитлеру недоставало оригинальности, еще усиливается, если взглянуть на более чем сотню его эскизов, которые хранятся у Шпеера. Я не эксперт в вопросах искусства, но думаю, что всякий психологически сензитивный человек отметил бы педантизм и безжизненность этих набросков. Например, одна небольшая деталь в эскизах театрального интерьера повторяется многократно и, по сути, без изменений. Такие же повторы есть в серии эскизов обелиска. Иногда в карандашных штрихах чувствуется агрессия. В других случаях поражает отсутствие какой-либо выразительности, личного отношения. Было очень любопытно обнаружить среди этих рисунков (выполненных между 1925 и 1940 гг.) безыскусные изображения подводных лодок, танков и другого военного снаряжения[79].
То обстоятельство, что Гитлер не проявлял интереса к живописи, не означает, что его интерес к архитектуре не был подлинным и искренним. Это очень важно для понимания личности Гитлера, ибо, по всей видимости, это было единственное, что его по-настоящему интересовало в жизни. Дело в том, что интерес этот не вытекал из его нарциссизма, не был проявлением его деструктивности и не являлся блефом. Конечно, трудно судить о подлинности интересов человека, в такой степени привыкшего выдавать себя не за того, кто он есть. Тем не менее я считаю, что у нас есть свидетельства, неопровержимо доказывающие неподдельность его интереса к архитектуре. Самым знаменательным в этом отношении фактом является его готовность, о которой говорит Шпеер, без конца обсуждать архитектурные проекты. Очевидно, что при этом он был движим реальной заинтересованностью в чем-то, что лежало за пределами его персоны. И не менторствовал, а задавал вопросы и по-настоящему принимал участие в дискуссии. Я убежден, что только в эти моменты этот властолюбивый, бесчувственный разрушитель начинал участвовать в жизни, хотя общение с ним все равно оставляло Шпеера без сил, ибо он имел дело с его личностью в целом. Я не утверждаю, что, говоря об архитектуре, Гитлер в корне менялся, но это была ситуация, в которой «чудовище» больше всего становилось похоже на человека.
Это не означает, что Гитлер был прав, когда утверждал, что внешние обстоятельства не позволили ему стать архитектором. Как мы видели, ему надо было сделать совсем немного, чтобы достичь этой цели, но он этого не сделал, потому что стремление к власти и разрушению оказалось в нем более сильным, чем любовь к архитектуре. Вместе с тем, гипотеза о подлинности его интереса к архитектуре не отрицает того факта, что у него была гигантомания и дурной вкус. Как отмечает Шпеер, он любил необарокко 80-х и 90-х гг. и постоянно обращался к его декадентским формам, популярным во времена Кайзера Вильгельма II. То, что в архитектуре, как и в других областях, его подводил вкус, неудивительно, ибо вкус неотделим от характера. Гитлер был грубой, примитивной, бесчувственной натурой, он был слеп ко всему, что не касалось его лично, и потому вряд ли мог обладать изысканным вкусом. И все же, я думаю, важно было отметить этот факт — подлинность его интереса к архитектуре, поскольку это был единственный конструктивный элемент в его характере и, быть может, единственный мостик, который связывал его с жизнью.
Оболочка
Анализ характера Гитлера будет неполным, если мы упустим из виду, что этот терзаемый страстями человек был на поверхности дружелюбным, вежливым, сдержанным и почти застенчивым. Он был особенно обходителен с женщинами и никогда не забывал послать им цветы по случаю какого-нибудь торжества. Он ухаживал за ними за столом, предлагал пирожные и чай. Он стоял, пока не садились его секретарши. В предисловии к «Беседам» Шрамм пишет, какое впечатление производил он на окружавших его людей. «В кругу приближенных к нему людей бытовало убеждение, что «босс» проявляет заботу об их благополучии, разделяет их радости и печали, что он, например, заранее думает о том, какой подарок человеку будет приятно получить на день рождения…» Д-р X. Пикер, молодой человек, который, до того как он попал в окружение Гитлера, «видел его только издали, в роли «государственного мужа», был чрезвычайно поражен той гуманной атмосферой, которую Гитлер создавал в своем узком кругу, покровительством, которое он выказывал к младшим, его готовностью смеяться со всеми… Да, в этом кружке Гитлер, одинокий человек, не имевший семьи и друзей, был хорошим «товарищем», а что такое товарищество, он узнал во время Первой Мировой войны и принес это знание в мирную жизнь. Люди, окружавшие Гитлера, знали, как нравятся ему красивые и хорошо одетые женщины, знали о его любви к детям, видели, как он был привязан к своим собакам и как он наслаждался, наблюдая поведение этих животных» (X. Пикер, 1965).
Эту роль дружелюбного, доброго, чуткого человека Гитлер умел играть очень хорошо. И не только потому, что он был великолепный актер, но и по той причине, что ему нравилась сама роль. Для него было важно обманывать свое ближайшее окружение, скрывая всю глубину своей страсти к разрушению, и, прежде всего, обманывать самого себя[80].
Кто взялся бы утверждать, что в поведении Гитлера не было ни одного доброго элемента, что в нем вовсе отсутствовала благонамеренность? Мы должны допустить, что такие элементы в нем были, ибо, наверное, не бывает людей, в которых нет ни крупицы любви и добра. Вместе с тем то, что было в нем доброго, могло быть, как мы имели возможность убедиться, только элементом покрывавшей его личность оболочки. Так, забота Гитлера о подарках к дням рождения' своих сотрудников контрастирует с его поведением по отношению к Еве Браун, на которую он не собирался производить впечатление своей обходительностью. Что касается смеха Гитлера, то здесь Пикер оказался недостаточно проницателен, чтобы различить в нем искусственность и принужденность. Чтобы понять, чего стоит пресловутое чувство товарищества, приобретенное, по словам Пикера, на войне, процитируем вслед за Ханфштенглем рапорт офицера, начальника Гитлера, где он пишет, что, хотя Гитлер является примерным и дисциплинированным солдатом, «он был исключен из списков на присвоение очередного звания из-за высокомерного отношения к товарищам и раболепства перед начальством» (Э. Ханфштенгль, 1970). Любовь к детям — замечательная черта, которую слишком часто эксплуатируют политики: в личной беседе Шпеер выразил серьезные сомнения в ее подлинности в случае Гитлера. Столь же сомнительной оказывается и его любовь к собакам. Шрамм пишет, что Гитлер приказал соорудить в своей штаб-квартире полосу препятствий вроде тех, на которых тренируют пехотинцев. Здесь она использовалась для испытания смелости и сообразительности собак. Офицер, который был приставлен к собакам, показал Шрамму, с какой быстротой они могут реагировать на сменяющие друг друга команды «стоять» и «лежать». В связи с этим Шрамм замечает: «У меня возникло впечатление, что передо мной машина, а не собака. И мелькнула мысль, что, тренируя псов, Гитлер стремится лишить их воли» (X. Пикер, 1965).
Шрамм пишет, что у Гитлера было два лица — дружелюбное и устрашающее, — и что оба были настоящими. Когда говорят, что в каком-то человеке сидят два человека, сменяющие друг друга, как Джекиль и Хайд[81], предполагается, что оба являются подлинными. Однако уже со времен Фрейда такая точка зрения не может считаться психологически состоятельной. Реальный водораздел проходит между ядром бессознательного и ролью, которую человек играет, включающей рационализации, компенсации и другие формы защиты, скрывающие реальность. Даже если не апеллировать к фрейдизму, теория двойственной личности поразительно и опасно наивна. Кто не встречал людей, которые обманывают не только словами, но всем своим поведением, манерой держаться, интонацией, жестами? Многие люди умеют искусно представлять персонаж, которым они хотят казаться. Они так мастерски играют роль, что нередко вводят в заблуждение людей проницательных и психологически искушенных. Не имея внутри никакой фокусной точки, никаких подлинных принципов, ценностей или убеждений, Гитлер мог «играть» доброго дядю и даже не сознавать в тот момент, что это всего лишь роль.
Гитлеру нравилась эта роль не только потому, что он хотел кого-то обмануть. Она была ему навязана ситуацией, в которой он рос. Я даже не имею в виду, что его отец был незаконнорожденным ребенком, а мать не имела образования. Социальная ситуация этой семьи была особенной и по другим причинам. Отчасти из-за работы отца, отчасти по другим соображениям, семья жила в разное время в пяти разных городах. Кроме того, будучи имперским таможенным чиновником, отец держался несколько особняком в местном сообществе, принадлежавшем к среднему классу, хотя с точки зрения доходов он вполне мог в него вписаться. Но где бы они ни жили, семья Гитлеров никогда не была полностью интегрирована в местную социальную ситуацию. И хотя они вполне сводили концы с концами, в культурном отношении они принадлежали к низшему слою буржуазии. Отец происходил из низов и интересовался лишь политикой и пчелами. Свободное время он проводил обычно в таверне. Мать была необразованной и занималась только семьей. Будучи тщеславным юношей, Гитлер должен был ощущать социальную незащищенность и стремиться к признанию в более обеспеченных слоях среднего класса. Уже в Линце он почувствовал вкус к элегантной одежде: он выходил прогуляться в костюме с иголочки и с тростью. Мазер пишет, что в Мюнхене у Гитлера была фрачная пара и что его одежда всегда была чистой, выглаженной и никогда не потрепанной. Затем проблему одежды решила военная форма, но его манеры остались манерами хорошо воспитанного буржуа. Цветы, внимание к интерьеру своего дома, поведение — все это указывало на несколько назойливое желание продемонстрировать, что он «принят» в хорошем обществе.
Он был настоящий bourgeois-gentilhomme, нувориш, стремящийся доказать, что он джентльмен[82]. Он ненавидел низший класс, потому что ему надо было доказывать, что он к нему не принадлежит. Гитлер был человек без корней, и не только потому, что он был австрийцем, изображавшем немца. У него не было корней ни в каком социальном классе. Он не был рабочим, не был буржуа. Он был одиночкой в социальном, а не только в психологическом смысле. Единственное, что он смог в себе обнаружить, это самые архаические корни — корни расы и крови.
Восхищение, которое вызывает у Гитлера высший класс, — явление довольно распространенное. Такая установка, — обычно глубоко вытесненная, — встречается и у других социалистических деятелей этого периода, например, у Рэмси Мак-Дональда. Будучи выходцами из низших слоев среднего класса, эти люди в глубине души мечтают быть «принятыми» в высший класс — класс промышленников и генералов. Мечты Гитлера были еще более нескромными: он хотел заставить власть имущих поделиться с ним властью и даже встать выше них и командовать ими. Гитлер, бунтарь, лидер рабочей партии, был влюблен в богатых и в их образ жизни, несмотря на то, что, пока он не пришел к власти, он произнес в их адрес немало нелестных слов. Гитлер — добрый и предупредительный человек, — это была роль. Реальностью было его желание быть «джентльменом», быть «принятым», «принадлежать». Гитлер был по-своему гротескной фигурой: человек, снедаемый страстью к разрушению, человек без жалости и сострадания, вулкан, кипящий архаическими побуждениями и в то же время старающийся казаться благовоспитанным, милым, безвредным джентльменом. Неудивительно, что ему удалось обмануть многих, кто в силу самых различных причин не сопротивлялся обману.
Это сочетание корректного буржуа и убийцы в полной мере проявилось в бракосочетании с Евой Браун в бункере, незадолго до их смерти. Законный брак — высшее отличие, которое мог предложить мелкий буржуа Гитлер своей подруге. И для нее, воспитанной в традициях буржуазной морали, это тоже было высшим достижением. Надо было соблюсти все формальности. Для совершения церемонии нужен был мировой судья, найти которого в части Берлина, еще не занятой советскими войсками, оказалось непросто. Но глава государства не чувствовал себя вправе изменить бюрократическую процедуру, назначив судьей кого-нибудь из присутствующих. Пришлось ждать несколько часов, прежде чем судью отыскали. Церемония прошла по всем правилам, подавали шампанское. Гитлер-джентльмен вел себя безукоризненно, но было ясно, что только неотвратимость близкой смерти могла заставить его узаконить отношения со своей подругой. (Если бы у него была хоть крупица здравого смысла, не говоря уж о любви, он мог сделать это несколькими неделями раньше.) При этом Гитлер-убийца не переставал действовать. Женитьба на Еве не стала препятствием для вынесения смертного приговора ее зятю, которого он заподозрил в предательстве. Незадолго перед этим он приговорил к смерти своего врача, д-ра Карла Брандта, лечившего его с 1934 г. Приговор был вынесен трибуналом в составе Геббельса, генерала СС Бергера и молодежного лидера Аксманна. Сам Гитлер выступил одновременно в роли прокурора и верховного судьи. Причиной смертного приговора, на котором настаивал Гитлер, было то, что Брандт оставил свою семью в Тюрингии, где уже были американцы, вместо того чтобы привезти ее в Оберзальцберг. Гитлер заподозрил Брандта в том, что он использует свою жену для связи с американцами. (Жену Брандта спас Гиммлер, который в ту пору сам пробовал снискать доверие американцев.)
Какими бы психологическими и социальными причинами ни объяснялись особенности оболочки личности Гитлера, надо признать, что она играла важную роль. С ее помощью он успешно обманывал тех лидеров немецкой промышленности, армии и националистического движения (равно как и многих политиков в других странах мира), которых могла оттолкнуть его грубая и разрушительная натура. Конечно, многие видели в нем не только этот фасад. Но многие дали себя обмануть и тем способствовали созданию условий, позволивших Гитлеру беспрепятственно следовать по пути разрушения.
Пороки воли и реализма
Сам Гитлер считал своим главным достоинством несгибаемую волю. Был ли он прав, зависит от того, что понимать под «волей». На первый взгляд, вся его карьера свидетельствует о том, что он и в самом деле обладал исключительной силой воли. Он хотел стать великим и, начав с нуля, в течение всего двадцати лет осуществил это намерение, достигнув таких высот, о которых даже сам, наверное, не мечтал. Разве это не характеризует его как волевого человека?
Вместе с тем у нас есть серьезные основания сомневаться в его волевых качествах, ибо, как мы видели, в детстве и в юности Гитлер был существом абсолютно безвольным. Он был ленив, не умел трудиться и вообще был не готов совершать какие-либо усилия. Все это не очень вяжется с представлениями о волевой личности. Дело, на мой взгляд, заключается в том, что то, что Гитлер называл «волей», было в действительности его страстями, сжигавшими его изнутри и заставлявшими искать пути их утоления. Воля его была сырой и неоформленной, как у шестилетнего ребенка (по точному замечанию Шпеера). Ребенок, не знающий, что такое компромисс, капризничает и закатывает истерику. Конечно, можно сказать, что он проявляет так свою волю. Но правильнее, все-таки, взглянуть на это иначе: он слепо следует своим побуждениям, не умея направить фрустрацию в какое-то русло. Когда Гитлер не видел возможностей для достижения своей цели, он просто топтался на месте и работал только, чтобы сводить концы с концами. До начала Первой Мировой войны у него не было ни малейшей идеи, ничего, что напоминало бы план достижения какой-то цели. И если бы не политическая ситуация, сложившаяся после войны, он скорее всего продолжал бы плыть по течению, может быть, стал бы где-то работать, хотя при его недисциплинированности это было бы трудно. Пожалуй, по его складу, ему бы подошла роль торговца сомнительным товаром, успех дела которого зависит от умения уговорить покупателя. Но ожидание Гитлера было вознаграждено. Его фантастические устремления и его дар убеждать неожиданно соединились с социальной и политической реальностью. Он стал агентом реакционного крыла армейского командования, который должен был не только шпионить за солдатами, но и вести среди них пропаганду милитаристских идей. Так, начав с малого, Гитлер постепенно стал монополистом в торговле товаром, который пользовался огромным спросом у разочарованных и смятенных «маленьких людей», и в продаже которого были кровно заинтересованы сначала армия, а затем и другие влиятельные группы, — идеологией национализма, антикоммунизма и милитаризма. Когда он доказал на этом поприще свою состоятельность, немецкие банкиры и промышленники оказали ему такую щедрую финансовую поддержку, что он получил возможность захватить власть.
Слабость воли Гитлера проявлялась в его нерешительности. Многие из тех, кто наблюдал его поведение, отмечают, что в ситуации, требующей принятия решения, его вдруг начинали одолевать сомнения. У него была привычка, свойственная многим слабовольным людям, дожидаться в развитии событий такого момента, когда уже не надо принимать решения, ибо его навязывают сами обстоятельства. Гитлер умел манипулировать обстоятельствами, чтобы нагнетать обстановку: он подбрасывал в топку побольше дров, перекрывал все пути к отступлению и доводил ситуацию до точки кипения, когда он уже вынужден был действовать так, как он действовал. Таким образом, мобилизуя всю свою изощренную технику самообмана, он избегал необходимости принимать решения. Его «решения» были в действительности подчинением неизбежности свершившихся фактов, но не актами воли. Приведем только один пример. Представляется сомнительным, что он заранее вынашивал идею завоевания Польши, ибо с симпатией относился к стоявшему во главе польского правительства реакционному полковнику Беку. Но когда Бек отверг сравнительно мягкие требования Гитлера, тот пришел в ярость и стал нагнетать напряжение в отношениях с Польшей. В конце концов единственным выходом из положения оказалась война.
Избрав ту или иную линию, Гитлер проводил ее с непоколебимым упорством, которое можно было бы назвать «железной волей». Чтобы разобраться в этом кажущемся противоречии, остановимся коротко на понятии воли. Прежде всего, я бы предложил различать «рациональную волю» и «иррациональную волю». Под рациональной волей я понимаю энергичные усилия, направленные на достижение некоторой рациональной цели. Такое целеустремленное поведение требует реализма, дисциплины, внимательности и умения не отдаваться на волю минутных порывов. С другой стороны, иррациональная воля — это побуждение, в основе которого лежит иррациональная по своей природе страсть. Действие иррациональной воли можно уподобить разливу реки, прорвавшей плотину. Она заключает в себе огромную силу, но человек — не хозяин ей: он ею захвачен, подчинен, является ее рабом. У Гитлера была сильная воля, если понимать под этим волю иррациональную. Но его рациональная воля была слаба.
Кроме слабой воли, у Гитлера было еще одно качество, которое не давало в полной мере раскрыться его способностям. Это было его неумение воспринимать реальность. Мы уже видели, как оно проявилось в его затянувшемся до шестнадцатилетнего возраста увлечении игрой в войну. Мир фантазии был для него более реальным, чем реальность. Никак не соотносилось с реальностью и его намерение стать художником. Это была просто мечта. И его деятельность в качестве коммерческого художника ни в коей мере не была ее осуществлением. Люди тоже не были для него реальными. Он видел в них только инструменты. Но настоящих человеческих контактов у него не было, хотя порой он бывал весьма проницателен[83]. Впрочем, не будучи в полной мере реалистом, он в то же время не жил целиком и в мире фантазии. Его мир складывался из реальности и фантазий, смешанных в определенной пропорции: здесь не было ничего до конца реального и ничего до конца фантастического. В некоторых случаях, особенно когда он оценивал мотивы своих противников, он бывал удивительным реалистом. Он почти не обращал внимания на то, что люди говорили, и принимал во внимание только то, что считал их подлинными (даже не всегда осознанными) побуждениями. Это хорошо видно на примере его оценки британско-французского политического курса. В определенном смысле победы Гитлера начались с нежелания Великобритании выполнять решение Лиги Наций о блокаде Италии после того, как Муссолини напал в 1935–1936 гг. на Эфиопию. Используя самые разнообразные отговорки, англичане продолжали поставлять в Италию нефть, необходимую для военных действий, в то время как Эфиопия с огромным трудом могла получать из-за границы даже оружие. Еще одним окрылившим Гитлера событием была Гражданская война в Испании 1936–1939 гг. Великобритания не давала законному правительству Испании возможности импортировать оружие, необходимое для его защиты, а французское правительство, которое в то время возглавлял социалист Блум, не осмеливалось действовать вопреки англичанам. При этом международный комитет демократических стран, задачей которого было воспрепятствовать интервенции в Испании, не сделал ничего, чтобы предотвратить военное вмешательство Гитлера и Муссолини, выступавших на стороне Франко[84]. Кроме того, французы и англичане не оказали никакого сопротивления, когда Гитлер оккупировал Рейнскую демилитаризованную зону. В то время Германия была еще совершенно не готова к войне, и, как заметил позднее в «Беседах» Гитлер (X. Пикер, 1965), если бы во Франции тогда были настоящие политики, ему бы не удалось этого сделать. И, наконец, визит в Германию Чемберлена, — приехавшего уговаривать Гитлера смягчить свой политический курс, — лишь окончательно подтвердил то, в чем Гитлер уже и так был уверен: что Великобритания и Франция не собираются действовать в соответствии со своими заявлениями. Гитлер проявил себя настоящим реалистом и раскусил поведение Чемберлена: как хороший торговец лошадьми, он сразу увидел, что его партнеры блефуют. Чего не смог увидеть Гитлер, так это более широкой политической и экономической реальности, составлявшей контекст этих событий. Он не учел традиционной заинтересованности Великобритании в поддержании равновесия сил на континенте, не понял, что Чемберлен и его окружение не представляют интересов всех консерваторов, не говоря уж об общественном мнении населения Великобритании в целом. В своих оценках он слишком доверился мнению Иоахима фон Риббентропа, человека безусловно умного, но поверхностного, не готового к пониманию политических, экономических и социальных тонкостей британской системы.
То же отсутствие реализма в суждениях отличало и его отношение к США. Он, по сути, ничего не знал об этой стране и, главное, не пытался узнать. Как считают эксперты, его мнение о Соединенных Штатах определялось исключительно предрассудками. Он, например, считал, что американцы слишком слабы, чтобы быть хорошими солдатами, что в Америке всем заправляют евреи и что американское правительство не рискнет вмешиваться в войну, поскольку их страну разрывают такие внутренние конфликты, что там может произойти революция.
Как военачальник, Гитлер тоже далеко не всегда был в состоянии учитывать объективные стратегические и тактические факторы. П. Шрамм (1965) в своем глубоком анализе деятельности Гитлера во время войны определенно указывает на этот дефект его стратегического мышления. Не умаляя его заслуг в этой области, он приводит (опираясь на свидетельства генерала А. Йодля) три примера дерзких и изобретательных военных планов, предложенных Гитлером в первый период войны. Но начиная с 1942 г. его суждения в военной области становятся крайне уязвимыми. Он действовал здесь так же, как и при чтении книг: выуживал в военных рапортах информацию, которая подкрепляла его намерения, и не обращал внимания на то, что ставило под сомнение его планы. Его приказ не отступать, который привел к катастрофе под Сталинградом и тяжелым потерям на других участках фронта, Шрамм характеризует как проявление «прогрессирующей потери здравого смысла». Планируя последнее контрнаступление в Арденнах, он упустил из виду ряд важнейших обстоятельств тактической ситуации. Шрамм пишет, что стратегия Гитлера была стратегией «престижа» и «пропаганды». Недостаток реализма не позволил ему понять, что ведение войны и ведение пропаганды должно строиться на совершенно различных принципах. Свидетельством уже полной потери чувства реальности стал его приказ от 24 апреля 1945 г., подписанный за два дня до самоубийства (когда весь сценарий смерти уже был им разработан), предписывающий «доводить до сведения фюрера все важные решения за тридцать шесть часов до их исполнения» (П. Шрамм, 1965).
Вглядываясь в это характерное для личности Гитлера сочетание слабой воли с потерей чувства реальности, мы неизбежно приходим к вопросу, действительно ли он стремился к победе или бессознательно, вопреки очевидным его усилиям, действия, которые он предпринимал, были направлены к катастрофе. Некоторые весьма проницательные исследователи склонны отвечать на этот вопрос утвердительно. Вот что пишет, например, К. Буркхардт: «Мы не выйдем за границы здравого смысла, предположив, что сидевший в нем мизантроп нашептывал ему то, в чем он был всегда бессознательно абсолютно уверен: что его, причем именно его лично, ожидает ужасный, бесславный конец. 30 апреля 1945 г. это опасение стало реальностью» (цит. по: П. Шрамм, 1965). Как вспоминает Шпеер, когда еще перед войной Гитлер с увлечением обсуждал с ним свои архитектурные планы, у него было смутное ощущение, что по-настоящему Гитлер не верит в их реализацию. Это не было уверенностью, но на интуитивном уровне Шпеер это чувствовал[85]. Примерно так же рассуждает и Ж. Броссе, пытаясь ответить на вопрос, верил ли действительно Гитлер в окончательную победу и, более того, желал ли он ее в глубине души (Ж. Броссе, 1972). Анализируя личность Гитлера, я пришел к аналогичным выводам. Мой вопрос заключался в том, мог ли человек, снедаемый сильнейшей, всепоглощающей страстью к разрушению, по-настоящему стремиться к созидательной деятельности, которая стала бы необходимой в случае победы. Конечно, и Буркхардт, и Шпеер, и Броссе, и я говорим не о сознательной части личности Гитлера. Предположение, что он не верил в осуществление своей мечты, — будь то в области искусства или политики, — и не стремился ее реализовать, относится исключительно к его бессознательным побуждениям. Если не делать такой поправки, мысль, что Гитлер не стремился к победе, звучит просто абсурдно[86].
Гитлер был игрок. Он играл жизнями всех немцев, играл и своей собственной жизнью. Когда все было потеряно и он проиграл, у него не было особых причин сожалеть о случившемся. Он получил то, к чему всегда стремился: власть и удовлетворение своей ненависти и своей любви к разрушению. Этого удовлетворения поражение у него не отнимало. Маньяк и разрушитель не проиграл. Кто действительно проиграл, так это миллионы людей — немцев, представителей других наций и национальных меньшинств, — для которых смерть в бою была зачастую самой легкой формой страдания. Но поскольку сострадание было ему незнакомо, их муки не становились его муками и не доставляли ему угрызений совести.
Анализируя личность Гитлера, мы обнаружили в ней ряд сугубо патологических черт. Вначале мы выдвинули гипотезу о наличии у него признаков детского аутизма, затем выявили в его поведении ярко выраженный нарциссизм, неконтактность, нарушения восприятия реальности и тяжелую некрофилию. Можно не без оснований заподозрить у него наличие психотических, а возможно, и шизофренических качеств. Но означает ли это, что Гитлер был сумасшедшим, что, как это нередко считают, он страдал тяжелым психозом или определенной формой паранойи? Ответ на такой вопрос, я думаю, должен быть отрицательным. Несмотря на все ненормальности, несомненно присутствовавшие в его характере, он был все-таки достаточно здоровым человеком, чтобы действовать целеустремленно, а иногда и успешно. Хотя из-за своих нарциссических и деструктивных наклонностей он порой неверно воспринимал и оценивал реальность, тем не менее нельзя отказать ему в том, что он был выдающимся демагогом и политиком. Когда он действовал в этой области, он вовсе не выглядел психопатом. Даже в последние дни, будучи уже физически и душевно сломленным человеком, он все-таки владел собой. Что же касается его параноидальных черт, надо признать, что подозрительность его имела основания, — об этом свидетельствуют различные направленные против него заговоры, так что вряд ли можно считать это проявлением паранойи. Нет сомнения, если бы Гитлер предстал перед судом, даже перед самым беспристрастным, его бы ни за что не признали невменяемым. Но, хотя с клинической точки зрения он не был безумцем, с точки зрения человеческих взаимоотношений он безусловно не был и здоровым. Различия между психотическими чертами характера и тяжелым психозом как таковым могут иметь значение для суда, решающего, направить ли человека в тюрьму или в психиатрическую лечебницу. Но по большому счету, когда мы имеем дело с человеческими взаимоотношениями, психиатрические ярлыки не работают. Нельзя использовать клинический диагноз для затемнения моральной проблемы. Как среди «здоровых» встречаются порочные и порядочные люди, так есть они и среди сумасшедших. Порок надо судить сам по себе и клинический диагноз не должен влиять на эти суждения. Но и самый порочный человек, оставаясь человеком, взывает к нашему состраданию.
В заключение я должен сказать, что помимо очевидной академической задачи, которую я ставил в этом исследовании, пытаясь проиллюстрировать теоретические понятия садизма и некрофилии, я имел в виду и еще одну цель. Я хотел указать на распространенное заблуждение, которое не позволяет нам распознавать в своей среде потенциальных фюреров до того, как они покажут свое настоящее лицо. Мы почему-то считаем, что порочный, склонный к разрушению человек должен быть самим дьяволом и выглядеть как дьявол. Мы убеждены, что у него не может быть никаких достоинств и что лежащая на нем каинова печать должна быть очевидной и различимой для каждого. Такие дьявольские натуры существуют, однако они чрезвычайно редки. Как мы уже имели возможность убедиться, деструктивная личность демонстрирует миру добродетель: вежливость, предупредительность, любовь к семье, любовь к детям, любовь к животным. Но дело даже не в этом. Вряд ли найдется человек, вообще лишенный добродетелей или хотя бы благих порывов. Такой человек находится на грани безумия или, что в принципе то же самое, является «моральным уродом». Пока мы не откажемся от лубочного представления о пороке, мы не научимся распознавать реальное зло.
Наивная уверенность, что порочного человека легко узнать, таит в себе величайшую опасность: она мешает нам определить порок еще до того, как личность начнет свою разрушительную работу. Я считаю, что в большинстве своем люди редко обладают столь сильными разрушительными наклонностями, какие были у Гитлера. Но, даже если такие люди составляют всего десять процентов, этого вполне достаточно, чтобы, приобретая власть и влияние, они представляли реальную угрозу для общества. Конечно, не всякий разрушитель способен стать Гитлером, если у него нет соответствующих талантов. Но он может стать эффективным эсэсовцем. С другой стороны, Гитлер не был гением, и способности его не были сверхъестественными. По-настоящему уникальной была социально-политическая ситуация, в которой он мог подняться до таких высот. Не исключено, что среди нас живут сотни потенциальных фюреров, которые смогут прийти к власти, если пробьет их исторический час.
Рассматривать такую фигуру, как Гитлер, объективно, без гнева и пристрастия, заставляет нас не только научная честность, но и желание усвоить исторический урок, который может оказаться полезным и сегодня, и завтра. Всякая попытка внести в портрет Гитлера искажения, лишив его человечности, чревата в дальнейшем неспособностью распознать других порочных людей, прокладывающих свой путь к власти.